Но питерцы ему помогут. Я уже говорил по прямому проводу с начальником Петроградской уголовно-розыскной милиции.
– Кого пошлешь? Борина?
– Сухова. Он сегодня выезжает. Борину я поручил розыски изготовителя стразов. Ему работы и так хватит.
– В том, что ты ему не дашь бездельничать, я не сомневаюсь, – усмехнулся Рычалов. – Ну что ж, начало, кажется, положено.

II

Борина не надо было заставлять работать: он и так был более чем добросовестен. И хотя, в отличие от Рычалова, у него не было листка с распорядком дня, он тоже все успевал. Когда, подробно проинструктировав уезжавшего в Петроград Сухова, я навестил старого сыщика, у него были для меня новости.
Уголовного дела о мошенничестве с фальшивым «Норе» в архиве не оказалось. Но Борин разыскал бывшего полицейского, который проводил дознание некоего Хвощикова, работавшего теперь в артели «Раскрепощенный лудильщик», и жену покойного ювелира Павлова.
Оказалось, что Кербель, знавший всю эту историю понаслышке, основательно напутал.
Покупателем фальшивого бриллианта был не Михаил Арставин, а его отец, широкоизвестный в Москве именитый купец Петр Васильевич Арставин, проживающий с середины семнадцатого года в Финляндии.
Михаил, в то время начинающий коммерсант, подвизавшийся в русском картеле фабрикантов гвоздей и проволоки, прогорел на какой-то афере и обратился за деньгами к отцу. Петр Арставин отказался помочь своему отпрыску. И хотя Михаил угрожал отцу самоубийством, тот не дал ни копейки. А спустя некоторое время молодой Арставин привел к отцу черноволосого молодого человека со шрамом над правой бровью.
Представившись голландским золотых дел мастером, приехавшим в Россию по делам фирмы, черноволосый молодой человек предложил Арставину купить у него «приобретенный по случаю» синий бриллиант поразительной красоты. Арставин, видимо заподозрив что-то, отверг это предложение. Однако купца все-таки надули…
Через неделю после визита «голландца» в «Биржевых ведомостях», газете солидной и пользующейся доверием, появилась маленькая заметка о похищении в Амстердаме знаменитого бриллианта «Норе». Арставин-старший теперь не сомневался, что ему предлагали именно этот бриллиант. Покупка краденого – дело, конечно, неблаговидное и даже уголовно наказуемое, но ведь такого «выдающегося» бриллианта в Москве ни у кого нет. А Петр Арставин любил все «выдающееся» – «выдающихся художников», которые расписывали потолки в его особняке, «выдающихся осетров», которых подавали на блюде вместе с аршином, чтобы гости могли их измерить и убедиться, что таких они нигде раньше не едали…
Короче говоря, купец попросил сына разыскать «голландца». Но Михаил сказал, что иностранец уже продал «приобретенный по случаю» камень ювелиру Павлову. Павлов подтвердил: да, бриллиант у него. Он приобрел его за сорок тысяч рублей. Может быть, он уступит камень? Павлов согласился перепродать бриллиант Арставину. Ювелир запросил шестьдесят тысяч. Арставин давал сорок пять. Сошлись они на пятидесяти. А потом обнаружилось, что камень фальшивый, и Павлов был арестован по подозрению в мошенничестве…
Хотя прямых улик против Михаила Арставина не было, Хвощиков считал, что организатором аферы являлся именно он, а не Павлов. Во всяком случае, после покупки отцом бриллианта Михаил сразу же оплатил свои векселя на двадцать две тысячи рублей. Причем более или менее вразумительно объяснить Хвощикову, откуда у него вдруг появились деньги, он не смог. Бывший полицейский считал, что деньги от аферы в основном достались Михаилу и «голландцу», а Павлов получил лишь какие-то крохи. Заметка в «Биржевых ведомостях», по мнению Хвощикова, была инспирирована тем же Михаилом Арставиным, который имел знакомства среди репортеров. Но ничего этого доказать он не смог, и дело после самоубийства Павлова было прекращено.
За Арставиным числился и еще один грешок.
Незадолго до войны, когда Михаил еще грыз гранит науки в реальном училище, он пытался продать одному чиновнику бриллиантовые стразы, выдавая их за драгоценности. История эта была замята отцом Арставина, и предприимчивый реалист отделался легким испугом.
– Как видите, господин Косачевский, этим молодым человеком есть смысл заняться, – заключил свой рассказ Борин. – Похоже, что он каким-то образом причастен к ограблению. Возможно, опосредственно, но причастен.
Действительно, в сочетании с утверждением Кербеля, что стразы, отобранные у барыги, в деталях повторяют камни ризницы, а следовательно, их изготовитель видел, и не только видел, но и держал в руках похищенное, сведения, собранные Бориным, превращали сына именитого купца в подозреваемого.
– Вашему Хвощикову можно доверять?
– Если забыть, что он бывший полицейский… – на лицо Борина застыло почтительно-официальное выражение, – то можно. Я имел честь служить вместе с ним десять лет. Хвощиков дельный чиновник. И если позволите, по моему суждению, он бы больше принес пользы уголовно-розыскной милиции, чем в артели «Раскрепощенный лудильщик».
– В артели «Раскрепощенный лудильщик» тоже нужны дельные люди, – возразил я. – Впрочем, я подумаю о Хвощикове. Если он не научился хорошо лудить, может быть, действительно имеет смысл вернуть его в розыск. Что же касается до Михаила Арставина… Хвощиков считает, что фальшивый «Норе» изготовил именно он?
– Нет, Хвощиков так не думает. Для изготовления таких стразов нужны изрядные познания в химии, а Михаил Арставин к наукам никогда склонности не имел. Ветродуй, из тех, кого в народе именуют божьими племянничками. Его папаша за уши из одного класса в другой перетаскивал… Стразы изготовлялись кем-то в Маховке.
– Маховка?
– Так называют притон Махова на Хитровом рынке. Когда весной 1915 года бежал с каторги известный рецидивист Формер, к нам поступили данные, что он скрывается где-то в Москве, скорей всего на Хитровке. Мы тогда основательно шерстили все злачные места. Навестили, понятно, и Махова. Формера мы так и не нашли, во зато во время обыска в нумерах обнаружили ящик с химикатами, необходимыми для изготовления стразов, и несколько десятков фальшивых камней высшего разбора.
– Изготовителя, понятно, не нашли?
– Нет. Да мы его и не искали. Изготовление стразов само по себе законом не преследуется.
– А о «голландце» что-либо узнали?
– Почти ничего, – сказал Борин.
Действительно, сведения о «голландце» были более чем скудны. Они сводились лишь к тому, что его видела жена ювелира Павлова, когда он вместе с Михаилом Арставиным приезжал к ним. У Павловой создалось впечатление, что Михаил и «голландец» давно знакомы друг с другом. Кроме того, Павлова сказала, что, судя по разговору между ним и мужем, молодой человек со шрамом разбирался в тонкостях ювелирного дела. Муж с ним даже советовался о форме огранки какого-то камня. Поэтому Борин высказал предположение, что изготовителем стразов и был «голландец», который через Махова получил возможность осмотреть украденные в патриаршей ризнице камни и сделать с них копии. Теперь они сбывались любителям легкой наживы как подлинные самоцветы ризницы с помощью барыг типа Пушкова.
– А Василия Мессмера вы полностью из всего этого исключаете?
Борин помедлил с ответом.
– Как вам сказать… Хвощиков говорит, что Мессмеры и Арставины были знакомы домами. Из этого, понятно, еще ничего не следует, но… В наше время вообще затруднительно быть в чем-то уверенным. Я ни в чем не убежден, даже в том, что завтра я не окажусь в артели «Раскрепощенный лудильщик».
– Там нет вакансий, – сказал я, – а кроме того, вы не умеете лудить. Но какие у нас основания расставаться с вами?
– Ну как же? Дворянин, бывший полицейский…
Кажется, тогда в ризнице я слегка перегнул.
– Это, уж позвольте вам заметить, напрасно, – сказал я. – Мы умеем ценить добросовестность, а вы, как я убедился, добросовестны.
Он наклонял голову.
– Лестно.
– Я рассчитываю на то, что ваши знания и опыт значительно облегчат нам борьбу с преступностью в Москве.
– Весьма лестно.
Словом «лестно» Борин отгораживался от меня, как сплошным забором. Но в каждом заборе имеется калитка…
– Кстати, Петр Петрович, – впервые назвал я его по имени и отчеству, – все хотел полюбопытствовать: почему вы избрали поприщем для своей деятельности сыскную полицию?
Он удивленно и подозрительно посмотрел на меня. На всякий случай ощетинился.
– Грязная работа?
– Полноте! Как бывший политический преступник могу засвидетельствовать, что этот род деятельности предполагает многие редкие качества, в том числе и ум. Но насколько мне известно, дворянство сыскную полицию не жаловало. Впрочем, если мой вопрос вам неприятен…
– Нет, почему же? – Борин воинственно выставил вперед свою бородку, но затем в его глазах мелькнуло что-то вроде улыбки: – Игра воображения!
– В каком смысле?
Вместо ответа он неожиданно весело спросил меня:
– Вы в сыщиков-разбойников никогда не играли?
– Играл. Правда, давненько, еще до семинарии…
– Значит, вас уберег ваш ангел-хранитель. А мой своими обязанностями пренебрег…
– Выходит, Совету милиции надо вашего ангела-хранителя благодарить?
– Кого ж еще? С его согласия мое детство на многие лета затянулось. Я в сыщиков-разбойников и в гимназии играл. Но к шестому классу я уже был не рядовым сыщиков, а шефом криминальной полиции Франции Видоком. Так же, как и он, я был вначале преступником, трижды бежал с каторги, а затем предложил свои услуги правительству Наполеона I. «Только преступник сможет победить преступление», – сказал я и вместе с двенадцатью каторжниками, своими помощниками, за год выловил в Париже почти тысячу убийц, взломщиков и воров…
– Блестящая карьера! – сказал я.
– Еще бы! А главное – она продолжалась. В седьмом классе, когда мои приятели зубрили спряжение латинских глаголов, я уже был шефом криминальной полиции Лондона Джоном Филдингом, слепым сыщиком, который узнавал по голосу каждого из трех тысяч лондонских рецидивистов. Затем я превратился в Алана Пинкертона. Я основал в Американских Соединенных Штатах Национальное сыскное бюро, избрал его эмблемой изображение широко раскрытого глаза, а девизом слова: «Мы никогда не спим». Я тогда выловил много преступников и даже раскрыл заговор против президента Линкольна…
Борин замолчал, насупился. Кажется, он жалел о своей откровенности. Лед официальности растаял, оставив розовую лужицу сентиментальных воспоминаний…
– А в кого вы играли после гимназии, Петр Петрович? – спросил я. – В Бертильона? Фуше?
– Не угадали, – покачал он головой. – После гимназии я играл в честного полицейского чиновника, который не берет взяток. Глупая игра, не правда ли?
– Возможно, – согласился я, – но зато оригинальная. Насколько мне известно, ни Видок, ни Пинкертон в нее не играли. Надеюсь, она вам еще не надоела?
Он кисло улыбнулся:
– Можете не беспокоиться. Уж лучше играть в честного полицейского, чем в «раскрепощенного лудильщика». Так что, как видите, в сыск меня привели ангел-хранитель, пустые мечтания и интерес к истории криминальной полиции. Но если позволите…
– Откровенность за откровенность?
– Да. Что привело вас к революционерам? Ненависть к власть имущим, неудовлетворенное честолюбие или природная склонность к филантропии?
– Ни то, ни другое, ни третье.
– А что же?
– Тоже интерес к истории.
– Криминальной полиции?!
– Нет, к истории развития общества и классовой борьбы. Когда я понял несправедливость существующего строя, у меня появилось естественное желание способствовать его разрушению. Так я стал профессиональным революционером. Как видите, мои мечтания, в отличие от ваших, не оказались «пустыми»: то, что должно было свершиться, свершилось.
– «Кто был ничем, тот станет всем»?
– Совершенно верно, Петр Петрович. И это закономерно, справедливо и разумно.
– Разумно… – повторил Борин. – Извините великодушно, но я позволю себе еще один вопрос. – Он снова воинственно выставил вперед свою бородку. – Всю ту грязную пену, которая всплыла сейчас на поверхность, вы тоже считаете торжеством разума?
– Советская власть существует в России всего три месяца и несколько дней. Зачем же забывать об этом? А пена она и есть пена. Но во-первых, при большой волне она неизбежна, а во-вторых… Древние, как вам известно, утверждали, что Афродита родилась именно из пены…
Он ничего не возразил. Помолчал. Прикурил успевшую погаснуть папиросу, затянулся.
– Знаете, что самое странное, Леонид Борисович? Самое странное, что мы с вами, кажется, сработаемся.
– Не сомневаюсь.
– После разговора в ризнице у меня такой уверенности не было. А теперь…
– А теперь, если не возражаете, вернемся к делу, – сказал я.
– Да, да, разумеется. Дело – прежде всего.
Рычалов был бы им доволен: Борин понимал всю важность «самодисциплины». Впрочем, просто дисциплина ему тоже была свойственна в достаточной степени…

III

По распоряжению Рычалова я был освобожден от работы по Совету милиции и перебрался в уголовный розыск, где Дубовицкий выделил мне комнату.
Восторга мой переезд у него не вызвал. Но он старался изображать удовольствие от тесного общения со мной и беспрерывно ко мне наведывался. В конце концов я вынужден был сказать ему, что польщен таким трогательным вниманием, но не чувствую себя вправе пользоваться им. Это на него подействовало отрезвляюще.
По моему указанию начальником боевой дружины было проведено несколько облав, в которых участвовали Артюхин и Волжанин, успевшие если не подружиться, то, по крайней мере, притереться друг к другу. После одной из таких облав Артюхин торжественно принес мне еще три страза, имитирующие камни ризницы: астерикс «Схимник» с посоха патриарха Филарета, рубин-оникс «Светлейший» и бриллиант «Андрей Первозванный». Эти стразы были выброшены перед обыском на пол дежурки кем-то из задержанных. Кем именно – установить не удалось. Кербель подтвердил мое предположение, что стразы сделаны в той же манере и скорей всего тем же человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11