– Чудо, чудо! – пронеслось в толпе.
– Вы смотрите жалкие фокусы мавра, – продолжал голос, – и не ведаете, что среди вас находится предсказатель судьбы. Он нем от рождения и приказал говорить за него мне. От этого необыкновенного мудреца вы узнаете ваше будущее!
Отвернувшись от фокусника, любопытные увидели высокого человека в длинной мантии, с остроконечным колпаком на голове, на груди его висела дощечка с надписью: «Верное предсказание судьбы за одно сольдо!»
В руке чревовещатель держал ящичек с зелеными билетиками. Оставленный всеми фокусник скрылся, а люди бросились покупать билетики, и сольдо щедро посыпались в руку немого. Грамотные читали предсказания про себя, шевеля от усердия губами, а неграмотные искали тех, кто мог бы им помочь.
Один из толпы обратился к Фелипе, и тот прочитал:
«Скоро в твоей судьбе произойдет великий переворот, который вознесет тебя или погубит. Опасайся начинать важные дела в пятницу, это несчастный для тебя день».
Ошеломленный человек побрел прочь, машинально бормоча:
– Вознесет или погубит… Погубит или вознесет… Остерегаться пятницы!..
После Нолы, где нищих было мало, Неаполь поражал Фелипе массой уродов и калек, просивших подаяние. На папертях[42] церквей, у рынков, на главных улицах и оживленных площадях – всюду кишели слепые, хромые, безногие и безрукие, выставляя напоказ свои уродства, болячки и язвы. Внимание благодетелей привлекалось по-разному. Кто пел песни, кто гнусаво читал молитвы за здоровье даятеля и всех его родных и близких, кто просто уныло тянул с протянутой рукой:
– Подайте кватрино, синьоры!.. Только один кватрино!..
Фелипе обратил внимание на здоровенного молодца с курчавой черной бородкой и короткими усиками, просившего милостыню на паперти ближней церкви. Вместо ног у него были деревяшки, и он стучал ими одна о другую при появлении прохожего. Сольдо и кватрино падали в его засаленный шерстяной колпак довольно щедро, он прятал их в кошель, разглаживая усы.
– Как жалко его! – сказал Бруно. – Такой молодой, а калека.
Когда мальчики завернули за угол, Веньеро тихо заговорил:
– Он такой же безногий, как мы с тобой. Зовут его Андреа Кучильо, и деревяшки у него поддельные. Ты знаешь, что значит «кучильо»?
– Нет, – сказал Фелипе.
– Это «нож» по-испански. Андреа получил такое прозвище за то, что при каждой ссоре хватается за нож. Он уже зарезал несколько человек, это говорил мой приятель Ванино, сын судьи Корво.
– Так он бандит? – с ужасом прошептал Фелипе.
– Ого, еще какой! Днем он нищий, а ночью – браво.[43]
– Почему же он не на каторге? – удивленно спросил Бруно.
– Хитер. Сер Корво сколько раз пытался поймать его с поличным, только никак не удается. Да он не один такой – Кучильо. Среди городских нищих – половина бандитов.
С тех пор Фелипе со страхом обходил подальше церковную паперть, где сидел Андреа Кучильо.
…Любили мальчики бродить по улицам, где представлялась возможность поглазеть на работу ремесленников. На каждой улице преобладало какое-нибудь одно ремесло. В ремесленных кварталах всегда было оживленно. Люди не хотели сидеть в тесных каморках и выбирались на улицу с орудиями производства.
Вот переулок, где жужжат веретена в ловких руках прядильщиц. Женщины разговаривают о своих делах или поют песню, а тонкая ровная нить пряжи точно сама собой сбегает с прялки и наматывается на веретено. За углом стучат ткацкие станки: там пряжа превращается в бархат, сукно, тонкое полотно и другие дорогие материи, которые пойдут на одежду богачей. Сами ткачи одеты кое-как, в ветхие куртки и короткие парусиновые штаны. Неустанно работая челноком с утра до ночи, ткачи зарабатывали только на пропитание семьи, – где уж тут думать о нарядах…
Вот новая улица, новое ремесло. Здесь портные. Они сидят на низких столах, поджав под себя ноги, и проворно работают иглой. Они шьют бархатные кафтаны для дворян, красные кардинальские мантии, солдатские мундиры, сутанеллы для школьников.
В другом квартале мальчишки, глотая слюнки, наблюдали, как кондитеры варят конфеты. Сладкий фруктовый сироп выпаривался в медных луженых тазах, а потом густая липкая масса резалась на кусочки и раскладывалась для сушки. И если у Луиджи или Фелипе еще залеживался к этому времени кватрино, монетка переходила в карман кондитера.
На улицах Неаполя всегда звучала музыка, слышались песни. Гнет испанцев был тяжел, но народ не может годы и годы жить в мрачном молчании, особенно если этот народ одарен от природы живым, веселым характером и редкой музыкальностью.
Песни пелись разные, но больше всего было песен о любви и свободе. Высмеивались завоеватели-испанцы с их невыносимым самомнением и спесью. Народные песни предсказывали счастливое время, когда завоевателей прогонят с итальянской земли…
На площадях и рынках звенели мандолины и лютни. Иной музыкант был настоящим виртуозом, и под его искусными пальцами струны рассказывали о радости и горе, о любовной тоске, пели о свободе…
Насколько шумными и оживленными были христианские кварталы Неаполя, настолько пустынными и молчаливыми выглядели переулки гетто – европейской части города.
В первом столетии нашей эры евреи, изгнанные из Палестины римскими завоевателями, расселились по многим странам Европы. Они жили в Англии, Германии, Польше, Испании, Италии… Но нигде они не смешивались с местным населением, и происходило это не только по их воле. Христиане боялись соперничества с искусными еврейскими ремесленниками, с еврейскими купцами, а попы и монахи искусственно раздували религиозную рознь. И потому во всех христианских странах издавались суровые законы против евреев, ограничивавшие их права. И все же евреев терпели, потому что знать и даже правители государств могли занять у них денег в трудную минуту.
Евреям разрешалось жить только в гетто, и эта часть города отгораживалась от христианских кварталов. Ворота, ведущие из гетто, запирались на ночь. Еврею, оказавшемуся ночью в христианских кварталах, грозила серьезная кара. Больше того: и в дневное время еврей, оставляя гетто, должен был иметь на одежде особый знак, указывающий на его национальность. Обычно это была желтая нашивка.
Всюду гонимые и притесняемые, евреи не могли относиться к христианам дружелюбно. Это испытали на себе Фелипе и Луиджи, когда забежали в гетто, воспользовавшись отсутствием привратника.
Безлюдье и тишина еврейских кварталов поразили мальчиков, только что оставивших позади веселый шум и гомон ремесленной улицы. Редкие прохожие в длинных одеждах, в черных ермолках смотрели на мальчиков с ненавистью.
Фелипе и Луиджи опрометью бросились назад. Когда они миновали ворота, им показалось, что они побывали в сказочном сумеречном царстве…
Лишь только солнце склонялось к закату, улицы Неаполя пустели. Умолкали мандолины, прекращались песни. Крестьяне спешили возвратиться в деревни, торговцы уносили нераспроданные товары, ремесленники перебирались в дома, еврейские менялы[44] торопились укрыться в гетто, горожане прятались по домам и закрывали двери на хитроумные запоры, монахи расходились по монастырям.
После захода солнца одни только испанские солдаты ходили по улицам, бряцая оружием и останавливая каждого прохожего, имевшего неосторожность встретиться с ними в ночной час.

Глава восьмая
Школа

Занятия в пансионе Саволино начались утром в понедельник 5 сентября 1558 года. Ученики победнее приходили пешком. Дети дворян и богатых купцов являлись в каретах, сопровождаемые слугами. Слуги эти в учебное время жили в пансионе, ухаживая за молодыми баричами. Они одевали и причесывали их по утрам, сопровождали на прогулках, прислуживали за столом, вечером укладывали в постель.
Принарядившийся Джузеппе Цампи встречал учеников у входа. Каждому приходящему привратник задавал неизменный вопрос:
– Не появился ли Иисус Христос в Неаполе?
Знакомыми коридорами ученики проходили в классную комнату – большое помещение, уставленное столами. Там Джакомо Саволино отмечал в матрикуле[45] каждого вновь появившегося и поздравлял его с началом учебного года.
На стенах класса висели дощечки с крупно написанными латинскими пословицами. Предполагалось, что пансионеры будут запоминать латинские слова и применять на деле житейскую мудрость пословиц.
Но вот пансионеры расположились на прошлогодних местах; новичков рассадил содержатель пансиона. Дядя поместил Фелипе рядом с Луиджи Веньеро, который обещал помогать другу на первых порах его школьной жизни.
Все было готово для начала занятий. Джакомо Саволино встал и, перекрестившись, промолвил гнусаво-благочестивым голосом:
– А теперь, юные братия мои, пройдемте в капеллу[46] и вознесем хвалу Господу, сохранившему ваши телеса и души, дабы вы сподобились принимать духовную пищу, которую станут преподносить вам наставники и учителя ваши…
Фелипе бросил недоумевающий взгляд на дядю, тот в ответ незаметно подмигнул ему и тотчас принял строгий вид. Воспитанники гуськом потянулись за Саволино в небольшую капеллу, стены которой какой-то неумелый художник расписал изображениями святых. Алтарь[47] находился на небольшом возвышении. У стен стояли светильники с ярко горевшими восковыми свечами. Пахло ладаном.
Когда молящиеся расселись по скамейкам и успокоились, перед ними появился дон Базилио Беллука, высокий плотный монах в белой пелерине поверх черной рясы, с большим серебряным крестом в руке.
– Benedicat Deus![48] – звучно провозгласил он начало мессы.[49]
– Аминь! – пропел в ответ ученический хор.
Фелипе рассеянно крестился, но мысли его были далеко. Он вспоминал родную деревушку, бедный домик у подножия Чикалы, ему представлялся отец, работающий в саду, мать у кухонного очага.
«А что делают ребята? – думал молодой школяр. – Наверное, забрались за арбузами к дедушке Амброзио, он долго спит по утрам».
И в эту минуту привольная жизнь среди природы показалась Фелипе привлекательнее всех наук.
Обедня шла. В углу капеллы молилась синьора Васта. У порога в припадке религиозного усердия распластался на полу старый Джузеппе Цампи.
Месса кончилась, дон Базилио благословил верующих, и все потянулись из часовни, бережно перешагивая через распростертого Джузеппе Цампи. Напрасно старик умолял наступать прямо на него, просьбы не действовали. И только Луиджи Веньеро доставил старому безумцу утешение. Расшалившись, он толкнул Фелипе, и тот полетел на спину Цампи. Старик охнул, по привычке обругал баловников, но спохватился и принялся благодарить Господа за ниспосланное страдание.
Пансионеры снова собрались в классе. Появилась синьора Васта с пачкой потрепанных учебников латинской грамматики. Книги ценились дорого, и один учебник выдавался на трех-четырех учащихся. Старший в группе отвечал за сохранность книги.
Бумагу экономили, и в школах писали на гладких вощеных дощечках деревянными палочками – стилями. После того как ученик исписывал дощечку, он тупым концом стиля затирал написанное, и можно было начинать снова. Такие дощечки синьора Васта раздала всем ученикам с наказом беречь их. Получил дощечку со стилем и Фелипе.
И только когда закончились все приготовления к занятиям, в класс вошел преподаватель латинского языка, лиценциат[50] Эрминио Гуальди. Это был маленький человек с важной осанкой, с короткими черными волосами и выбритой на голове тонзурой.[51] Тонзура служила признаком принадлежности к духовному или по крайней мере к ученому сословию. Человека с тонзурой уважали, нелегко было получить право носить ее.
В школах наказания были так часты, что про образованного человека говорили: «Он вырос под розгой учителя».
Розгу часто заменяла ферула, длинная линейка из крепкого дерева. Этой линейкой учитель бил нерадивых учеников по рукам, но доставалось и другим частям тела.
Дон Эрминио держал в одной руке учебник, в другой – ферулу.
После того как была прочитана по-латыни молитва, начался урок. Не обращая внимания на новичков, лиценциат стал продолжать изучение грамматики с той страницы, которую задал учить на каникулы.
– Маринетти, ответь, какая часть речи слово «arma».[52]
– «Arma» есть имя существительное, собирательное, среднего рода, множественного числа.
– Правильно, садись. Биччи, почему слово «arma» среднего рода?
Биччи, худенький, бледный мальчуган с рыжими волосами, вскочил и, боязливо глядя на учителя, забормотал:
– Потому… потому что… имена… все имена…
– Полным ответом! – рявкнул лиценциат.
– Имена существительные… оканчивающиеся… во множественном числе… на «а»… все без исключения среднего рода.
Гуальди, при первых словах Биччи приподнявший ферулу, опустил ее на кафедру.
– Так. Назови производное от «arma» сложное имя!
– Armiger… Armiger… – зашептали соседи.
Но запуганный Биччи не слышал подсказок.
– Подойди сюда, Биччи… Еще поближе, – со зловещей любезностью приглашал дон Эрминио. – Ты, видно, летом полагался больше на милость святых, чем на собственное усердие. Милость святых, конечно, велика, но латынь они за тебя учить не будут!
Когда дрожащий мальчуган протянул ладонь левой руки, раздался полновесный удар. Сдерживая слезы, Биччи вернулся на свое место, а лиценциат наставительно разъяснил:
– Из слов «arma» – «оружие» и «gero» – «носить» составляется слово «armiger» – «оруженосец». Вот что ты должен запомнить, друг мой Биччи, отныне и во веки веков!
Урок продолжался.
Фелипе шепотом спросил товарища:
– А как же с нами, новичками?
– С вами будет заниматься кто-нибудь из старших учеников, пока вы не догоните остальных.
Фелипе облегченно вздохнул. Знакомство со страшной ферулой дона Эрмйнио отодвигалось.
Следующим уроком было пение. Пение считалось важным предметом, потому что большинству учащихся предстояла духовная карьера.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7