Священники вышли тотчас же за пикадором, смущенно заторопившись, когда заметили, что они позже всех задержались за столом и в комнате никого не осталось.
Пако и пожилой официант убрали со столов и вынесли на кухню бутылки
На кухне сидел Энрике, парень, который мыл посуду. Он был тремя годами старше Пако и уже озлоблен и циничен.
На, выпей, - сказал ему пожилой официант, налил стакан вальдепеньяс и подал ему.
Можно, - Энрике взял стакан.
А ты, Пако? - спросил пожилой официант,
Спасибо, - сказал Пако. Все трое выпили.
Ну, я ухожу, - сказал пожилой официант.
Спокойной ночи, - ответили они ему.
Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку, которой утирал губы один из священников, и, выпрямившись, сдвинув пятки, опустил салфетку вниз и потом провел ею по воздуху, следуя головой за движением руки в неторопливой, размеренной веронике. Он повернулся и, чуть выставив вперед ногу, сделал второй взмах, затем шагнул вперед, заставляя отступить воображаемого быка, и сделал третий взмах, неторопливый, безукоризненно ритмичный и плавный, потом, собрав салфетку, прижал ее к боку и, сделав полуверонику, увернулся от быка.
Энрике следил за его движениями критическим и насмешливым взглядом.
Ну, как бык? - спросил он.
Бык очень храбрый, - сказал Пако. - Смотри.
Став в позу, стройный и прямой, он сделал еще четыре безукоризненных взмаха, легких, закругленных и изящных.
А бык что? - спросил Энрике, стоя у водопроводной раковины в фартуке, со стаканом вина в руке.
Еще хоть куда, - сказал Пако.
Не глядел бы я на тебя, - сказал Энрике.
А что?
Смотри! - Энрике сбросил фартук и, дразня воображаемого быка, исполнил четыре безукоризненных, томно-плавных вероники и закончил реболерой, описав фартуком четкий полукруг под самой мордой быка, перед тем, как отойти от него.
Видал? - сказал он. - А я посуду мою.
Почему же?
Страх, - сказал Энрике. - Miedo. Такой же страх и ты бы почувствовал на арене, перед быком.
Нет, - сказал Пако. - Я бы не боялся.
Leche! - сказал Энрике. - Все боятся. Только матадоры умеют подавлять свой страх, и он не мешает им работать с быком. Я раз участвовал в любительском бое быков, и мне было так страшно, что я не выдержал и убежал. Все очень смеялись. И ты бы тоже боялся. Если бы не этот страх, в Испании каждый чистильщик сапог был бы матадором. Ты бы еще больше меня струсил ведь ты деревенский.
Нет, - сказал Пако.
Он столько раз проделывал все это в своем воображении. Столько раз он видел рога, видел влажную бычью морду, и как дрогнет ухо, и потом голова пригнется книзу, и бык кинется, стуча копытами, и разгоряченная туша промчится мимо него, когда он взмахнет плащом, и снова кинется, когда он взмахнет еще раз, потом еще, и еще, и еще, и закружит быка на месте своей знаменитой полувероникой, и, покачивая бедрами, отойдет прочь, выставляя напоказ черные волоски, застрявшие в золотом шитье куртки, а бык будет стоять как вкопанный перед аплодирующей толпой. Нет, он бы не боялся. Другие - может быть. Но он - нет. Он знал, что не боялся бы. А если бы он и почувствовал когда-нибудь страх, он знал, что сумел бы проделать все, что нужно. Он был уверен в себе.
Я бы не боялся, - сказал он.
Энрике повторил ругательство. Потом он сказал:
А давай попробуем.
Как?
Смотри, - сказал Энрике. - Ты думаешь о быке, но ты не думаешь о рогах. У быка сила знаешь какая, - его рог режет, как нож, колет, как штык, и глушит, как дубина. Смотри. - Он выдвинул ящик и достал два больших кухонных ножа.
Я их привяжу к ножкам стула. Я буду за быка, и стул буду держать над головой. Ножи - это рога. Вот если ты так проделаешь все свои приемы, это уж будет всерьез.
Дай мне твой фартук, - сказал Пако, - мы это сделаем в столовой.
Нет, - сказал Энрике, вдруг забыв свою злость.- Не надо, Пако.
Давай, - сказал Пако. - Я не боюсь.
Будешь бояться, когда увидишь перед собой ножи.
Посмотрим, - сказал Пако. - Давай фартук.
В то время, когда Энрике, взяв два тяжелых, отточенных, как бритва, кухонных ножа, накрепко привязывал их к ножкам стула грязными салфетками, до половины прихватывая нож, туго прикручивая и потом завязывая узлом, обе горничные, сестры Пако, направлялись в кино, смотреть "Анну Кристи" с Гретой Гарбо. Один из двух священников сидел на постели, в нижнем белье и читал свой требник, а другой надел уже ночную сорочку и бормотал молитвы, перебирая четки. Все тореро, за исключением того, который был болен, уже совершили свой вечерний выход в кафе Форнос, и высокий смуглый пикадор играл на бильярде. Маленький неразговорчивый матадор пил кофе с молоком за столиком, вокруг которого теснились пожилой бандерильеро и еще несколько настоящих профессионалов.
Подвыпивший седой пикадор сидел за рюмкой коньяка и с удовольствием поглядывал на соседний стол, где матадор, который утратил мужество, сидел с другим матадором, который сменил шпагу на бандерильи, и с двумя довольно потрепанного вида проститутками.
Торговец остановился на углу и беседовал с приятелями.
Высокий официант сидел на собрании анархо-синдикалистов и ждал случая выступить.
Пожилой официант расположился на террасе кафе Альварес и потягивал пиво.
Хозяйка Луарки уже заснула, лежа на спине: большая, толстая, честная, опрятная, добродушная, очень набожная, все еще не переставшая оплакивать и каждый день поминать в своих молитвах мужа, который умер двадцать лет назад. Один в своей комнате, матадор, который был болен, ничком лежал на постели, зажимая рот платком.
А в пустой столовой Энрике затянул последний узел на салфетках, которыми ножи были привязаны к ножкам стула, и поднял стул. Он повернул его ножками вверх и держал над головой так, что ножи торчали по обе стороны лица.
А тяжело, - сказал он, - Смотри, Пако, это очень опасно. Лучше не надо. - Он весь вспотел.
Пако встал к нему лицом и во всю ширину расправил фартук, захватив по складке каждой рукой: большие пальцы вверх, указательные вниз, во всю ширину, чтобы привлечь внимание быка.
Кидайся прямо вперед, - сказал он. - А потом поворачивай, как бык. Кидайся столько раз, сколько захочешь.
А как ты узнаешь, когда делать последний взмах? - спросил Энрике. Лучше всего, делай три полных и одну полуверонику.
Ладно, - сказал Пако. - Только ты иди прямо вперед. Ю-у, torito! Иди, бычок, иди!
Низко пригнув голову, Энрике разбежался прямо на него, и Пако взмахнул фартуком в тот самый миг, когда острие ножа прошло около его живота. И когда оно мелькнуло перед ним, это был для него настоящий рог: черный, гладкий, с белым концом. И когда Энрике, проскочив мимо него, повернулся, чтобы снова броситься, - это разгоряченная, израненная туша быка прогрохотала мимо, потом извернулась по-кошачьи и снова пошла на него, когда он медленно взмахнул плащом. Потом бык снова повернул и, не сводя глаз с приближающегося острия, он ступил левой ногой вперед на два дюйма дальше, чем нужно. И нож не мелькнул мимо, но вонзился: легко, словно в мех с вином, и что-то брызнуло, обжигая, из-под внезапного упора стали внутри, и Энрике закричал: "Ай! Ай! Дай я вытащу!" - и Пако повалился, все еще не выпуская из рук фартука-плаща, а Энрике тянул стул к себе, и нож поворачивался в нем - в нем, в Пако.
Наконец нож вышел, и он сидел на полу, в расплывающейся все шире теплой луже.
Приложи салфетку. Прижми ее! - сказал Энрике. - Крепче прижми! Я побегу за доктором. Постарайся сдержать кровотечение!
Нужно резиновый жгут, - сказал Пако. - Он видел, как это делают на арене.
Я шел прямо, - сказал Энрике плача. - Я только хотел показать, как это опасно...
Ничего, - сказал Пако, и голос его шел как будто издалека, - только приведи доктора.
На арене тогда поднимают и несут, почти бегом, в операционную. Если почти вся кровь из бедренной артерии вытечет по дороге, тогда зовут священника.
Позови священника сверху, - сказал Пако. Он никак не мог поверить, что это случилось с ним.
Но Энрике бежал уже по Каррера-Сан-Херонимо к пункту скорой помощи, и Пако оставался один до самого конца. Сначала сидел, потом скорчился на полу, потом упал ничком и так лежал, пока все не кончилось, чувствуя, как жизнь выходит из него, словно вода из ванны, когда откроют сток. Ему было страшно, у него кружилась голова, он хотел прочитать покаянную молитву и уже вспомнил начало... но едва он успел сказать скороговоркой: "Велика скорбь моя, Господи, что я прогневил тебя, который достоин всей любви моей, и я твердо... ." - голова у него закружилась, еще сильнее, и он уже ничего не мог вспомнить и только лежал ничком на полу. Все кончилось очень скоро. Кровь из бедренной артерии вытекает быстрее, чем думают.
Когда врач скорой помощи поднимался по лестнице вместе с полицейским, который держал Энрике за плечо, обе сестры Пако все еще сидели в кинотеатре на Виа Гранде. Они все больше разочаровывались в фильме с Гарбо, где знаменитая звезда являлась в жалкой, нищенской обстановке, тогда как они привыкли видеть ее окруженной роскошью и богатством. Публика была очень недовольна фильмом и в знак возмущения свистела и топала ногами.
Все остальные обитатели пансиона были заняты почти тем же, что и в момент несчастия, только оба священники кончили уже молиться и готовились лечь спать, а седой пикадор перенес свой коньяк на стол, где сидели потрепанные проститутки. Немного спустя он снова вышел из кафе с одной из них. Это была та, которую угощал матадор, утративший мужество.
Мальчик Пако так и не узнал ни об этом, ни о том, что делали эти люди на следующий день и все другие дни. Он ничего не знал о том, как такие люди живут и умирают. Он даже не думал о том, что они вообще умирают. Он умер, как говорится, полный иллюзий. И он не успел потерять ни одной из них, как не успел прочесть до конца покаянную молитву.
Он не успел даже разочароваться в фильме с Гарбо, что уже две недели разочаровывал весь Мадрид...



1 2