С этого все и началось. Округлостью линий она напоминала корпус гоночной яхты, и шерстяной джемпер не скрывал ни одного изгиба.— В каком вы блестящем обществе, Брет, — сказал я.— Правда, они бесподобны? А вы, дорогой мой! Где вы ее подцепили?— В кафе «Наполитэн».— И хорошо провели вечер?— Божественно, — сказал я.Брет засмеялась.— Это нехорошо с вашей стороны, Джейк. Просто пощечина всем нам. Подумайте, здесь Фрэнсис и Джо.Это — специально для Кона.— На безрыбье и рак рыба, — сказала Брет. Она снова засмеялась.— Вы необыкновенно трезвы, — сказал я.— Да. Удивительно, правда? А в такой компании, в какой я сегодня, можно бы пить без малейшего риска.Заиграла музыка, и Роберт Кон сказал:— Разрешите пригласить вас, леди Брет?Брет улыбнулась ему.— Я обещала этот танец Джейкобу. — Она засмеялась. — У вас ужасно ветхозаветное имя, Джейк.— А следующий? — спросил Кон.— Мы сейчас уходим, — сказала Брет. — Мы условились быть на Монмартре.Танцуя, я взглянул через плечо Брет и увидел, что Кон стоит у стойки и по-прежнему смотрит на нее.— Еще одна жертва, — сказал я ей.— И не говорите. Бедный мальчик. Я сама только сейчас заметила.— Бросьте, — сказал я. — Вам же нравится набирать их.— Не говорите вздора.— Конечно, нравится.— Ну а если и так?— Ничего, — сказал я.Мы танцевали под аккордеон и банджо, на котором кто-то заиграл. Было жарко, но я чувствовал себя хорошо. Мы почти столкнулись с Жоржет, танцевавшей с очередным юнцом из той же компании.— Что это вам вздумалось привести ее?— Не знаю, просто так.— Романтика одолевает?— Нет, скука.— И сейчас?— Сейчас нет.— Выйдем отсюда. О ней здесь позаботятся.— Вы правда хотите?— Раз я предложила, значит, хочу.Мы ушли с площадки, и я снял свое пальто, висевшее на вешалке, и надел его. Брет стояла у стойки. Кон что-то говорил ей. Я подошел к стойке и попросил конверт. Я достал из кармана пятидесятифранковую бумажку, вложил ее в конверт, запечатал и передал хозяйке.— Пожалуйста, если девушка, с которой я приехал, спросит про меня, дайте это ей, — сказал я. — Если она уйдет с кем-нибудь из молодых людей, сохраните это для меня.— C'est entendu, monsieur хорошо, мосье (фр.)

, — сказала хозяйка. — Вы уже уходите? Так рано?— Да, — сказал я.Мы пошли к дверям. Кон все еще что-то говорил Брет. Она попрощалась с ним и взяла меня под руку.— Спокойной ночи, Кон, — сказал я.Выйдя на улицу, мы стали искать глазами такси.— Пропали ваши пятьдесят франков, — сказала Брет.— Неважно.— Ни одного такси.— Можно дойти до Пантеона и там взять.— Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.— Даже улицу перейти не хотите.— Если можно обойтись без этого.Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.— Ну вот, — сказал я. — Мы и ушли от них.Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали и смотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается Брет крепко сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.— Куда велеть ему ехать? — спросил я.— Пусть едет куда хочет.Я велел шоферу ехать в парк Монсури, сел в машину и захлопнул дверцу. Брет забилась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машина дернула и покатила.— Ох, милый, я такая несчастная! — сказала Брет. 4 Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой, тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.— Не трогай меня, — сказала она. — Пожалуйста, не трогай меня.— Что с тобой?— Я не могу.— Брет!— Не надо. Ты же знаешь. Я не могу — вот и все. Милый, ну пойми же!— Ты не любишь меня?— Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.— Неужели ничего нельзя сделать?Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть — пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.— И ничего, ничего нельзя сделать, — сказал я.— Не знаю, — сказала она. — Я не хочу еще раз так мучиться.— Лучше бы нам не встречаться.— Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.— Нет, но сводится всегда к этому.— Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.— Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись… Теперь я расплачиваюсь за это.— Глупости, — сказал я. — Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.— Еще бы. Не сомневаюсь.— Ну, довольно об этом.— Я сама когда-то смеялась над этим. — Она не смотрела на меня. — Товарищ моего брата вернулся таким с Монса. Все принимали это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?— Правда, — сказал я. — Никто никогда ничего не знает.Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.— Это забавно, — сказал я. — Это очень забавно. И быть влюбленным тоже страшно забавно.— Ты думаешь? — Глаза ее снова стали плоскими.— То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.— Нет, — сказала она. — По-моему, это сущий ад.— Хорошо быть вместе.— Нет. По-моему, ничего хорошего.— Разве ты не хочешь меня видеть?— Я не могу тебя не видеть.Теперь мы сидели, как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями в где можно сидеть и смотреть в парк, был закрыт и не освещен. Шофер обернулся.— Куда мы поедем? — спросил я.Брет отвела глаза.— Пусть едет в кафе «Селект».— Кафе «Селект», — сказал я шоферу. — Бульвар Монпарнас.Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:— У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?— Не говори глупости.— Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.— У меня очень неприличный вид? — Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе. У стойки и за столиками сидела почти вся компания, которая была в дансинге.— Хэлло, друзья! — сказала Брет. — Выпить хочется.— Брет! Брет! — Маленький грек-портретист, который называл себя герцогом и которого все звали Зизи, подбежал к ней. — Что я вам скажу!— Хэлло, Зизи! — сказала Брет.— Я познакомлю вас с моим другом, — сказал Зизи.Подошел толстый мужчина.— Граф Миппипопуло — мой друг леди Эшли.— Здравствуйте, — сказала Брет.— Ну как, миледи! Весело проводите время в Париже? — спросил граф Миппипопуло, у которого на цепочке от часов болтался клык лося.— Ничего, — ответила Брет.— Париж прекрасный город, — сказал граф. — Но вам, наверно, и в Лондоне достаточно весело?— Еще бы, — сказала Брет. — Потрясающе.Брэддокс подозвал меня к своему столику.— Барнс, — сказал он, — выпейте с нами. С вашей дамой вышел ужасный скандал.— Из-за чего?— Дочь хозяина что-то сказала про нее. Получился форменный скандал. Но она — молодчина. Предъявила желтый билет и потребовала, чтобы та показала свой. Ужасный скандал.— А чем кончилось?— Кто-то увел ее. Очень недурна. Совершенно изумительно владеет парижским арго. Садитесь, выпьем.— Нет, — сказал я. — Мне пора домой. Кона не видали?— Они с Фрэнсис уехали домой, — вмешалась миссис Брэддокс.— Бедняга, у него такой удрученный вид, — сказал Брэддокс.— Да, да, — подтвердила миссис Брэддокс.— Мне пора домой, — сказал я. — Спокойной ночи.Я попрощался с Брет у стойки. Граф заказывал шампанское.— Разрешите предложить вам стакан вина, сэр? — сказал он.— Нет, премного благодарен. Мне пора идти.— Вы правда уходите? — спросила Брет.— Да, — сказал я. — Очень голова болит.— Завтра увидимся?— Приходите в редакцию.— Вряд ли.— Ну так где же?— Где-нибудь, около пяти часов.— Тогда давайте на том берегу.— Ладно. Я в пять буду в «Крийоне».— Только не обманите, — сказал я.— Не беспокойтесь, — сказала Брет. — Разве я вас когда-нибудь обманывала?— Что слышно о Майкле?— Сегодня было письмо.— Спокойной ночи, сэр, — сказал граф.Я вышел на улицу и зашагал в сторону бульвара Сен-Мишель, мимо столиков кафе «Ротонда», все еще переполненного, посмотрел на кафе «Купол» напротив, где столики занимали весь тротуар. Кто-то оттуда помахал мне рукой, я не разглядел кто и пошел дальше. Мне хотелось домой. На бульваре Монпарнас было пусто. Ресторан Лавиня уже закрылся, а перед «Клозери де Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего среди свежей листвы каштанов в свете дуговых фонарей. К цоколю был прислонен увядший темно-красный венок. Я остановился и прочел надпись на ленте: от бонапартистских групп и число, какое, не помню. Он был очень хорош, маршал Ней, в своих ботфортах, взмахивающий мечом среди свежей, зеленой листвы конских каштанов. Я жил как раз напротив, в самом начале бульвара Сен-Мишель.В комнате консьержки горел свет, я постучал в дверь, и она дала мне мою почту. Я пожелал ей спокойной ночи и поднялся наверх. Было два письма и несколько газет. Я просмотрел их под газовой лампой в столовой. Письма были из Америки. Одно письмо оказалось банковским счетом. Остаток равнялся 2432 долларам и 60 центам. Я достал свою чековую книжку, вычел сумму четырех чеков, выписанных после первого числа текущего месяца, и подсчитал, что остаток равняется 1832 долларам и 60 центам. Эту сумму я записал на обороте письма. В другом конверте лежало извещение о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизиус Кирби извещают о браке дочери их Кэтрин — я не знал ни девицы, ни того, за кого она выходила. Они, вероятно, разослали извещения по всему городу. Смешное имя. Я был уверен, что, знай я кого-нибудь по имени Алоизиус, я не забыл бы его: хорошее католическое имя. На извещении был герб. Как Зизи — греческий герцог. И граф. Граф смешной. У Брет тоже есть титул. Леди Эшли. Черт с ней, с Брет. Черт с вами, леди Эшли.Я зажег лампу около кровати, потушил газ в столовой и распахнул широкие окна спальни. Кровать стояла далеко от окон, и я сидел при открытых окнах возле кровати и раздевался. Ночной поезд, развозивший овощи по рынкам, проехал по трамвайным рельсам. Поезда эти громыхали по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я смотрелся в зеркало платяного шкафа, стоявшего рядом с кроватью. Типично французская манера расставлять мебель. Удобно, пожалуй. И надо же — из всех возможных способов быть раненым… В самом деле смешно. Я надел пижаму и лег в постель. У меня было два спортивных журнала, и я снял с них бандероли. Один был оранжевый. Другой — желтый. В обоих будут одни и те же сообщения, поэтому, какой бы я ни прочел первым, мне не захочется читать другой. «Ле Ториль» лучше, и я начал с него. Я прочел его от корки до корки, вплоть до писем в редакцию и загадок-шуток. Я потушил лампу. Может быть, удастся заснуть.Мысль моя заработала. Старая обида. Да, глупо было получить такое ранение, да еще во время бегства на таком липовом фронте, как итальянский. В итальянском госпитале мы хотели основать общество. По-итальянски название его звучало смешно. Интересно, что сталось с другими, с итальянцами. Это было в Милане, в Главном госпитале, в корпусе Понте. А рядом был корпус Зонде. Перед госпиталем стоял памятник Понте, а может быть, Зонде. Там меня навестил тот полковник. Смешно было. Тогда в первый раз стало смешно. Я был весь забинтован. Но ему сказали про меня. И тут-то он и произнес свою изумительную речь: «Вы — иностранец, англичанин (все иностранцы назывались англичанами), отдали больше чем жизнь». Какая речь! Хорошо бы написать ее светящимися буквами и повесить в редакции. Он и не думал шутить. Он, должно быть, представлял себя на моем месте. «Che mala fortuna! Che mala fortuna!» Какое несчастье! (итал.)

Я, в сущности, раньше никогда не задумывался над этим. И теперь старался относиться к этому легко и не причинять беспокойства окружающим. Вероятно, это никогда не помешало бы мне, если бы не встреча с Брет, когда меня отправили в Англию. Я думаю, ей просто захотелось невозможного. Люди всегда так. Черт с ними, с людьми. Католическая церковь замечательно умеет помочь в таких случаях. Совет хороший, что и говорить. Не думать об этом. Отличный совет. Попробуй как-нибудь последовать ему. Попробуй.Я лежал без сна и думал, и мысль перескакивала с предмета на предмет. Потом я не мог больше отогнать мыслей об этом и начал думать о Брет, и все остальное исчезло. Я думал о Брет, и мысли мои уже не перескакивали с предмета на предмет, а словно поплыли по мягким волнам. И тут, неожиданно для самого себя, я заплакал. Потом, немного спустя, мне стало легче, я лежал в постели и прислушивался к тяжелым вагонам, проезжавшим мимо по улице, а потом заснул.Вдруг я проснулся. Снаружи доносился шум. Я прислушался, и мне показалось, что я слышу знакомый голос.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4