Густав Майринк
Человек в бутылке


Рассказы Ц

Густав Майринк
Человек в бутылке

Меланхтон танцевал с Летучей мышью, висевшей казалось, вниз головой на большой золотой диадеме: ради такого чрезвычайно странного эффекта она держала ее над собой в когтях, росших на кончиках перепончатых крыльев, в которые она завернулась, как в кожаный кокон.
И без того изрядно сбитый с толку своей танцующей «вверх ногами» партнершей, бедный теолог вынужден был вальсировать, глядя сквозь этот драгоценный обруч, находившийся на уровне его глаз; неудивительно, что он уже начинал терять пространственную ориентацию.
Эта Летучая мышь была самой оригинальной – самой страшной, разумеется, тоже – маской на балу персидского князя.
Даже хозяин, Его светлость Дараш-Ког, отметил ее.
– Прекрасная маска, я тебя знаю, – шепнул он ей, чем немало повеселил стоявших рядом гостей.
– Это маленькая маркиза, интимная приятельница княгини, – небрежно заметил Голландский ратман, одетый в стиле портретов Рембрандта; догадаться ему было нетрудно: судя по разговору, ей известны все закоулки замка, кроме того, он мог об заклад побиться, что узнал сверкнувший на ее запястье гиацинтовый браслет, когда Летучая мышь, резвясь как дитя, кинулась вслед за остальными гостями в парк – большая часть кавалеров вдруг решила поиграть в снежки, и все, сунув ноги в принесенные старым камердинером валенки, с факелами выбежали на свежий воздух.
– Ах, как интересно, – вмешался в разговор Синий мотылек, – а не мог бы Меланхтон как-нибудь деликатно прозондировать, насколько верны слухи, что граф де Фааст в последнее время пользуется особым расположением ее светлейшей покровительницы?
– Тише, маска, смотри не обожгись, – прервал Мотылька Голландский ратман. – Хорошо, что музыканты заканчивают вальс fortissimo – только что князь стоял совсем рядом!
– Да, да, о таких вещах лучше помалкивать, – посоветовал шепотом Египетский Анубис, – ревность этих азиатов ужасна; боюсь, что в замке скопилось гораздо больше взрывчатки, чем мы предполагаем. Граф де Фааст слишком долго играет с огнем, и если Дараш-Ког узнает…
Какая-то ворсистая фигура, напоминая собой моток грубого морского каната, улепетывала от Эллинского воина в сверкающем панцире, продираясь в толпе масок, которые недоуменно наблюдали, как они проворно прошмыгнули на резиновых подошвах по зеркальному каменному полу.
– А ты бы не испугался, что тебя разрубят, минхер Ктонемогузнаат, если бы сам был Гордиевым узлом и Александр Великий гнался за тобой? – насмешливо обернулась Летучая мышь и легонько задела веером кончик серьезного голландского носа.
– Ай-ай-ай, прекрасная маркиза Летучая мышь, остроумие, как шило, в мешке, не утаишь, – укоризненно покачал головой длинный, как телеграфный столб, Юнкер Ганс с хвостом и копытами. – Жаль, ах, как жаль, что тебя вот так – ножками кверху – можно увидеть только в обличье летучей мыши.
Кто-то оглушительно загоготал.
Все обернулись и увидели пожилого толстяка в широченных брюках и с воловьей головой.
– Ну конечно, кто же это еще, как не наш дорогой господин вице-президент коммерческого суда, – сухо обронил Юнкер Ганс.


* * *

Глухие удары бронзового колокола торжественно прокатились по огромной зале; в центре, опершись на сверкающий топор, стоял Палач в красной мантии вестфальской Фемы. Из ниш и галерей стекались маски: арлекины, Ladies with the rose Леди с розой (англ.).

, людоеды, ибисы и коты в сапогах, пятерки пик, китаянки, немецкий поэт с надписью «Хоть на четверть часика», Дон Кихот и Всадник Валленштейна, коломбины, баядерки и домино всех цветов и Расцветок.
Красный Палач раздал таблички из слоновой кости выгравированной золотом надписью:


ЧЕЛОВЕК НА БУТЫЛКЕ
Театр марионеток князя Мохаммеда Дараша-Кога
Комедия в стиле Обри Бердслея
Действующие лица:
Человек в бутылке……… Мигель граф де Фааст
Человек на бутылке………князь Млгсаммед Дараш-Ког
Дама в паланкине……… XXX
Вампиры, марионетки, горбуны, обезьяны, музыканты
Место действия: пасть тигра


– Что?! Комедия самого князя?
– Наверное, что-то из «1001 ночи»?
– Но кто же играет Даму в паланкине?.. – слышна была разноголосица заинтригованных масок.
– Сегодня будут потрясающие сюрпризы, да, да, – зачирикала хорошенькая кокетка в горностае, повисая на руке чопорного Аббата, – ты только подумай, тот Пьеро, с которым я танцевала тарантеллу, – граф де Фааст!! Ну – человек в бутылке! И он мне по секрету рассказал тако-ое! В общем: марионетки будут жутко страшные, но только для тех, кто в этом разбирается, представляешь? А князь даже специально заказал по телефону из Гамбурга – слона… но ты меня совсем не слушаешь – И оскорбленная красотка, капризно оттолкнув руку свое-го кавалера, исчезла в толпе.
В настежь распахнутые двери из соседних покоев вливались новые, нескончаемые потоки масок – закручивались водоворотом в середине, разбегались в стороны, напоминая яркий, вечно изменчивый калейдоскоп, или, вытесненные в стоячую воду толпящихся у стен гостей! любовались чудесными фресками Гирландайо, которые, переходя в синий, усыпанный звездами потолок, превращали зал в пеструю, радостную, трепещущую заводь жизни, окаймленную крутыми берегами фантастических видений; заставив однажды замереть от восторга сердце художника, они теперь на своем простом, неспешном языке напрасно шептали что-то вслед несущимся без оглядки душам современных людей.
Слуги внесли на серебряных подносах освежающие напитки – шербет и вино. Кресла были составлены в оконные ниши.
И вот стена одной из узких сторон зала, потрескивая, подалась назад, и из темноты медленно выкатилась разверстая тигриная пасть: иллюзия достигалась красно-бурым, с желтыми подпалинами обрамлением сцены, сверху и снизу торчали ослепительно белые клыки.
В середине, как будто застряв в розовой шелковой глотке кулис, – огромная, почти в два человеческих роста, пузатая бутылка из толстого двенадцатидюймового стекла.
Потом распахнулись колоссальные, эбенового дерева, створки, и в зал мерным, величественным шагом вступил слон, его гигантский лоб украшала сетка из золота и сверкающих драгоценных камней. Красный Палач сидел на его шее и правил острым концом своего топора.
Аметистовые цепи свисали с бивней, лениво покачивались опахала из павлиньих перьев, пурпурные кисти златотканых покрывал, ниспадавших с боков благородного животного, волочились по полу.
Торжественно и спокойно шествовал слон по залу.
Вереницы масок тянулись за ним, приветствуя знатных актеров, сидящих в паланкине на его спине: князь Дараш-Ког в тюрбане с аграфом, в котором торчало перо цапли, рядом – граф де Фааст в костюме Пьеро. Неподвижно и мертво, как деревянные куклы, свисали марионетки и музыканты.
Достигнув сцены, слон стал хоботом снимать седоков одного за другим; вот под аплодисменты и крики ликования он подхватил Пьеро и опустил в горлышко бутылки; металлическая пробка закрылась, а князь, скрестив ноги, устроился сверху.
Рассевшись полукругом, музыканты извлекли странные, тонкие, какие-то призрачные инструменты и снова замерли.
Слон серьезно посмотрел на них, потом повернулся и медленно направился к выходу. Дурачась как дети, маски гроздьями висли у него на хоботе и бивнях, дергали за уши, пытались удержать, а он, казалось, даже не замечал этой возни.
Представление началось. Неизвестно откуда, как из-под земли, в зал проникла тихая музыка.
Но кукольный оркестр и марионетки, словно отлитые из воска, были по-прежнему безжизненны.
Флейтист таращил на потолок свои стеклянные бессмысленные глаза; женщина-дирижер, одетая в стиле рококо – парик, шляпа с пером, – как будто вслушиваясь, держала свою палочку вскинутой и таинственно прижимала тонкий пальчик к губам, которые змеились в зловещей похотливой усмешке.
На авансцене – три марионетки: горбатый карлик с белым, как мел, лицом, седой ухмыляющийся дьявол и бледная размалеванная певичка с красными, алчными губами; казалось, в своей сатанинской злобе они проникли в какую-то страшную тайну, знание которой заставило их окаменеть в последней судороге гнусного животного оргазма.
Умопомрачительный кошмар летаргии высиживал эту неподвижную группу, как яйца.
Зато Пьеро в бутылке находился в непрерывном движении: размахивал своей конусообразной фетровой шляпой, кланялся, потом задрав голову вверх, приветствовал персидского князя, который, скрестив по-турецки ноги, безучастно восседал на пробке, – и снова принимался строить какие-то дикие гримасы.
Его кульбиты и кривлянье вызывали смех зрителей – до чего странный клоун!
Искаженный толстыми стеклянными стенками, он выглядел в высшей степени гротескно: то его глаза выкатывались из орбит и сверкали подобно двум огромным карбункулам, а то вдруг – никаких глаз, один лоб и подбородок, и вслед за этим – сразу три лица; на одну секунду толстый и раздутый, он уже в следующую казался тощим, как скелет, на длинных паучьих ножках. Или его живот неожиданно вздувался, как пузырь.
И каждый видел его по-своему, в зависимости от угла зрения.
Через небольшие промежутки времени, вне всякой логической связи, в марионеток возвращалась призрачная жизнь, но уже через секунду они вновь застывали в жутком трупном окоченении; казалось, живая картина, перескакивая мертвые паузы, фиксирует поочередно чьи-то болезненные впечатления – так стрелка башенных часов дергаными, сомнамбулическими шажками завороженно двигается от минуты к минуте.
Но вот марионетки, невероятным образом выкручивая суставы, сделали несколько балетных па в сторону бутылки; на заднем плане стал виден уродливый ребенок, который извивался в странном извращенном наслаждении.
Один из музыкантов – башкир с блуждающими, лишенными ресниц глазами и головой, по форме напоминающей вишню, – одобрительно кивал уроду и с какой-то патологической порочностью растопыривал свои тощие, отвратительные пальцы, подобно барабанным палочкам раздутые на концах, – восковые символы какого-то загадочного вырождения.
А к певичке подскакивал фантастического вида гермафродит в болтающихся кружевных панталонах и замирал в манерном реверансе.
И вот наконец в одну из мертвых пауз шелковый розовый занавес на заднем плане раздвинулся, и под общий вздох облегчения двое мавров вынесли на сцену паланкин сандалового дерева; как только они поставили его рядом с бутылкой, луч бледного, почти лунного света упал на него сверху.
Публика разделилась на две части: одна замерла, утратив дар речи, завороженная потусторонним, вампиричным балетом марионеток, от которого исходил демонический флюид необъяснимого ядовитого эротизма, – другая, слишком тупая для такого рафинированного кошмара, помирала со смеху, глядя на клоунаду человека в бутылке.
И хотя тот прекратил свои забавные штучки, однако его теперешнее поведение веселило никак не меньше.
Всеми возможными средствами он словно старался объяснить что-то, кажущееся ему чрезвычайно важным, сидящему на пробке князю.
Мало того, он пинал стенки и даже бросался на них, словно хотел их разбить или перевернуть сосуд.
При этом создавалось впечатление, что он громко кричит, хотя сквозь толстое стекло наружу, само собой разумеется, не проникало ни звука.
На всю эту пантомиму перс время от времени отвечал легкой усмешкой – или указывал пальцем на паланкин.
Любопытство публики достигло предела, когда она заметила, что Пьеро, плотно прижав лицо к стеклу, довольно долго что-то разглядывал в глубине паланкина и вдруг, как безумный, закрыл лицо руками, словно увидел что-то ужасное, упал на колени и стал рвать на себе волосы. Потом вскочил и с такой скоростью завертелся в бутылке, что его фигура за кривыми стеклянными стенками слилась в один светлый трепещущий лоскут.
А публика ломала себе голову, что там случилось с «дамой в паланкине»; об этом оставалось только гадать, так как из-за тени ничего, кроме бледного лица, прижатого к стеклу дверцы и неподвижно глядящего на бутылку, не было видно.
– Но в чем же смысл этого зловещего кукольного представления? – спросило шепотом Синее домино и боязливо прижалось к Юнкеру Гансу.
Взволнованные маски приглушенными голосами обменивались впечатлениями.
– Какого-то буквального смысла пантомима, конечно, не имеет – лишь те вещи, в которых нет ничего надуманного, сугубо рационального, могут найти скрытый ход к человеческой душе, – выразил свое мнение Саламандр, – и как есть люди, которые при одном взгляде на водянистую секрецию бескровных трупов со стоном наслаждения содрогаются в оргазме, точно так же есть и…
– Короче говоря, ужас и эротика растут от одного корня, – прервала его Летучая мышь, – но поверьте, я вся дрожу как в лихорадке, меня душит невыносимый кошмар, от которого я никак не могу освободиться; он облепляет меня толстым слоем какой-то инфернальной ваты. Это что, тоже от пантомимы? Нет, это исходит от князя Дараша-Кога. Почему у него такой подчеркнуто безучастный вид? И лишь иногда его лицо передергивает странный тик!.. Здесь происходит что-то ужасное, и, что бы вы ни говорили, вам не убедить меня в обратном.
– Известное символическое толкование всего этого я тем не менее могу дать, а то, что ты сейчас сказала, только подтверждает его, – вмешался Меланхтон. – Разве не олицетворяет собой «человек в бутылке» заключенную в нас душу, которая бессильна что-либо сделать, вынуждена наблюдать, как нагло забавляются чувства – марионетки – и все с роковой неизбежностью тонет в омуте растленного порока.
Громкий хохот и аплодисменты прервали его.
Судорожно царапая ногтями горло, Пьеро скорчился на дне бутылки. Потом вскочил и в безумном отчаянии стал указывать то на свой широко раскрытый рот, то наверх, на пробку, – и, наконец, повернувшись к публике, умоляюще сложил руки.
– Он хочет пить – еще бы, такая огромная бутыль – и ни капли шампанского!
1 2