И у твоего друга из супрефектуры тоже ничего не вышло. Пришлось взяться за дело мне. Я рассчитал, что в это время мадемуазель племянница как раз работает в саду и тут с ней легче всего встретиться, не налетев на пустобреха, который мог бы потребовать объяснений.
Симона рассмеялась счастливым смехом. Молодец Морис. Настоящий debrouillard. Всегда найдет выход. Она была глубоко взволнована. Взволнована тем, что у нее есть друзья, которые ломали себе голову, как ей помочь, а больше всего тем, что Морис не хотел уехать, не попытавшись что-нибудь для нее сделать.
Он закурил сигарету.
- Теперь слушай меня, Симона, - начал он. - Я считаю, что и тебе здесь оставаться небезопасно. Кстати сказать, твой приятель в супрефектуре того же мнения. - Рассудительно и деловито и, по обыкновению, начиная издалека, он изложил ей положение вещей в том виде, в каком оно ему представлялось. Гражданский транспорт в департаменте свелся почти к нулю. Сен-Мартен, весь целиком, обслуживается всего-навсего двумя автобусами, один из них водит он, Морис. Супрефектура хлопочет о том, чтобы восстановление местного транспорта было поручено фирме Планшаров. Боши не сомневаются в деловых способностях мосье Планшира, но они не доверяют ему и не снимают ареста с фирмы. Помочь мосье Планшару может только маркиз. Маркиз - единственный, кто пользуется у бошей влиянием. Все это Морису известно от мосье Ксавье.
Симона внимательно слушала. И вот, продолжал Морис, учитывая все это, нетрудно себе представить, какую позицию в данной обстановке займет пустобрех по отношению к ней, Симоне. Ему дело рисуется следующим образом. Маркиз пока единственный, кто открыто вступил в контакт с бошами, и, разумеется, такая изоляция очень скоро станет ему неприятна. А так как он малый хитрый, он постарается заставить и других решительно себя скомпрометировать. Это значит, что почтенному дядюшке до тех пор не будет возвращена его фирма, пока он не приведет прямых, недвусмысленных доказательств своей готовности сотрудничать с бошами.
- Ты понимаешь меня, - прервал себя на полуслове Морис, - или я говорю слишком мудрено?
Симона кивнула.
- Чем же, - продолжал развивать свою мысль Морис, - пустобрех может доказать свою готовность? Лучше всего тем, что он открыто отмежуется от дочери Пьера Планшара - маленькой, глупой поджигательницы, патриотки. Если он ее обезвредит, если выдаст ее с головой фашистам, он докажет свою благонадежность истинного коллаборациониста. Следовательно, он выдаст тебя с головой.
Пока Морис теоретически излагал положение дел с фирмой и маркизом, Симона спокойно слушала, трезво взвешивая его доводы. Но как только он, подытожив, высказал такую ужасную мысль, она вспыхнула, логики ее как не бывало, она забыла, что сама стала сомневаться в дяде Проспере. Дядя Проспер снова обернулся тем, кем был для нее раньше, - братом Пьера Планшара, а Морис опять стал Морисом со станции - злюкой, насмешником, который всегда и во всем видит одно плохое. Все, что он наплел о дяде Проспере, чтобы на него бог знает что наклепать, - чистейший вздор.
- Дядя Проспер, - возразила она, всячески стараясь сдержаться, - бросил на себя тень, потому что не сам разрушил станцию. Возможно, у него действительно не хватило духу. Но этого еще далеко не достаточно, чтобы заподозрить его в подлости, в самой низкой подлости. - И тут ее прорвало. - Нет, никогда, - горячилась она, - никогда он не пойдет на то, чтобы что-либо предпринять против меня. Никогда, - повторила она срывающимся от волнения красивым грудным голосом.
Морис ничего не ответил, он по-прежнему курил и только покосился на нее с иронической усмешкой.
- Не смейте так возмутительно улыбаться, - рассердилась она. - Вообще вы умный человек, Морис, но то, что вы говорите о дяде Проспере, это попросту идиотство. Вы видели его только на станции. Вы не имеете ни малейшего представления, какой он на самом деле. За десять лет я узнала его. Он только и думает о том, чем бы меня порадовать. Из каждой поездки он мне что-нибудь привозит, не какую-нибудь безделушку, а стоящую вещь, которую он старательно выбирает. Он взял меня с собой в Париж, хотя для такого человека, как он, я, несомненно, была обузой. А когда я болела скарлатиной, он весь извелся от беспокойства, похудел даже. То, что вы говорите, Морис, сущая нелепость. Он никогда ничего против меня не предпримет.
- Допускаю, что он к тебе привязан, - отвечал Морис, не вынимая изо рта сигареты, - но к своей фирме он привязан не меньше. Он держится за нее, как собака за кость. Он не расстанется с ней. Разве двести семейств не посылали своих сыновей на фронт и в эту войну и в прошлую? Они жертвовали своими сыновьями, но не своими су, - сказал Морис зло и просто.
"Он держится за свою фирму, как собака за кость" - крепко запомнилось Симоне. И в ушах ее прозвучали слова: "Я делец. Так я создан, для этого я существую. Я не представляю себе жизни без своей фирмы".
Морис между тем продолжал:
- Если он не собирается ничего предпринять, зачем же держать тебя взаперти? - Морис говорил негромко, но теперь его пронзительный, насмешливый голос заставил ее поморщиться, как от боли. - Почему они никого не подпускают к тебе? Ты сама, наверно, чувствуешь - все это плохо пахнет.
Симона с минуту помолчала.
- Мадам чуть удар не хватил от злости, - призналась она. - Мадам меня терпеть не может. Но из этого еще не следует, что дядя Проспер задумал против меня какую-нибудь подлость. Ведь вы сами сказали, - продолжала она наперекор логике, и в голосе ее прозвучало торжество, - что со стороны бошей мне ничего не грозит, потому что я это сделала до их прихода. Сказали вы это или нет?
- Не старайся выглядеть глупее, чем ты есть, - отвечал Морис, с трудом сохраняя спокойствие, - ты сама прекрасно все знаешь.
- У нас с тобой нет времени препираться, Симона, - пресек он всякие дальнейшие разговоры. - Как знать, надолго ли еще они намерены оставить тебя в покое. Возможно, что они уже сегодня примутся за тебя, да и, кроме того, я к тебе до отъезда больше не попаду. Поверь мне: дело твое дрянь, против тебя определенно что-то плетется здесь. Нам с тобой надо прийти к какому-нибудь решению сегодня, сейчас. Я предлагаю тебе: я возьму тебя с собой в неоккупированную зону. - Он говорил как мог равнодушнее, он не смотрел на нее.
Симону залила горячая волна счастья и гордости. Не Луизон берет он с собой, не одну из тех девушек, с которыми он гуляет. Несомненно, с нею у него будет много лишних хлопот. Но она доказала ему, что стоит рады нее пойти на риск и трудности.
- Как прекрасно, Морис, что вы хотите это для меня сделать, - говорит она. Она сидит на своем камне, смотрит прямо перед собой, вокруг губ ее вьется чуть заметная улыбка. Она представляет себе, как едет ночью с ним через всю Францию, доверяясь ему во всем. Возможно, чтобы попасть в неоккупированную зону, им кое-где придется переправляться через Луару. Она представляет себе: они в лодке, их обстреливают, но она ничуть не боится, потому что он рядом. А может, им придется переправляться вплавь - хорошо, что она прекрасно плавает. Ах, как это все чудесно.
Но что же тогда будет здесь, если она уедет? Морис ведь сам сказал, маркиз и другие фашисты только и ждут случая погубить дядю Проспера. Если она убежит, они наверняка скажут, что дядя Проспер сам толкнул ее на поджог, а потом помог бежать. И наверняка они что-нибудь с ним сделают, в лучшем случае - навсегда разорят его предприятие. Нет, нельзя, чтобы другие расплачивались за то, что сделала она. Она должна отвечать за себя сама. Бежать и тем самым навлечь на дядю Проспера подозрение было бы низкой неблагодарностью. Совершенно явственно услышала она тихий презрительный голос мадам: "Ну, конечно, она бежала, она дезертировала, я знала это наперед".
Морис тем временем продолжал говорить. Он заедет за ней завтра на мотоцикле старика Жанно из супрефектуры. Разрешение для проезда на мотоцикле уже есть. Пока их хватятся, у них в распоряжении будут добрые сутки, они легко успеют добраться в безопасное место. По ту сторону Луары у него надежные друзья, у них он оставит Симону. А сам так или иначе постарается попасть в Алжир.
Симона слушает его краем уха. Они мчатся на мотоцикле. На Морисе его кожанка, она крепко ухватилась за его плечи, и так несутся они сквозь ночь, и она не испытывает ни малейшего страха. О, как это заманчиво. Но она не может поехать с ним. Не имеет права. Она не вправе считать дядю Проспера подлецом только потому, что это ее устраивает, только потому, что было бы так чудесно вырваться с Морисом на волю. Она не вправе заставлять дядю Проспера расплачиваться за то, что сделала она.
Она должна сказать Морису "нет". Но еще не сейчас. Еще две минуты, еще минуту она продлит счастье, счастье мечты о том, как она мчится с Морисом сквозь ночь туда, где ее ждет свобода.
- Почему, в сущности, вы хотите меня спасти, Морис? - спрашивает она. Она говорит, не глядя на него, совсем тихо, улыбаясь, забывшись в мечтах, говорит так тихо, что он вынужден переспросить:
- Что? О чем ты?
Она взглянула на него, но переставая улыбаться.
- Почему вы хотите меня спасти? - спросила она громче. - Ведь вы считаете, что то, что я сделала, это бессмысленный и совершенно неправильный поступок.
- Конечно, неправильный, - живо ответил он. - Но ты еще поддаешься воспитанию. Ты теперь могла кое-чему научиться. Из тебя может выйти толк. - Он встал.
- Итак, я жду тебя завтра ночью, в половине первого, здесь, у стены. Взять с собой можешь только самое необходимое, в вещевом мешке или в самом маленьком ручном чемоданчике. Понятно?
Теперь надо ответить, больше оттягивать нельзя.
- Вы же мне объяснили, - сказала она, чтобы еще раз себя проверить; она продолжала сидеть, хотя он встал, - вы же мне объяснили, что маркиз и другие фашисты постараются погубить дядю Проспера, если он меня выпустит.
- Этого я, разумеется, не говорил, - ответил Морис с досадой. - Неужели ты так-таки ничего не поняла? - Его насмешливый вопрос возмутил Симону именно потому, что ей стоило таких невероятных усилий сказать ему "нет".
- Вы это сказали, - повторила она упрямо, - вы именно так мне объяснили.
- Да перестань ты без конца пережевывать одну и ту же бессмыслицу, нетерпеливо ответил Морис, но сразу же сдержался. - У нас с тобой нет времени препираться, - повторил он, - и не для того я сюда приехал. Значит, завтра ночью, здесь, в половине первого, - повторил он почти просящим тоном.
- Я не имею права заставлять дядю Проспера расплачиваться за то, что совершила я, - настаивала она и, окончательно решившись, сказала: Прекрасно, Морис, что вы явились сюда и предложили мне все это. В жизни своей никому не была я так благодарна, как благодарна вам. Но я не поеду с вами. Я не могу. Я не имею права.
Говоря это, она чувствовала - сердце ее готово разорваться от мучительной мысли, что он уедет один, без нее, но в то же время она была счастлива: Морис, который всегда был ее врагом, всей душой хотел помочь ей, она сумела ему доказать, что стоит того.
Морис пожал плечами.
- Ну, что ж, - сказал он. - Если ты решила во что бы то ни стало погубить себя во имя своей наивной веры в достопочтенного дядюшку, дело твое. У каждого свой вкус. Тебе, например, нравится пустобрех. В таком случае, простите, мадемуазель, что я вас потревожил, - сказал он с уничтожающей вежливостью. Но тотчас же настойчиво прибавил: - В последний раз спрашиваю: ждать мне тебя здесь завтра ночью, в половине первого? Да или нет?
Жестокие сомнения терзали Симону. Она знала, что сейчас, в эту минуту, решается все ее будущее и что она собирается отказаться от того, что для нее - великое счастье. Но она считала верхом трусости и предательства в такой момент проявить недоверие к брату своего отца и поставить его под удар.
Она поднялась. Высокая, тоненькая, мужественная и решительная, она стояла перед Морисом в своем заношенном перепачканном комбинезоне.
- Нет, Морис, - сказала она.
Каких невероятных усилий стоило ей это "нет". Каких страшных мук. Оно жгло и кололо ее, она была разбита.
Надо что-то сказать Морису. Ради нее он готов был пойти на большой риск. Ему, конечно, все ее соображения кажутся дурацкими, жалкими вывертами.
- Спасибо, Морис, спасибо, милый Морис, - сказала она тихо, она сдерживалась, чтобы не зареветь.
Тяжело ступая, Морис сделал несколько шагов к ограде.
- Ну, что ж, - сказал он и пожал плечами. - Нет так нет. - И тут же вернулся, подошел к ней почти вплотную, обеими руками схватил за плечи. Неужели ты в самом деле отказываешься, дуреха ты? - спросил он и тряхнул ее, он тряхнул довольно сильно, но больно ей не было.
- Это невозможно, Морис, - сказала она, и теперь, о, черт возьми, она все-таки всхлипнула, и сами собой хлынули слезы. - Всего, всего вам лучшего, Морис, - сказала она.
Он встал на камень и, подтянувшись на руках, взобрался на ограду. Сел верхом.
- До свиданья, чудачка ты, - сказал он. - Ничего не поделаешь, отчеканил он после очень короткого молчания. Потом повторил, на этот раз с неожиданной хмурой нежностью: - До свиданья, Симона, - и прыгнул на дорогу.
Она опять стояла на камне, она не помнила, как она там очутилась. Вот он сел на велосипед, вот он уезжает. Она смотрела ему вслед, она видела его широкую спину в кожаной куртке. Разумеется, надо ехать с ним, иного решения быть не может, он прав, он сто раз прав. Морис, хочется ей крикнуть, все это глупости, конечно, я еду с вами. Если она сейчас окликнет его, он еще услышит. И сейчас еще. И сейчас. А сейчас уже, конечно, нет. Но там, где ему придется сойти с велосипеда и пойти пешком, он, несомненно, еще раз оглянется, и, если она вскарабкается на ограду и сделает ему знак, а потом соскочит на дорогу, он безусловно подождет, и она скажет ему, что едет.
Вот он приблизился к невысокому холму, вот соскакивает с велосипеда, отсюда он пойдет пешком. Вот он оглянулся. Теперь надо взобраться на ограду. Перед ней еще есть возможность выбора. Еще вот это мгновение. И это. Он машет ей, он ждет. Надо догнать его. Но она не взбирается на ограду, она по-прежнему стоит на камне, крепко ухватившись за ее край рунами, которых уже не чувствует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33