ТОЛЯ. Трахни ты её, Митька, может она умней станет. А ты будешь хвастать, что с артистками пробовал. Слышь? Прикольно ведь! Там, на небе будешь ангелам рассказывать. Ты же всё мне песни про небо пел, когда я маленький был. Я ведь помню, ты разговаривал, не ври, что не умеешь. Я ведь тебе верил, что где-то другая жизнь, другие люди, думал – в телике. Смотрел в телик и думал: в телике так, как Митька рассказывает, там – небо, за стеклом в телевизоре. И вот ты теперь видишь вот это небо? А танцевать горазды, врать! (Хохочет.)
ЛАРИСА. Что он говорит? Я не хочу, развяжите, пожалуйста.
ТОЛЯ. Никто не хочет. А куда ты денешься, когда разденешься. У вас такая профессия – горизонтальная. Я пацанов позвал, мы её в подвал сводим, пацаны сильно заинтересовались. (Смеётся.) Кайф давить таких за враньё, кожу снимать, сукам. Сидят там в Москве, заняли места, паскуды, убивать всех надо медленно, нас задавили, врут и врут!
ЛАРИСА. Я ничего не вижу, темно.
ТОЛЯ. Ай, ой, строитиз себя Клару Целкин! Нет, ну откуда взялось такое чудо-юдо у нас в колхозе? В мохнатом платье, орет, мышка-норушка какая. Трахни её, папанхен. Чего ты смотришь? Прикольно ведь?
ЛАРИСА. Что он говорит?
ТОЛЯ. Трахнуть ему тебя надо, вот что я тебя говорю! Он бедный, несчастный. Ему трахаться надо. Не хочешь? А со мной хотела? Молоденьких только любишь? Ишь какие артистки, молоденьких только им! Э, папанхен, ну? Может, ты и правда, жопником сделался в тюряге? Ты баба, не мужик, всё только руками разводить умеешь, шептать чешую разную мне на ухо, врёт, играет в добренького, а сам – тварюга ты, тварюга, я вам, тварюгам, верил, верил, и она такая, и ты!!!!
Митя подошёл к Толе, бьёт его. Потом открывает дверь, выкидывает Толю на лестничную площадку. Тот катится по лестнице кубарем, кричит:
Ты на кого руку поднял, гнида?! Сволочь, сука! Марабу плоскостопный! Решил кого охранять, кого, эту суку, она сука, она мне песни пела, что она такая рассякая, я уши развесил, а ты решил охранять, решил что она у тебя жить будет? Погоди, тварь, я бензину принесу, подожгу вас, выкурю, Жулик, ко мне, тварюга, охраняй! Я сейчас привезу психушку вам, вам всем всадят шприцев, гады!!! Постойте!! Психушку, пожарку, ментовку – всех вызову!!!
Толя кричит ещё что-то, размазывает кровь на лице, сел на мотоцикл, уехал.
Митя развязал руки Ларисе.
ЛАРИСА. Спасибо. Вы спасли меня. Дайте мне выпить. Немного. Чуть-чуть. Пожалуйста. Нервный срыв. Дайте.
Он подал ей стакан. Она выпила. Легла, свернулась на полу калачиком, не двигается.
(Смеётся.) Он не герой моего романа, нет. Как жалко. Что он тут такое говорил? Странно. Вы не боитесь? Он вернётся? За что он меня так? Что я сделала ему плохого? Разве можно меня обижать? За что меня можно обижать? Хотя он не виноват. Зомбирование мамочки. Она делает из него романтичного героя, живущего на краю гибели, потому что ей так хочется. Ей скучно. Ничего не выйдет. Он человек с убитыми чувствами. Из таких получаются хорошие убийцы, наёмные солдаты и прочая гадость. А ведь я могла бы перевоспитать его. Но зомбирование ежедневное сильнее меня. Холодные глаза. Ничего не выйдет. Стул, стол, дерево теплее, нежнее и человечнее.
МОЛЧАНИЕ.
(Легла в листья, закопалась в них.) Я придумала. Я выйду за вас, Митя, замуж и буду тут жить вечно. Мы всё время будем молчать. Я никогда не была замужем. Новый статус – замужняя жена. Сыграем свадьбу. Вы будете учитель в школе, а я учительница. Да, учитель. В школе глухонемых. Так ведь? Или нет, я возьму вас в Москву и вы будете переводить для глухонемых по центральному телевидению новости и прочие передачи. Правильно! (Смеётся.) Так что, Алекс может не приезжать – я всё равно останусь тут. Тут могилы. Любовь к отеческим гробам.
МОЛЧАНИЕ.
Какой вы хороший, Митечка. Как хорошо, когда другой человек молчит, но ты понимаешь, что он понимает. Странно, что вы добры ко мне. Именно тот, кому больше всех досталось в жизни, оказался добр ко мне, падшей. Мне сегодня приснился бредовый сон: будто в чемоданчике мамином, ну, не мамином, а в этом чемоданчике, в котором была разгадка, живёт маленький негритёнок. Я его открываю, ночью, а он оттуда выскакивает, как он сложился там, пальчиком погрозил, ножиком на меня замахивается, а я плачу, прошу его: “Не надо!”…
Молчит, улыбается, смотрит на профиль на стене.
Лицо. Лицо Тутанхамона на египетской пирамиде. Вечное. Оно смотрит на меня, не мигая. Будто спрашивает: кто ты и что. Я должна отвечать ему. Милый, я – Любовь. Лариса. Любовь. Помните? У меня тут, в сердце, столько нежности, доброты, любви, столько всего много, приди и возьми, но я никому не нужна, не востребована. Заблудшая овечка. Снег, снег, туман, дождь, листья осенние летят, и по белой равнине идет, спотыкаясь и блея, бедная несчастная овечка, иду я. Моя родина, моя Россия, почему ты со мной так жестока, неласкова, ведь я люблю тебя? Я иду, и иду куда-то, ищу и ищу чего-то, снег мне глаза слепит, я не вижу ничего, шерсть моя свалялась, я замёрзла, бедная глупая овечка, нет у меня хозяина, нет у меня любимого. Овечке нужен хозяин. (Зарывается в листья.) Жалко, что вы не умеете говорить. С кем бы поговорить, поспорить. У меня философское настроение. Все ушли, весь этот галдящий шумящий народ и мне захотелось с кем-то осмыслить это, поговорить об этом, посмотреть на это свысока, так сказать. Где же Толя. Ах, как хорошо стало! Не страшно стало. Тихо стало. Психотропное оружие, говорит Зорро, голоса в голове. Ах, милый! Голоса в голове не от психотропного оружия, нет. От другого. Ну что же вы молчите? Вы же умеете говорить? Буду говорить вот с этим негром, с этим профилем, раз вы молчите.
Легла на пол, повернула голову к стене, говорит негромко.
Как хорошо сразу стало, как будто я маленькая у папы на руках, и от него так хорошо пахнет, бензином, в машине у него пахло всегда бензином… Вы, Митя, тоже вымойтесь, от вас будет хорошо пахнуть. Впрочем, не слушайте меня, не надо. Хотите, я научу вас говорить? О, я многое умею! Не верите? Я умею убеждать. И камни заговорят. Я актриса. Я выхожу на сцену, зал переполнен, зал купается, счастлив меня видеть, радуется мне. Вот я читаю монолог… (Поднимает и опускает руки.) Люди, львы, орлы и куропатки. Молчаливые рыбы, словом все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…
МОЛЧАНИЕ.
Ты понимаешь меня, правда? Я научу тебя говорить. Вот скажи: люди.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: львы.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: куропатки.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: звёзды. Ма-ма. Па-па. А теперь скажи: моя Родина Россия. (Митя молчит.) Вот, вот, уже получается! Вдруг подумала: а кто были они, эти, которые умерли? Мои мама и папа, так сказать? Странные люди, да? Он и она. Заблудились, шли и шли по России, вдруг пришли сюда, в этот дом, в этот город, к вам. И вдруг я упала, звезда, безымянная звезда. Почему у них в чемоданчике было это полотенце с петухами, эти тряпочки – и больше ничего. Вы не знаете, Митя? (Пауза.) Опять за окном шумы эти. Негр ходит, кран гудит, колокол в церкви звонит. (Смотрит на профиль на стене.) Хорошо как. Тепло. Спасибо. Спасибо, Митя. Пахнут листья замечательно. Детство. (Она лежит на полу, руку под щёку засунув.) Я хочу показать вам, какая я актриса. Чтобы вы поверили, что я удивительно талантлива, слышите? Мне надо, чтобы вы поверили! Да! Я сыграю вам наше прощание. Прощание будет в ближайшие дни. Я вам сыграю мою мечту, мою современницу! Да, да! Мечта всех актрис сыграть современницу! Итак, современница, которая приехала в маленький город и тут нашла что-то. Что-то важное. Да! Она разговорила вечно молчащего человека, научила немого говорить! Смотрите! Я играю!
Встала посреди комнаты за простыню, повешенной на бельевой верёвке. Отодвинула простынь, как занавес, прошла к балкону. Смотрит в окно.
Итак, она уезжала. Она пошла к трамвайному кольцу. Она пошла. Она – это я, вы понимаете, да? Итак – она. Смотрите внимательно, Митя.
Стоит у балкона, смотрит на трамвайное кольцо.
Толя приехал, поставил мотоцикл у дома, лёг между рельсами, закопался в листья.
(Говорит быстро, негромко, закрыв глаза.) Она взяла сумку с вещами, посмотрела на землю, на траву, примятую сумкой, поставила сумку в трамвае у окна и вдруг подумала в тысячный раз, что вся её жизнь – набор случайностей, глупостей, ненужностей, бессмысленной игры и даже вот эта поза, которую она приняла сейчас у окна в грязном трамвае уже была, была, была в каком-то фильме, она видела это, или это была её роль, сыгранная ею пошло, бездарно и глупо, ведь в жизни всё-всё иначе, чище, проще, не так выстроено, случайнее и от того красивее, и она уже хотела что-то сделать, повернуться иначе, посмотреть иначе, но не могла оторваться от окна, и подумала она: нет, это не роль, нет, я этого не играла, этого не было, неправда, хоть принимай красивую позу, хоть не принимай, это – жизнь, жизнь, жизнь, жизнь – застучали колёса трамвая.
МОЛЧАНИЕ.
Трамвай разогнался. Куда ты летишь, птица-тройка, куда ты, трамвайчик, трамвайчик сумасшедший, куда гонишь, куда колотишься, чего стучишь под окнами, чего гудишь, куда, куда?! – думала она. Трамвай разогнался, и на повороте у дома Мити её качнуло, она уцепилась за поручни крепче, трамвай пролетел, проскочил мимо окон Митиной квартиры, но она увидела, успела увидеть их всех на балконе: глупое лицо Натальи со слезами на глазах, как всегда плакала; руку Зорро, поднятую вверх, будто он сказать хотел: “Да за что мне муки такие, нет, нам всем, эх!”, а может, он просто помахать хотел на прощание, как всегда в своём усердном угождении каждому и всем – свойство маленького человека, помахать, как и положено по-русски; у Зорро пиджак клетчатый с чужого плеча; но главное, что она увидела, главное – Митя, глухонемой Митя, тот, кому она так много всего рассказала и который никому ничего не расскажет уже, стоял, смотрел на неё и удивлялся будто тому, за что она не любит и его, и их всех, и что она уезжает навсегда и никогда не вернётся уже; потом в поезде, застилая постель, она всё повторяла слова: “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, и снова, и снова в такт вагонным колёсам – “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”; но это было потом, а тогда через стекло трамвайное она увидела, как смотрел Митя на трамвай, будто в первый раз видел, что так, не боясь, водитель на повороте гонит трамвай; ей показалось, что и Толя стоит в глубине комнаты, в полумраке, тот Толя, её Толя, бедный Толя, раздавленный машиной, откуда он тут, он не мог быть там, она ещё подумала: “Их так много на балконе, а вдруг балкон обвалится?” – да, Толя, стоит и улыбается как тогда в гробу он лежал с удивлённой улыбкой, всё хорошо, Ларочка, говорил он ей, всё будет хорошо, хорошо, хорошо; что он узнал, от чего он удивился, почему Толя, доля, горя, воля; другой Толя лежал сейчас, наверное, под трамваем, в листьях, лежал и плакал, почему-то плакал, ей казалось, что ему стыдно и он плачет, грязные слёзы размазывает…
МОЛЧАНИЕ.
Но всё исчезло, вдруг исчез этот дом и эти люди. Трамвай катил, стучал. Мелькало другое за окнами. Другие окна, другие люди, новостройки. Ей казалось, будто весь город стоял у окон и провожал её взглядами, оторвавшись на секунду от забот от своих важных-преважных. И тогда, тогда она громко, на весь трамвай, спросила у кого-то – Всевышнего ли, у себя, у тех, кто в трамвае ехал – спросила: “Господи?! Да за что же я их так, бедных, ненавижу, за что?!”…
МОЛЧАНИЕ.
Лариса тряхнула головой. Шляпку поправила. Улыбнулась Мите. Куснула ноготь на пальце.
Вот, Митенька, видите, нашло что-то. Что-то дрожу я. Холодно. Мокрые простыни. Глупая я. Что-то нашло на меня такое странное, будто не я, а кто-то другой моим голосом говорил. Лариса Бэ и Митя Шэ. Хоть так, хоть эдак, выходит, что Лариса – не любовь, а Лариса выходит – “бэ”. Стойте, Митя, стойте, милый. Подойдите ко мне, милый. Снимите рубашку. Так. Хорошо. Я поцелую вас. Я только поцелую вас. На прощание.
Молчат, стоят друг против друга, Лариса гладит Митю.
Сверху по лестнице в подъезде спускается пьяный САНИТАР. Он в белом халате, в маске свиньи. Орёт что-то, колотит в дверь ногою.
Я выйду. Стойте. Я сейчас. Я открою. Кто-то пришёл. За мной. Нет, я спрячусь. Мы никого не ждём. Я открою. Я скоро приду. Я буду играть Анну Каренину и мне надо проверить, что такое, когда на тебя наезжает паровоз, полный рогатых черных свиней, похрюкивающих, мне надо проверить, секунду…
Выскочила в подъезд, оттолкнула Санитара, кинулась на улицу, легла между трамвайных рельс рядом с Толей, забросала себя сверху листьями.
Трамвай летит над ними, искры сыпятся.
Темно стало. Ночь. Облака белые по тёмному небу плывут. Звёзды падают. Тихо на земле.
Темнота.
ВЕЧЕР
Та же квартира. На следующий день. Сидят Наталья, Зорро, Митя, Лариса.
Листья осыпаются с деревьев. Трамваи мимо окон проезжают. За стенкой справа воет собака. Сверху громко кричит телевизор. Кран на стройке работает, что-то поднимает и опускает. “О” на магазине перестала мигать.
ЛАРИСА. Вы должны понять. Я похоронила друга. Родители мои неизвестно где. Простите. Неделю пробыла – хватит, не останавливайте меня. Тут такое радио у вас, беленькое с черненьким, как у нас в театре, и я всё время почему-то жду, что сейчас, сейчас скажут: “Госпожа Боровицкая, на сцену!”
НАТАЛЬЯ. Вот беда-то с Толькой, вот беда. Пропал. Жулик дома, воет сидит. А он где? Нету.
ЛАРИСА. А кто это? Не помню.
НАТАЛЬЯ. Как не помню?
ЛАРИСА. Я сегодня в подъезде на полу нашла испанскую монетку – сегодня мне будет испанское счастье, с фиестой и испанскими страстями, с поцелуями и розами, а закончится корридой, где убитым быком стану я – закланный телец. Нет, это монетка неизвестной страны. Блестящее, но дешевое, но красивое, но счастье, счастье, счастье… Найду на улицу денежку и давай глазами рыскать: дай ещё счастья. А потом уже столько валяется, что не знаешь, куда девать и говоришь: не надо мне, я пошутила. Мышь, нет, таракан бежит по сантиметру земли и ждет счастья, попадается ей на глаза кусок непереваренного дерьма, и она начинает его жрать и говорить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10