Не вижу выводов. - Какие вам еще выводы? Ленина разоблачаем, дальше уж ехать некуда. - Туг-то и ехать. Теперь-то и ехать. Все поняв и все правильно оценив. Поняв, что Россия окончательно гибнет, надо ее спасать. Возрождать. Стоишь на берегу реки и трезво оцениваешь, что человек тонет, причем не посторонний человек, а родная мать. Что толку в вашей оценке? Как должен поступать каждый, увидев, что его мать тонет, если он не последний подонок? Должен бросаться в воду и плыть на выручку. Нельзя сказать, что мне и самому не приходило в голову со времени нашего знакомства с Кириллом, что действительно нужно ведь что-то делать. Но чувствовалась за Кириллом такая убежденность, такая широта и глубина понимания всего, что именно он-то, казалось, и должен знать, что теперь делать. Более того, я думал, что за ним стоит уже какая-нибудь организованная и сплоченная сила. Не с пуста же, не с бухты-бархаты эта четкость его позиций, его смелость, его целенаправленность. Не кустарь же он одиночка, да вот теперь еще и я с ним? Не попусту же через его "санпропускник" проходят бесконечным конвейером и денно и нощно люди, да все с хорошими русскими лицами, со светлыми косами, с ясными глазами. ("Из недорезанных, Владимир Алексеевич, из недорезанных. Второе и третье поколение. Промываем песок, отбираем крупицы золота. Алмазы, Владимир Алексеевич, алмазы!"). - И вы самый крупный алмаз, - добавила недрогнувшим голосом Елизавета Сергеевна. - Пусть так. Но если алмазы, то тебе и карты в руки собирать их в горсть. Не мне же, если я и не знаю еще почти никого из твоих алмазов. Я готов быть солдатом. Я жажду быть солдатом. Верным и самоотверженным, идущим до конца. Но где армия? Где сила, частицей которой я бы себя почувствовал? Или с меня-то все и должно начаться? Тогда зачем Кирилл с его системой отбора людей? Да, я чувствовал, что Кирилл постепенно наталкивает меня на мысль о конкретных и практических действиях, но наталкивает очень осторожно, словно бы не веря еще. А было для него время, как я теперь понимаю, выводить меня на следующую ступень. Надо сказать, что если на предыдущих ступенях я как-то очень быстро схватывал все на лету и очень скоро благодаря опыту и огромному количеству фактов, пропущенных через себя в предыдущие годы, мог бы образовать во многом и самого Кирилла, то эта следующая ступень давалась моим образователям с большим трудом. Они не нажимали, боясь отпугнуть, а так поначалу осторожненько "запускали вошь в голову". Было у нас в обиходе не очень изящное, но зато яркое и в общем-то точное выражение - "запустить вошь в голову". То есть подкинуть человеку мыслишку, приоткрыть занавеску и показать правду, а потом пусть уж он сам думает. Запустил вошь в голову и забыл о ней. Между тем человек вдруг начинает почесываться то в одном месте, то в другом. Он ходит, обедает, спит, смотрит телевизор, а дело делается. Смотришь, то в затылке почесал, то около поясницы. Мне часто приходилось отмечать про себя моменты, когда вольно или невольно я именно "запускал людям вошь в голову", когда я видел воочию, как шире открываются у моего собеседника глаза, как все многочисленные колесики и шарики, вращающиеся в мозгу, вдруг спотыкались, словно о стенку. Вот он спорит, горячится, пылает огнем первых лет революции... - Да ты пойми, - скажешь ему, - что это были за люди! Представь себе, что мы с тобой на их месте и наши товарищи с нами, ну, там Миша Алексеев, Ваня Стаднюк, Вася Федоров, Егор Исаев, Грибачев, Софронов, Толя Никонов, Гриша Коновалов, Борис Куликов, остальные наши товарищи. И представь себе, что мы в государстве захватили власть. В государстве, где все устоялось и откристаллизовывалось веками. И вот, не успев захватить власть (дорвались, называется!). Красная площадь уже называется "Грибачевской", Переделкино становится имени Стаднюка, Большой театр становится Софроновским, Саратов переименовывается в Алексеевск, Воронеж - в Егоро-Исаевск, а Таганка становится Никоновкой. - Зачем же окарикатуривать? - Какая тут карикатура, если в первые же дни революции Царское Село, летняя резиденция русских императоров, Царское Село, где жил и учился Пушкин, Царское Село, воспетое в поэзии и живописи, стало называться - как? - Ну, я не знаю. Теперь-то это Пушкин. - Оно стало называться: Детское имение товарища Урицкого. - Не может быть! (Вот он - момент запуска вши в голову.) - Это факт. А Дворцовая площадь в Петербурге?
- Не знаю. - Тоже площадь Урицкого. - А Воскресенская площадь в Москве перед Большим театром? - Не знаю. - Площадь Свердлова. А там и пошло, и пошло. Володарки, Свердловки, Ленинки. Улицы, библиотеки, площади, театры, университеты, поселки, огромные древние города, и все своими, своими, своими, черт возьми, именами... Ну скажи на кого мы были бы похожи, если бы, захватив власть, дорвавшись до власти, ударились бы в вакханалию переименовании и начали бы присваивать свои имена всему и направо и налево. Только по одной этой вакханалии переименований неужели нельзя увидеть, что за люди дорвались до власти? Потом разговор мог перейти опять на рыбалку или на последнюю подборку стихов в журнале. Но колесики уже завертелись, и не может быть, чтобы человек не стал время от времени почесываться то там, то тут. Разве что совсем без пульса, мертвяга. Или вот в Бугуруслане . Местные деятели повезли меня в Аксаково. По дороге заехали в бывшее имение Карамзиных. Карамзиными был посажен там большой отличный парк, нечто вроде Ботанического сада, из всех деревьев, растущих в Среднем Поволжье. Походили, посмотрели, как запущен теперь парк, насколько бесхозен и беспризорен. - А что стало с домом Карамзиных? - Его разгромили во время революции. - Кто? - Крестьяне. - Зачем же? - От гнева и ярости. - Позвольте, за что же гнев? Ведь крепостными они давно уже не были? - Им приходилось арендовать землю у Карамзиных. Значит, приходилось отдавать и часть урожая, десятую, а то и больше. - Ну да. Теперь-то они совсем не отдают ни зерна. Все, что вырастет, оставляют себе. Деятель знал, конечно, и раньше, что ни зерна теперь не оставляют колхозникам, все вывозится, но как-то не задумывался об этом, и теперь у деятеля останавливается взгляд, словно ударили его по голове. А то еще в том же Бугуруслане - библиотека в доме купца Фадеева. В верхнем этаже, где жила купеческая семья, располагается горисполком, а внизу, где были магазин и склад, теперь библиотека с читальным залом вместо магазина и склада. Но опять спрошу - почему вместо, а не вместе? Библиотекарши, любезные и внимательные к заезжему писателю, объясняют, где был склад, а где магазин. - Видите, крючья вделаны в потолок? Действительно, вижу крючья по всему читальному залу. - При купце Фадееве висели на них говяжьи туши. А на тех, что поменьше, - бараньи. И смотрит на меня просветленными глазами, ждя одобрения происходящему процессу: книги вместо говяжьих туш. Но я уж третий день в Бугуруслане и знаю, что почем. Поэтому я наивно спрашиваю: - Как, в Бугуруслане было мясо? Висели целые туши? Говяжьи? Бараньи? Библиотекарши хлопают своими глазками, переглядываются. Одна хихикнула, одна покраснела за неосторожность московского литератора: разве можно говорить такие вещи? А сами сопоставляют в уме, не могли же не сопоставлять то, что теперь в Бугуруслане днем с огнем ни в магазине, ни на базаре не только говяжьей туши (парной, конечно), но и мороженой, жилистой какой-нибудь ни килограмма купить нельзя. Нету. Пошли дальше, но уверен, что теперь будут иногда повнимательнее взглядывать библиотекарши на крюки в читальном зале, будет у них почесываться то там, то тут. А то еще музейный работник показывал мне этот же дом снаружи. - Здесь располагался первый реввоенсовет. Возглавляли его Сокольский, Гофман, Зюзин, Пупко. - Все здешние люди? - Нет, все приезжие. Прислали их сверху. И, между прочим, с этого вот балкона пришлось им успокаивать разбушевавшуюся толпу. - Как это было? - Базарный день. Нашелся поп, который начал вводить людей в заблуждение. Кричал, что большевики скоро закроют все церкви. Толпа и хлынула прямо с базара к зданию ревкома. - Уговорили их товарищи с балкона? - Уговорили. Но, конечно, из двух окон выставили два пулемета. Тогда еще не было сознания у люден. Поддавались вражеской агитации. Я помолчал, пока переваривал в себе эту сцену: бугурусланцы, прибежавшие с базара, и два пулемета, наведенные на них, а на балконе Сокольский с предстоящими. Как два архангела за плечами (вроде как Свердлов и Дзержинский у Ленина) - Гофман с Зюзиным. Власть, значит, важно захватить. И что же могут сделать мужики, даже если с оглоблями, против двух пулеметов? Ведь и трое могут держать в повиновении целый город и бесчинствовать в нем сколько душе угодно. Я помолчал, пока думал об этом, а потом тихонько врезал: - Вы сказали, что поп вводил людей в заблуждение, но поп-то, выходит, был прав. - То есть? - Все церкви в Бугуруслане не только закрыты, но и уничтожены. Сами же показывали мне "Колесо обозрения" на месте собора. И остальные восемь церквей. Спутница моя сделалась молчаливой после этого разговора. То ли опешила, то ли задумалась. Да, так вот почувствовал я и сам, что в голове у меня постепенно начинает шевелиться и покусывать. Но конечно, на другом уровне, на следующей ступени. Заговорили в какой-то связи о Зое Космодемьянской. О том, как поймали ее немцы. И как повесили на глазах у потрясенных и сочувствующих крестьян. - Ваше поколение, Владимир Алексеевич, конечно, могло и не знать, но Зою Космодемьянскую поймали не немцы. - Как же не немцы? А кто? - Наши русские мужички. - Не понимаю. - Ты знаешь, что она делала в Петрищеве, какое у нее было задание? - Ну, там... Конюшни немецкие какие-то поджигала. - Вздор. Она поджигала обыкновенные крестьянские избы. - Но это абсурд! Зачем? - Для нарушения спокойствия в тылу у немцев, для создания беспорядка, недовольства и отчасти как наказание крестьянам за то, что мирно живут при немцах. А что же им было делать, если село захвачено? И вот представь себе: зима, мороз, а твою избу поджигает какая-то девчонка. Что ты с ней будешь делать? Мужики поймали поджигательницу и передали немцам. Немцы ее на глазах у всего села повесили. Разве ты не помнишь проскальзывающий мотив в этой истории: как Зоя лежит на лавке и просит пить, а старуха ей не дает. И тогда Зоя грозит старухе: "Погодите, придет Сталин, он вам покажет..." - Что-то такое было, но ведь я специально не изучал. - Так и было. - Выходит, крестьяне были настроены к немцам лучше, чем к Зое? - Естественно. Немцы освободили их от колхозов, от большевиков, от советской власти, от дикого многолетнего произвола и насилия. - И за это творили буквальное насилие над русскими девушками и женщинами? - Не понимаю. - Как же? Даже песня была: "Над чистой и гордой любовью моей немецкие псы надругались". - За всю войну, Владимир Алексеевич, - вновь становясь серьезным и с откуда-то появившимся металлом в голосе отчеканил Кирилл, - немцами не было произведено ни одного насилия над женщинами, ни одного факта на всех наших фронтах. - Не может быть, чепуха! - Действовал строжайший приказ Гитлера: за насилие смерть на месте, расстрел. Ты сам понимаешь, что означал для немцев приказ Гитлера и как он исполнялся. Кроме того - зачем? Для офицеров у них были публичные дома, а солдатам делали время от времени специальные уколы. - А как же - столько писали... Немцы - насильники... - Надо было писать, чтобы разжечь ненависть. Возьми газеты того времени, посмотри, что писалось, например, о взятии немцами Ялты. Ворвались, начали хватать людей, стрельба, крики, повальные аресты. А Вергасов (уж он ли не крымский партизан!) однажды, когда разговорились искренне, в минуту, когда несмотря ни на что понимается сладость правды, мне вдруг сказал: - Знаешь, как была взята Ялта на самом деле? Около большого платана остановились три немецких танка. Из них выскочили танкисты и побежали к воде купаться. На заборах вскоре появились объявления, что вечером в городском саду под военный оркестр будут танцы. Все. Но, конечно, если бы во время танцев какой-нибудь смертник вроде Зои Космодемьянской бросил бы в оркестр гранату, наверное, немцы начали бы репрессии, обыски, облавы. В нормальной же обстановке они вылавливали только людей двух категорий: евреев и коммунистов, то есть пытались освободить народ от тех, кто, как мы понимаем теперь, держит его вот уж столько лет под чудовищным гнетом. Помнишь, как там стишки у Павла Когана: Жиды и коммунисты, шаг вперед! Я выхожу. В меня стреляйте дважды. Слово "стреляйте" Кирилл произнес с таким неподражаемым еврейским грассированием, что нельзя было не улыбнуться, несмотря на столь патетический момент. - Ну вот. А ненависть надо было разжигать. Когда немцы заняли Киев, мы взорвали заранее заминированный древний величественный Успенский собор в Киево-Печерской лавре, дабы свалить этот взрыв на немцев и разжечь ненависть к ним у верующего населения. Нам-то собор разве жалко? Всего ведь за семь лет перед этим в Киеве взорвали златоверхий Михайловский монастырь четырнадцатого века с византийскими мозаиками и тысячи других соборов во всех городах России. Что нам собор?! Напротив, куда приходили немцы, всюду тотчас открывались церкви, если, конечно, уцелели церковные здания. - Да как же? Я был в Киеве, был в лавре. Экскурсовод объясняла людям, что собор взорвали именно немцы. - Неужели она будет говорить теперь, что собор взорван нами самими? А схему узнаете? Это те же поджоги Зои Космодемьянской. Создать беспорядок в тылу, недовольство и возмущение. Так это еще что! Могу познакомить тебя с человеком, который точно знает следующие факты. Отряды Берия, переодетые в немецкую форму, высаживались десантом в горных аулах Северного Кавказа и начисто вырезали всех горцев, насиловали женщин, отрезали им груди, распарывали животы, всячески зверствовали. Таков был приказ. Чтобы возбудить ненависть горцев к немцам. К тем, кто шел освобождать их от прекрасной советской власти. Между прочим... Нет прямых указаний, потому что не осталось свидетелей, кроме одного запуганного, чудом спасшегося старика, да и тот, наверное, теперь уж умер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56