Везде светло, ясно и просто!» И действительно, я обнаружил романтический запутанный лабиринт маленьких комнат с темными застекленными и тяжелыми бархатными обоями, обставленных громоздкой мебелью в стиле ренессанс. Нечто вроде часовни было увенчано свастикой, в других комнатах новый символ также помещался на потолках, стенах и полах. Вид был такой, как будто в этой квартире постоянно должно было происходить что-то особенно торжественно-трагическое.
Характерным для системы, как, пожалуй, и для всех авторитарных общественных форм, было то, что критика и пример Гитлера моментально меняли настроение Геринга. Потому что он немедленно отвернулся от своего только что законченного сооружения, хотя там он себя, наверное, чувствовал бы лучше, потому что оно было ближе его естеству: «Не обращайте на все это внимания. Я и сам не могу это видеть. Делайте, как считаете нужным. Я даю Вам заказ; только пусть все будет, как у фюрера». Это был прекрасный заказ, как и всегда, у Геринга с затратами не считались. Так, сломали стены, чтобы из многочисленных комнатушек первого этажа сделать четыре больших помещения; самое большое из них, его кабинет, имело площадь около 140 кв.м, почти как у Гитлера. Была пристроена стеклянная веранда из легких бронзовых конструкций. Правда, бронза была очень дефицитной, распределялась по фондам и за ее не целевое использование полагались высокие штрафы, но это ни в малейшей степени не беспокоило Геринга. Он был в восторге, радовался каждый раз, осматривая свою квартиру, сиял, как именинник, потирал руки и смеялся.
Мебель Геринга соответствовала его комплекции. Старый письменный стол в стиле ренессанс был громаден, как и рабочее кресло, спинка которого возвышалась над его головой, оно могло бы служить княжеским троном. На письменном столе он приказал установить два серебряных светильника с несоразмерно большими пергаментными абажурами и, кроме того, огромную фотографию Гитлера: подаренный Гитлером оригинал был для него недостаточно импозантен. Поэтому он приказал увеличить его во много раз и каждый, кто приходил к нему, удивлялся такому особому расположению Гитлера. Дело в том, что в партийных и правительственных кругах было известно, что Гитлер дарил своим паладинам свою фотографию всегда одного и того же формата в серебряной рамке, выполненной по специальному эскизу госпожи Троост. В холле огромную картину поместили на потолке, чтобы не загораживать окошки расположенной за стеной кинобудки. Картина показалась мне знакомой. И действительно, Геринг, как я узнал, без особых церемоний приказал «своему» прусскому директору Музея им. Кайзера Фридриха доставить к себе домой знаменитое творение Рубенса «Диана на оленьей охоте», бывшее одним из самых замечательных шедевров этого музея.
Пока шли работы, Геринг жил во дворце председателя рейхстага напротив здания рейхстага, построенном в начале двадцатого века под сильным эпигонским влиянием рококо. Здесь мы обсуждали интерьеры его постоянной резиденции. Часто при этом присутствовал один из директоров изысканных «Объединенных мастерских» г-н Пэпке, пожилой, седой господин, очень старавшийся понравиться Герингу, но запуганный резкостью и бесцеремонностью, с какой Геринг обращался с подчиненными.
Однажды мы с Герингом сидели в комнате, стены которой в стиле вильгельмовского нео-рококо сверху донизу были покрыты плоскими рельефами в виде розовых гирлянд — воплощение мерзости. Геринг тоже так считал, начав: «Как Вы находите эти украшения, господин директор? Не плохо, не правда ли?» Вместо того, чтобы сказать: «Это отвратительно», старик почувствовал себя неуверенно, ему не хотелось портить отношения со своим высокопоставленным заказчиком и клиентом, и он дал уклончивый ответ. Геринг тут же почувствовал, что можно сыграть с ним шутку и подмигнул мне, ища поддержки: «Но господин директор, неужели Вам не нравится? Я хочу, чтобы Вы украсили так все помещения. Мы говорили об этом, не так ли, господин Шпеер?» «Да, чертежи уже в обработке». — «Ну вот, господин директор, видите ли, это наш новый стиль. Я уверен, что он Вам нравится». Директор увертывался, от разлада со своей совестью художника у него выступила испарина на лбу, его острая бородка дрожала от волнения. А Геринг решил во что бы то ни стало вырвать одобрение у старика: «Итак, посмотрите-ка внимательно на эту стену. Как чудесно она увита розами. Как будто сидишь на воздухе в розовой беседке. И это не приводит Вас в восторг?» — «Что Вы, что Вы!» — с отчаянием промямлил тот. — «Вы ведь известный знаток искусства, такой шедевр уж конечно вызывает Ваше восхищение. Скажите, не правда ли, это прекрасно?» Игра продолжалась долго, пока директор не уступил и не изобразил восторг, которого от него добивались.
«Все они такие!» — презрительно заметил потом Геринг, и действительно, такими были все, не в последнюю очередь это относилось к самому Герингу, который во время обедов у Гитлера без умолку рассказывал, какой светлой и просторной теперь будет его квартира, «точно такая, как Ваша, мой фюрер».
Если бы Гитлер приказал увить свои стены розами, Геринг бы потребовал розы и себе.
Уже зимой 1933 г., то есть через несколько месяцев после решившего мою судьбу обеда у Гитлера, я был принят в круг наиболее близких ему людей. Кроме меня, было еще немного таких, кого бы он баловал подобным образом. Я, без сомнения, особенно понравился Гитлеру, хотя я по своей природе и был сдержан и неразговорчив. Я часто задавался вопросом, не видит ли он во мне воплощение своей юношеской мечты стать великим архитектором. И все же едва ли можно найти удовлетворительное объяснение явной симпатии Гитлера в его зачастую чисто интуитивном поведении.
Я еще был далек от моего позднейшего классицизма. Случаю было угодно, чтобы сохранились чертежи, подготовленные к конкурсу на лучший проект Имперской школы руководящих кадров НСДАП в пригороде Мюнхена Грюнвальде, в котором осенью 1933 г. могли принять участие все архитекторы.
Гитлер в сопровождении Трооста и меня ознакомился с проектами, представленными на конкурс еще до принятия решений. Проекты, как полагается на конкурсе, были представлены анонимно. Конечно, я провалился. Только после принятия решения, когда был объявлен победитель, Троост в беседе в ателье отметил мой проект, и Гитлер, к моему удивлению, еще хорошо помнил его, хотя он рассматривал мои чертежи среди сотен других не дольше нескольких секунд. Он ответил молчанием на похвалу Трооста; наверное, он при этом понял, что я еще далек от того, чтобы соответствовать его представлениям. Каждые две-три недели Гитлер ездил в Мюнхен, все чаще он брал в эти поездки меня. По прибытии он, как правило, прямо с вокзала направлялся в ателье профессора Трооста. Еще по дороге в поезде он живо размышлял вслух, какие из чертежей «профессор» уже, наверное, закончил: «Горизонтальную проекцию первого этажа «Дома искусства» он, наверное, переделал. Там нужно было внести некоторые изменения... Готов ли уже проект элементов внутреннего убранства столовой? А потом мы, возможно, увидим наброски скульптур Ваккерле».
Ателье находилось в неухоженном заднем дворе на Терезиенштрассе, недалеко от Высшей Технической школы. Нужно было подняться на два марша по голой, давно не крашеной лестнице. Троост, сознавая свое положение, никогда не встречал Гитлера на лестнице и никогда не провожал его вниз. Гитлер приветствовал его в прихожей: «Я жду не дождусь, господин профессор! Покажите, что у Вас нового!» И вот уже Гитлер и я оказывались в кабинете, где Троост, как всегда уверенный в себе и сдержанный, показывал свои чертежи и наброски идей. Однако первому архитектору Гитлера приходилось не лучше, чем потом мне: Гитлер редко открыто проявлял свой восторг.
Затем «госпожа профессорша» демонстрировала нам образцы рисунков тканей и тонов стен для комнат мюнхенского «Дома фюрера», неброско и изысканно сочетающиеся друг с другом. Вообще-то они были слишком уж приглушенными для вкуса Гитлера, любившего эффекты. Но ему нравилось. Буржуазная атмосфера гармонии, бывшая в то время в моде в богатом обществе, видимо, импонировала ему своей скромной роскошью. Так проходили всегда два или более часов, затем Гитлер прощался коротко, но очень сердечно, чтобы только теперь уже поехать к себе домой. И еще бросал мне: «Но мы обедаем в «Остерии».
В обычное время, около половины третьего, я ехал в «Остерию Баварию», маленький ресторан деятелей искусства, который неожиданно прославился, когда Гитлер стал его завсегдатаем. Здесь скорее можно было представить себе компанию художников, группирующихся вокруг Ленбаха или Штука, с длинными волосами и буйными бородами, чем Гитлера с его тщательно одетыми или носящими форму спутниками. В «Остерии» он чувствовал себя хорошо, ему, как «несостоявшемуся художнику» по-видимому нравилась среда, к которой он когда-то стремился и вот, наконец, одновременно потерял и обогнал.
Нередко ограниченный круг приглашенных должен был часами ждать Гитлера: адъютант, гауляйтер Баварии, Вагнер, при условии, что он проспался после попойки, конечно, постоянно сопровождающий его придворный фотограф Гофман, к этому времени дня иногда уже слегка навеселе, очень часто симпатичная мисс Митфорд, временами, хотя очень редко, какой-нибудь художник или скульптор. Затем еще д-р Дитрих, имперский ??? и всегда Мартин Борман, очень незаметный секретарь Рудольфа Гесса. На улице ожидали несколько сот человек, которым достаточно было нашего присутствия, чтобы знать, что «он» приедет.
Сплошное ликование снаружи: Гитлер направлялся к нашему углу завсегдатаев, с одной стороны отгороженному полустеной; при хорошей погоде мы сидели в небольшом дворе. Хозяина и обеих официанток приветствовали с напускной любезностью: «Что сегодня хорошего? Равиоли? Если бы они не были такими вкусными. Слишком уж они соблазнительны». Гитлер щелкал пальцами: «Все было бы хорошо у Вас, господин Дойтельмозер, но моя фигура! Вы забываете, что фюреру нельзя есть то, чего хочется». Затем он долго изучал меню и выбирал равиоли.
Каждый заказывал, что хотел: шницель, гуляш, также бочковое венгерское вино; несмотря на шутки, которые Гитлер время от времени отпускал по адресу «пожирателей трупов» или «пьяниц», можно было без стеснения позволить себе все. В этой компании все были среди своих. Было безмолвное соглашение: не говорить о политике. Единственным исключением была мисс Митфорд, которая и позднее, в годы напряженности агитировала за свою родную Англию и часто буквально умоляла Гитлера все с ней уладить. Несмотря на холодную сдержанность Гитлера, она не отступала все эти годы. Потом, в сентябре 1939 года, в день объявления Англией войны, она попыталась покончить с собой в мюнхенском Английском парке при помощи слишком маленького пистолета. Гитлер сдал ее на попечение лучших специалистов Мюнхена и затем отправил ее в спецвагоне через Швейцарию в Англию.
Основной темой во время таких обедов обычно были утренние визиты к профессору. Гитлер рассыпался в похвалах тому, что он увидел; он без труда запоминал все детали. Его отношение к Троосту было как у ученика к учителю, он напоминал мне мое некритическое восхищение Тессеновым.
Эта черта очень нравилась мне; меня удивляло, что этот человек, на которого молилось его окружение, был еще способен к чему-то похожему на почитание. Гитлер, который сам себя чувствовал архитектором, в этой области уважал превосходство специалиста, в политике он бы этого не сделал никогда.
Он откровенно рассказывал, как семья Брукман, одна из культурнейших издательских семей Мюнхена, познакомила его с Троостом. У него словно «пелена с глаз упала», когда он увидел его работы. «Я больше не мог терпеть того, что рисовал до сих пор. Какое счастье, что я познакомился с этим человеком!» Это было действительно так; невозможно себе представить, каким был бы его архитектурный вкус без влияния Трооста. Один раз он показал мне альбом с набросками, сделанными в начале двадцатых годов. В них сквозило пристрастие к монументально-парадным сооружениям в стиле новое барокко 90-х годов прошлого века, которые определяют облик венского Ринга; часто эти архитектурные проекты странным образом перемежались на одной и той же странице с эскизами оружия и военных кораблей.
По сравнению с этим архитектура Трооста была попросту скупой. Поэтому его влияние на Гитлера также оказалось эпизодичным. До конца своих дней Гитлер хвалил архитекторов и сооружения, которые служили ему примером для его ранних набросков: Парижскую Гранд Опера (1861-1874) Шарля Гарнье: «Ее лестница — самая красивая в мире. Когда дамы в своих дорогих туалетах спускаются вниз, а лакеи стоят по обеим сторонам, а, господин Шпеер, мы тоже должны построить что-то подобное! Он мечтательно говорил о Венской опере: «Великолепнейшая опера в мире с превосходной акустикой. Когда я в молодости сидел там на четвертом ярусе...» Об одном из двух архитекторов, построивших это здание, ван дер Нюлле, Гитлер рассказывал: «Он считал, что опера ему не удалась. Вы знаете, он был в таком отчаянии, что за день до открытия пустил себе пулю в лоб. А открытие превратилось в его величайший триумф, весь мир аплодировал архитектору!» Такие рассказы потом нередко переходили в рассуждения, в каких тяжелых положениях и сам он уже находился и как тем не менее всегда выходил из них благодаря счастливому повороту судьбы. Никогда нельзя сходить с дистанции.
Особое пристрастие он питал к многочисленным позднебарочным театральным зданиям Германа Гельмера (1849-1919) и Фердинанда Фельнера (1847-1916), застраивавших ими по одной и той же схеме не только Австро-Венгрию, но и Германию конца XIX века. Он знал, в каких городах есть их сооружения и позднее приказал привести в порядок запущенный театр в Аугсбурге.
Но он также ценил более строгих зодчих XIX века, таких как Готфрид Гемпер (1803-1879), построивший в Дрездене оперу и картинную галерею, а в Вене Хафбург и Теофиль Хансен (1803-1883), воздвигнувший несколько значительных построек в стиле классицизм в Афинах и Вене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13