В тот вечер Константин снова вызвал к себе колдуний. Фавста, у которой после ванны голова работала особенно хорошо, решила, что никакой пользы от них больше не будет. Это их представление должно было стать последним. Так оно и оказалось.
После нескольких пассов старухи девушка погрузилась в транс. Она корчилась, стонала и бормотала, как и на многочисленных прежних сеансах. Константин молча смотрел. Через некоторое время она, как всегда, произнесла:
— Священный император в большой опасности.
Все шло по уже привычной колее. Девушка сидела, застыв в напряженной позе, почти не дыша, стиснув зубы и закатив глаза, — такой они видели ее много раз. Но потом что-то вдруг изменилось. Лицо ее покрылось потом, все тело расслабилось, и она начала, поводя глазами, медленно и ритмично раскачиваться и притопывать ногой. Старая колдунья озабоченно посмотрела на нее и зашептала Фавсте на ухо.
— Что-то неладно. Старуха говорит, что лучше ее разбудить. Сегодня пророчества не будет.
А в душе девушки звучала музыка, неслышная остальным, — она неслась откуда-то из-за пирамид, из бистро, где в музыкальном автомате вертелась пластинка и лились звуки джаза. Из-под ног девушки уплыла твердая почва пространства и времени, и вместо них простиралась бездонная, бесформенная зыбучая трясина. Она словно выбралась наружу из тесной раковины, превратившись в подобие новорожденного младенца без рода и племени, одинокого и беззащитного. Бредя на ощупь во тьме, она вдруг почувствовала, что одержима неким демоном, полностью подчинившим ее себе. И с ее оттопыренных губ стали сами собой срываться слова пророчества, ритмичные, как бой тамтамов, и тихие, как песнь любви:
Живио! Вива! Арриба! Хайль!
От Рейна до Нила крутой правит царь.
У него два бога и две жены,
и все покоряться ему должны.
Он выкинул кости и угадал -
и город, и мир он себе забрал.
Весь банк огреб, над всеми он босс,
но чем он кончит — вот вопрос.
Он великий царь, он жестокий царь.
Никто не любил его, как встарь.
Всем миром владел — стало миру невмочь.
И все проиграл он в ту же ночь:
он выкинул кости — и не угадал.
Остров Елены его уже ждал.
Глядит он в море совсем один,
еще недавно — всему господин.
И только волны плещут кругом,
да британские козни — ну, чисто облом!
Видно, сгинуть ему на острове том.
Забудут все о царе крутом,
и никому его не жаль.
Аве и вале! Живио! Хайль!
Девушка умолкла. Старая колдунья, беспомощно взглянув на своих повелителей, принялась дуть ей в уши, трясти ее и что-то кричать на их языке.
— По-моему, мы услышали достаточно, — сказал Константин. — Пойдем.
И он в первый раз за несколько недель вышел из своих покоев.
— Исключительно интересное представление она нам устроила, — сказала Фавста.
— Очень интересное.
— Ты обратил внимание, что она говорила про «британские козни»?
— Обратил.
— Ты говорил, никто не знает, откуда родом твоя мать, да?
— Кроме меня и тебя, дорогая, — никто.
— По-моему, из этого ясно следует, что девчонка не врет.
— Следует, — сказал Константин.
Он отправился в большой зал, где обычно занимался работой. Велел принести парик. Велел принести бумаги. Тут же собрался весь двор. Константин быстро расправился с множеством самых срочных дел. Повсюду заговорили, что меланхолия у императора прошла.
Главный камергер принес ему список тех, кто за это время просил об аудиенции.
— Вдовствующая Императрица приходила каждый день?
— Каждый день.
— Я приму ее завтра. И я должен посмотреть, как идут работы на постройке арки. Пусть архитекторы встретят меня там. Сегодня молебна не будет.
Он вышел в сопровождении офицера, который время от времени выполнял его секретные поручения.
— Насчет этих двух колдуний, — сказал он офицеру. — Тех чернокожих, которых прислал мне Никагор. Они мне больше не нужны.
— Хорошо, великий император.
— Ты держал их взаперти?
— О да, великий император. С самого их приезда.
— Ладно. Уничтожь их.
— Хорошо, великий император.
— Они ни с кем не виделись?
— Только с императрицей.
— Ах, с императрицей... Да, насчет ее тоже я хотел тебе кое-что сказать. Где она сейчас?
— Я думаю, у себя в бане. Это ее обычное время.
В свое обычное время — в самое приятное время, — в своей жарко натопленной парильне, совсем одна и совсем обнаженная Фавста гляделась в зеркало, которое ничуть не запотело — жар был сухим, как в пустыне. Разглядывая свое безмятежное, круглое, мокрое лицо, она размышляла.
Двадцать лет замужем, в окружении соглядатаев, и ни разу не уличена даже в мелком грешке; мать шестерых детей, и все еще — ведь правда? — способна вызвать желание; еще нет сорока, и уже повелительница всего мира.
Совсем недавно маленькая парильня стала еще уютнее: здесь появились матрац и подушки из тонкого африканского сафьяна — шедевры дубильного искусства, мягкие, словно шелк, непромокаемые, источающие аромат сандала, который заглушал запах кожи.
Здесь, в парильне, не было ничего лишнего. Произведения искусства стояли снаружи, вокруг бассейна. А здесь даже на двери не было украшений. Бронза слишком нагревалась, а инкрустации из слоновой кости и черепахи, бывшие частью первоначального проекта, от жара высыпались, остались только массивные створки из цельного кедрового дерева. Но стены, пол и потолок были сплошь покрыты мозаикой, выполненной по рисунку Эмольфа, — пестрой и красочной, как персидский ковер. Со всего мира были собраны здесь камни самых эффектных цветов и самых тонких рисунков.
Фавста лениво смотрела, как струйки пота стекают между ее грудей, заполняя пупок. Она испытывала глубокое удовлетворение. Пережить всех своих земных врагов и иметь всегда под рукой этого милого епископа, который гарантирует вечное блаженство в следующем мире, — какая героиня античности могла этим похвастать?
«Кажется, истопники немного перестарались».
Она припомнила сегодняшний сеанс колдовства, завершившийся так неожиданно драматично. Никакого естественного, разумного объяснения этому быть не могло. Экспромтом, без всяких предварительных репетиций, можно сказать — по вдохновению, эта маленькая негритянка сделала шаг, на который Фавста не решалась, и сказала как раз то, что сейчас было необходимо. А ведь перед этим Фавста чуть-чуть не велела ее удавить. Это просто еще раз доказывало, какое значение в жизни имеют сверхъестественные силы. Прав был епископ, когда рассказывал обо всем этом небесном мире благожелательных херувимов, серафимов и ангелов-хранителей. Само небо заговорило с ней, как оно заговорило с Константином на Мульвинском мосту.
Но становилось в самом деле слишком жарко. Фавста позвонила в колокольчик.
Ожидая раба, который был обязан появиться мгновенно, но почему-то медлил, Фавста продолжала размышлять над своей радостной тайной. Почему именно она, единственная из всех женщин, удостоена всего этого? Вряд ли это дань ее высокому положению. В сущности, если подумать, Божественное Провидение императорский род явно не жаловало. Нет, тут дело в ней самой, в какой-то уникальной особенности ее души. Может быть, она этого и недостойна, но ей повезло — она Божья избранница, любимица и подопечная. Евсевий не раз намекал на что-то в этом роде. Теперь это можно считать доказанным.
Почему-то на звон колокольчика по-прежнему никто не шел. Жар становился неприятным, невыносимым. Она приподнялась на ложе, и от этого движения ее словно обдало порывом раскаленного ветра. Сердце ее билось все чаще. Она опустила ногу на пол и тут же, обжегшись, отдернула ее. В ярости и страхе она изо всех сил зазвонила в колокольчик. Что-то было неладно. Никто не шел, а кровь стучала у нее в ушах, и ей вдруг показалось, что она слышит ритмичное пение колдуньи: «Миром владела — стало миру невмочь»...
До двери было всего три шага по мраморным и порфировым плитам. Их нужно было пройти. Все еще сохраняя присутствие духа, она бросила на пол подушки, переступая по ним, дошла до двери и решительно взялась за раскаленную ручку, но ручка не поворачивалась. Она уже знала, что так будет: шагая с подушки на подушку, она на мгновение мысленно заглянула сквозь дверь и увидела с ее наружной стороны засов. Звонить, стучать, биться в дверь было бесполезно. Удача ее покинула. Она бессильно опустилась на пол, немного потрепыхалась и вскоре затихла, словно рыба, выброшенная на каменистый берег.
9
РАЗЪЕЗД
— Да, я знаю, знаю. Все, что ты говоришь, дорогая мама, чистая правда. Только это не очень хорошо с твоей стороны — в такую минуту человек может ожидать хоть немного доброты, особенно от матери. Я все последнее время сам не свой. На меня иногда находит. И не думай, что мне это доставляет удовольствие. Это сущая мука. Я говорил с врачами — с самыми лучшими в мире. Они ничем не могут помочь. Все они говорят — это всего лишь цена, которой приходится расплачиваться за выдающиеся таланты. Ну, значит, и другие тоже должны расплачиваться. Нельзя же, чтобы им все доставалось даром. Я тружусь на них из последних сил, расправляюсь со всеми их врагами, управляю ради них целым миром. А когда меня временами одолевает уныние, они говорят обо мне так, словно я какое-то чудовище. Ну да, я знаю, что они говорят, что говорит весь Рим. Отвратительный город, он мне всегда не нравился. Даже после той битвы на Мульвинском мосту, когда кругом были одни только флаги, и цветы, и славословия, когда я был их спасителем, — даже тогда мне было немного не по себе. Куда лучше Восток, где можно чувствовать себя единственным в своем роде. А здесь ты всего лишь одна из фигур в бесконечном шествии истории. Рим требует, чтобы ты был в постоянном движении. К тому же еще эта вопиющая безнравственность. Я даже не могу пересказать тебе того, что слышал. Дома разваливаются, канализация в ужасном состоянии. Говорю тебе — я ненавижу этот город.
— Ты когда-то называл его Священным.
— Это, дорогая мама, было еще до моего прозрения. До того, как я увидел свет на Востоке. А Рим я ненавижу. Я хотел бы сжечь его дотла.
— Как Нерон?
— Ну почему ты так говоришь? Ты слышала этот мерзкий куплетец? Кто-то подсунул его вчера в мои бумаги. «Пока на нем сидит Нерон». Вот какие вещи говорят обо мне римляне. Да как они смеют? Как они могут быть такими глупыми? В Никомедии меня называют Тринадцатым Апостолом. Это все из-за нее. Теперь, когда ее нет, все станет лучше, намного лучше. Фавста виновата во всем. Ты не поверишь, сколько я про нее узнал за последние двадцать четыре часа. Она во всем виновата. Теперь мы начнем сначала. Все будет иначе.
— Сын мой, есть только один способ начать сначала.
— Я знаю, о чем ты, — сказал Константин. — Все мне на это намекают. Все говорят, что мне надо креститься. И Фавста вечно приставала ко мне с этим крещением. И даже Констанция... Проклятье! — воскликнул он в негодовании. — Констанция-то жива и здорова! Ей-то я ничего не сделал, верно ведь? А говорят — Нерон. Разве он оставил бы ее в живых? А по мне — пусть живет и радуется.
— Она не радуется, Константин.
— Ну, должна бы радоваться. Могу тебе сказать, что она висела на волоске. Но это очень характерно: ни от кого никакой благодарности. Почему она не радуется?
Елена ничего не ответила, и Константин возмущенно выкрикнул еще раз:
— Почему она не радуется? Вот я сейчас прикажу ее привести и заставлю ее радоваться! Я... Мама, неужели я схожу с ума?
Елена по-прежнему ничего не отвечала, и он, помолчав немного, продолжал:
— Я сейчас расскажу тебе, как это бывает, когда на меня, как они говорят, находит. Я хочу объяснить, почему так неправильно и несправедливо сравнивать меня с Нероном. Хочу раз и навсегда объяснить тебе, как это бывает. Ты должна меня понять. На Нерона тоже находило, я об этом читал. Он был ужасный мерзавец — эстет-невротик. Он наслаждался, видя разрушения и людские страдания. Я — полная ему противоположность. Я живу исключительно ради других — учу их, не даю им делать глупости, строю для них красивые здания. Посмотри, что я сделал даже здесь, в Риме. Посмотри на все эти церкви, на пожалованные им земли. Разве у меня есть фавориты? Да у меня нет даже друзей. Разве я устраиваю оргии? Разве я пляшу, пою и напиваюсь пьяным? Разве я позволяю себе хоть какие-нибудь удовольствия? По-моему, мои приемы — самые скучные из всех, какие бывают на Палатине. Я только работаю. У меня такое ощущение, словно весь мир, кроме меня, застыл без движения; словно все только стоят вокруг разинув рот и ждут, когда я для них что-нибудь сделаю. Это же не люди, это какие-то вещи, и все они мешаются под ногами, их надо передвигать, расставлять по местам или же выбрасывать. Нерон считал себя богом. Совершенно кощунственная и нелепая мысль. Я же знаю, что я человек. Больше того, иногда я чувствую себя так, словно во всем мире я единственный, кто действительно человек. А это не так уж приятно, могу тебя заверить. Ты понимаешь, о чем я говорю, мама?
— О да, прекрасно понимаю.
— И что же все это означает?
— Власть без благодати, — ответила Елена.
— Ну вот, теперь ты тоже станешь приставать ко мне с крещением.
— Иногда мне видятся ужасные картины будущего, — продолжала Елена. — Еще не сейчас, но уже очень скоро люди могут забыть о долге верности своим царям и императорам и забрать всю власть в собственные руки. Вместо того чтобы предоставить одной-единственной жертве нести это страшное проклятие, они возьмут его на себя — все до последнего человека. Подумай только, как несчастен будет целый мир, наделенный властью без благодати.
— Да-да, все это прекрасно, но почему именно я должен быть этой жертвой?
— Мы говорили об этом много лет назад — помнишь? Когда ты уезжал в Британию, к отцу. Я навсегда запомнила твои слова. Ты сказал: «Если я хочу остаться в живых, то должен решительно добиваться власти».
— Так оно и есть.
— Но только не власти без благодати, Константин.
— Креститься? В конце концов к этому всегда сводится. Ладно, я крещусь, можешь не беспокоиться. Но не сейчас. Тогда, когда я сам решу. До этого мне еще надо кое-что сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23