OCR PHIPER
Мигель Астуриас
Зеркало Лиды Саль
***
А происходит все это в стране спящих пейзажей. Ее цвет чарует и ослепляет. Зеленый край. Страна зеленых деревьев. Зеленые долины, холмы, леса, вулканы, озера, зеленые под синим небом без единого пятнышка. Птицы, фрукты, цветы. – буйство красок на фоне сине-зеленого сонмища. Светоизвержение. как светопреставление. Слияние вод с небесами, неба с землею. Слияния. Переходы и переливы. До бесконечности, золотимой солнцем. Но разорвем, разорвем это полотнище огненно-ярких красок и попробуем на ощупь почувствовать нежность мягкого камня, который режут для сотворения башен и городов, богов и чудовищ; почувствовать твердость обсидиана, который сплавлен из самых черных ночей и зеленее самой зеленой яшмы. Потом прикоснемся к плодам. Пальцы корабликами скользят по округлости помарросы с сумасшедшим запахом, льющей мед. Преображается пейзаж, преображается свет, преображается мир камня от соседства тропических фруктов, обращающих реальное, видимое, осязаемое в сплошной аромат и вкус. И. – новые дивные ощущения. Трудно их передать. Они слишком интимны, расплывчаты. Вода. – это зеркало. Или, разрушив древние мифы, кто-то поет их, как песнь. Разрушил, едва коснувшись. Месть мифов. Песнь в мире образов, не поддающихся никакому сравнению. Они уподоблены только самим себе. Гватемала подобна только самой себе. Непостижимая стертость границ между жизнью и смертью. Молчание вечных загадок. Не надо читать иероглифы. Следует читать звезды. Синий ураган еще не вернулся из глубины столетий. Он возвратится, тогда мы познаем века и стили, послания и мифы. А пока упивайтесь, давайте упьемся этой красочной Гватемалой, зеленой вселенной зелени, раненной первым камнем, упавшим со звезд.
Здесь разыгрывается воображение. Угасшие города полны барельефов, храмов и пирамид. Сосредоточиться невозможно. Голова идет кругом, едва, в благоговении и восторге, предаешься созерцанию города Тикаля. Ручьи влажного шума, странные голоса, скрип деревьев, свист крыльев врываются в бескрайнее море безмолвия. Все трепещет, живет, погибает в расцвете сил на огромной закаменевшей твердыне Петена. Тысячелетняя жажда земли, но не та, что томит песчаники или пустыни, а та, что скрыта роскошными сверкающими лесами. Но почему? Почему эта твердь, сосущая воду, не дает здесь жить человеку и несет на себе лишь леса, великолепные до безумия? Боги! Боги! С них все началось, стало громоздиться одно на другом. Пирамиды на пирамидах. Потоки иероглифов на каменных божествах. Искусство повернуть камень вспять, марево сновидений. Все вперемешку. Языки. Ритмы. Необратимость окаменения. Непосвященный может впасть в ошибку. Под богатейшим миром живого прячется холод смерти. Здесь самые прекрасные звери. Самые прекрасные птицы. Кецаль. И певчая птица сенсонтль, в горле которой. – все звуки музыки. Бабочки. Калистения с крылышками-орхидеями. Змеи с кожей из самоцветов. Смешение красок. Ирреальность красок. Голубой индюк. Или голубое небо? Предположения. Одни лишь хрупкие предположения при взгляде на этот мир, достоверный и переменчивый, как неведомый календарь, который открывает и закрываетдни.
Календарь шагов. Шествующий календарь. Сказка о том, как время идет шагами людей. Люди естественные, разумные, существующие и все-таки. – жители миров других измерений. Индейцы Гватемалы, словно творения вымысла, нарисованные, вышитые, вылепленные, вытканные; индейцы майя, порождения прошлых солнц, не этого мятущегося солнца. Они идут и идут дорогами Гватемалы, непостижимо бессмертные. Они бессмертны, потому что одни сменяют других за прилавками рынков. Слова здесь роятся, кружат пчелами в неспешных разговорах. Плоды окрашивают в сочные краски одежды женщин. Никто никуда не торопится. Время принадлежит им. Они, предлагая товар, погружают руки в вулканы золотистых зерен, в сизые тучи нежнейших тамариндов, в темные ночи круглого перца и круглых шоколадных конфет-медалей, в терпентиновую хвою и в целебные листья. И возвращаются они на свои дороги горделивые и церемонные, ограбленные хозяева, ждущие возвращения зеленого огня.
Они потеряли его. У них его отобрали. У них украли зеленый огонь, и на всю их землю пала печаль. Ни влаги, ни связи расстояний. Каждый умирал там, где жил. Джунгли, пыль. Одна лишь пыль между пальцами. Кривые улыбки зыбучих песков. Камни. Скорбь. Колючие пальцы. Длинные колючие пальцы. Подзорные трубы из пальмовых стволов, сделанные, чтобы буравить небо, целиться в высь, спрашивать у звезд, когдаже вернется зеленый огонь. Тогда они опять завладеют тем, что находится в чужих руках. У гватемальских индейцев-майя украли зеленый огонь, принадлежавшее им плодородие, но их книги вещают, что однажды взорвется неуемная жажда. Не только про воду и про ветер там сказано. Окаменелая смола хранит в памяти живое дерево, и глубокий исток этой жажды, и вопль этих людей, что идут и идут по дорогам, селениям, улицам и площадям Гватемалы.
Города. Новые города. Новые, хотя и столетние. Двуглавые орлы, золотая лихорадка и теологии. Нет. не насадить в землях красочного праздника религию катакомб. Бедная Испания! Она взяла себе пустоту, обращенную в золото, и оставила кровавые традиции, мысли и чувства, насаждавшиеся крестами и шпагами в таких же древних городах, как этот, Гватемала Антигуа, многозвучный и затаившийся.
Бессмертное господство. Возвращение звезд. Двери неба, запертые на замок в виде кометы. И все те же загадки. Загадка все-местности греческого орнамента, оплетающего наши храмы, дворцы, жилища. Однообразие ужаснее пустоты. Надо было покончить с ним. Одурманить себя. Одурманить стены более изысканными украшениями. Не из-за «страшной пустоты», а по страшной злобе. Фризы, колонны, зубцы. Достаточно, умолкнем. Между маисовым зерном и солнцем начинается кромешная реальность сна.
Зеркало Лиды Саль
Реки перестают дышать, когда приходит зима. Там, где мягко журчали воды, стоит сухое безмолвие, тишина жажды, тишина засух, тишина водяных зеркал среди песчаных островков; тишина деревьев, у которых от зноя и жгучего летнего ветра пот выступает на листьях; тишина полей, где землепашцы спят нагишом и не видят снов. Нет даже мошек. Духота. Жалящее солнце и земля, как печь для обжига глины. Тощие коровы хвостом отгоняют жару, ищут тень агуакатов. В редкой, иссохшей траве вяло шуршат дикие кролики и неслышные змеи, в поисках влаги птицы с трудом поднимаются в воздух.
В общем, что говорить: тяжко смотреть на эту бескрайнюю сухмень. Далеко вокруг она видится, до самого горизонта. Если только поднапрячь глаза, можно различить кое-где жидкие деревца, участки растревоженной пахарями земли и тропки, те, что появляются там, где ходят, ходят туда и сюда, и что неизменно приводят к десятку ранчо с человеческим содержимым: с огнем, женщинами, детьми, корралями, где жизнь склевывает, как жадная курица, содержимое дней и ночей.
В один из таких отчаянно жарких и душных часов вернулась домой донья Петронила Анхела. которую одни называли так, а другие просто Петранхела, жена дона Фелипе Альвисуреса, мать взрослого сына, ожидающая второе дитя.
Донья Петронила Анхела делает вид, будто она ничего не делает, чтобы супруг не бранил ее за то, что она работает в таком своем положении, и, делая подобный вид, она содержит дом в образцовом порядке, все у нее на своих местах: свежее белье на кроватях, чистота в комнатах, патио и коридорах, глаза. – на очаге, руки. – на шитье, а ноги. – повсюду: в курятнике, в амбаре, где мелят маис и какао; в чулане, где хранят старые веши; в коррале, на огороде, в гладильной, в кладовой. – повсюду.
Ее муж и повелитель недоволен, если она занята по хозяйству, желая, наверное, чтобы жена сидела сложа руки пли гуляла без дела, но так не годится, дети тогда вырастают ленивыми. Ее муж и повелитель Фелипе Альвисурес человек просторный. – и внутри, и снаружи, оттого он никогда не торопится и носит просторную одежду из дриля. Цифрами он мозги свои не перегружает, ибо весьма быстро считает на маисовых зернах; и лишними словами голову не забивает, ибо необязательно уметь читать так, как умеют многие, кто при всем при том не читает. Он еще потому просторный внутри. – по ее представлениям,. – что с трудом находит слова. Кажется, будто одно слово он тащит из какого-то далекого угла, а другое. – из еще более дальнего. И внутри, и снаружи у сеньора Фелипе было достаточно пространства, чтобы никуда не спешить и хорошо, очень хорошо все обдумывать. Когда, не дай бог, настанет его час, говорила Петранхела, смерти придется поднатужиться, чтобы унести с собой.
Весь дом подчиняется силе солнца. Голодного солнца, которое знает, что пришел час обеда. Но за глинобитными стенами довольно прохладно. Против обыкновения, Фелипито, старший сын, приехал раньше отца, перемахнул верхом на лошади через ворота из высоких и острых кольев и осадил коня среди закудахтавших кур, залаявших собак и взметнувшихся из-под самых копыт белых голубей. – общий страшный переполох, выбитые подковами искры из каменного пола в патио, громкий хохот всадника.
– Что за озорство, Фелипито… Я так и знала, это ты!
Его матери не нравились подобные дикие выходки. У лошади огонь в глазах и морда в пене, а Фелипито уже на земле, обнимает и утешает свою достойную мать.
Скоро подъехал и его отец на черном жеребце, которого прозвали Самаритянином за покладистый нрав. Слез с коня и преспокойно пошел поправить колья, которые Фелипито выбил из ворот, укрепил их заново и направился неслышно. – лишь тихо цокали по камню копыта Самаритянина. – к своему дому.
Ели они, не произнося ни единого слова, только глядя друг на друга, будто сто лет не виделись. Сеньор Фелипе смотрел на свою супругу, она смотрела на сына, а этот. – на своих родителей, которые поглощали тортильи, впивались острыми зубами в куриную ножку, пили воду большими глотками, чтобы легче скользили по горлу куски душистой пунцовой юкки.
– Спасибо господу Богу и вам, отец…
Обед завершился, как всегда, без лишних слов, не нарушив безмолвия, ибо Петранхела лишь быстро поглядывала налицо и руки супруга, чтобы узнать, расправился ли он с блюдом, и просить служанку принести следующее.
Фелипито поблагодарил отца и подошел к матери, скрестив руки на груди, склонив голову, и повторил:
– Спасибо господу Богу и вам, мама…
Продолжение тоже было обычным: дон Фелипе в гамаке, его жена в качалке, а Фелипито. – верхом на скамье, словно бы еще не слезал с седла. Каждый углублялся в свои мысли. Сеньор Фелипе курил. Фелипнто не отваживался курить в присутствии отца и следил глазами за дымком, а Петранхела покачивалась, отталкиваясь от пола своей маленькой ножкой.
Лида Саль, мулатка, волчком вертевшаяся в кабачке, работала споро, но успевала и слушать, о чем болтают слепой Бенито Хохон и некий Фалутерио, устроитель празднества в честь святой Кармен. Слепец и Фалутерио отобедали и направлялись к выходу. Потому Лида Саль хорошо слышала, о чем они говорят. Тазы с грязными тарелками и кастрюлями стояли почти у самой двери на улицу.
– «Праведники»,. – говорил слепой, суча пальцами перед лицом, словно желая выбраться из сети своих морщин, разорвать паугину слепоты,. – это волшебники, и разве может случиться такое, про что вы толкуете, разве нельзя найти девушек, верящих в колдовство, даже в наше время, когда все мужчины такие охальники. Конечно, друг Фалутерио, много нынче крещений да мало свадеб, и это нехорошо. Много одиноких с детишками, много одних-одинешенек…
– Говорите прямо, беретесь вы за это или нет? Я вас спрашиваю тут в самый последний раз, чтобы знать ваше мнение па сей счет и обсудить его потом с другими членами общества святой Кармен. Праздник-то уже не за горами, и если не найдутся женщины. которые пожелали бы заколдовать костюмы «Праведников», придется нам, как в прошлом году, обойтись без волшебства…
– Языком болтать нетрудно, Фалутерио, дело делать труднее. Если вы дадите мне, старику, подработать и позволите пристроить костюмы «Праведников», тогда я и невест постараюсь найти. Много еще есть девушек на выданье, Фалутерио, много девушек хочет счастливо замуж выйти…
– Трудно это, Бенито, трудно. Уж очень старинное поверье. Нынче народ стал дошлый, кто верит во всю эту ерунду? А насчет вас я думаю, да и все из комитета по празднествам тоже так думают, что наряды «Праведников» лучше всего отдать в ваши руки.. – вы человек нуждающийся, работать не можете.
– Да, да, я сумею найти на них желающих, а то опять ничего не получится, как бывало.
– Ну, я пошел. Считайте, что мы договорились.
– Верю вам, Фалутерио, верю и постараюсь все устроить с Божьей помощью.
Холодная, скользкая рука Л иды Саль, оставив тарелку в мыльной воде, дотронулась до локтя слепого, до рукава его куртки, латаной-перелатаной, ставшей одпой-единой заплатой. Бенито Хо-хон ощутил почтительное прикосновение, замедлил шаги, хотя тоже слеш ил домой, а домом его была вся площадь, и спросил, кто его останавливает.
– Это я, Лида Саль, здешняя судомойка.
– Что тебе, дочка, надо?..
– Чтобы вы мне пособили совсем новым советом…
– Ха! Ха! Ты, значит, из тех, кто думает, что бывают и не совсем новые советы…
– Вот именно, мне нужен совсем новый. Такой совет, который вы дали бы только мне и больше никому, никакой другой. Даже подумать о том не посмели бы. Новый. – это значит, единственный…
– Ну посмотрим, если смогу…
– Речь все о том же… Вы знаете…
– Нет, ничего не знаю…
– Я, как вам это сказать? Страдаю я очень… по одному человеку, а он на меня и глядеть не желает…
– Холостой?
– Да, холостой, красивый, богатый.... – вздохнулаЛида Саль,. – да чего ему искать во мне, судомойке, если он не нашего роду-племени…
– Можешь дальше не рассказывать. Понимаю, чего тебе надо, но если, как говоришь, ты судомойка, не знаю, чем ты можешь расплатиться за наряд «Праведника». Это вещь дорогая…
– О том не беспокойтесь. У меня есть кое-что и подороже. Мне только надо знать, могу ли я получить от вас волшебный костюм и согласились бы вы потом уговорить этого моего мучителя надеть его вдень святой Кармен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15