Зато маркиза была в неистовстве.
— Дон-Кихот! — кричала она. — Вы несносны! Но за это вы поплатитесь! Да, поплатитесь, — повторила она гневно.
— Пожалуйста, маркиза, прошу вас не угрожать мне, — возразил я. — Если бы я даже и хотел посадить к нам господина Фромана, то все равно не мог бы этого сделать. Вы забываете, что барон де Жеоль отстает от нас всего на какую-нибудь милю и тоже едет в Ним. Он может показаться каждую минуту, и, если окажется, что я отыскал себе еще и брата, и что семья моя увеличивается, то едва ли он отнесется к этому равнодушно.
Но мои слова, которым она не могла отказать в основательности, не произвели на нее никакого впечатления.
— Вы несносны! — кричала она. — Пустите меня! Пустите меня!
Последние слова относились к Фроману. Я не противоречил ей.
Оба отошли на несколько шагов и поспешно о чем-то заговорили. Я следил за ними краем глаза. Вновь Фроман представлялся мне каким-то оторванным от всех, затерянным в этой печальной местности, одиноким, среди опасностей пути, и я начал чувствовать угрызения совести. Через мгновение я, быть может, уже раскаялся бы в своем отношении к нему, но вдруг кто-то тронул меня за рукав. Обернувшись, я увидел восхищенное, и вместе с тем, любопытное лицо Денизы.
— Сударь, — заговорила было она, но я схватил ее за руки и с жаром поцеловал их.
— Не надо, не надо, — прошептала она, краснея до корней волос. — Я хочу предостеречь вас, хочу просить вас…
— А я хочу благодарить вас, — прошептал я так же тихо.
— Я прошу вас быть осторожнее, — продолжала она, сердито покачивая головой, как бы желая этим заставить меня замолчать. — Слушайте! Для вас готовится западня… Моя мать не желает вам зла, хотя и очень сердита на вас. Но этот человек — отчаянный, а мы теперь в самом узком месте… Берегитесь!
— Не бойтесь! — успокоил я ее.
— Нет, я очень боюсь.
Когда маркиза вернулась к экипажу и уселась на свое место, я чувствовал себя совершенно другим человеком. Это, должно быть, отражалось на моем лице, ибо маркиза, бросив на меня подозрительный, полный ненависти взгляд, потом пристально уставилась на дочь.
Фроман подошел к дверце экипажа, захлопнул ее и, приподняв свою шляпу, сказал:
— Если бы даже собака подошла к моей двери так, как я сегодня подошел к вам, виконт, то я бы впустил ее в дом.
— На моем месте вы поступили бы точно так же.
— Ну, нет, — твердо возразил он, — я бы ее впустил. Впрочем, мы встретимся еще в Ниме, и я не теряю надежды убедить вас.
— В чем это? — холодно спросил я.
— В том, что нужно иметь маленькую веру, — пояснил он. — Веру во что-нибудь, и иногда рисковать ради этого «что-нибудь». Я стою здесь, — делая величавый жест, продолжал он. — Одинокий и бездомный, и не знаю, где мне придется завтра провести ночь. А почему? Потому, что я единственный человек во Франции, не утративший веры! Потому, что я один верю в себя. Неужели вы думаете, — продолжал он с возрастающим гневом, — что нас, дворян, можно выгнать с мест, если мы только верим в себя! Никогда! Неужели можно искоренить церковь, если вы верите в нее? Никогда! Но вы не верите ни во что, вы не уважаете ничего и, стало быть, осуждены. Да, осуждены. Ибо даже у людей, с которыми вы связали себя, есть вера в их теории, в их философию, в их реформы, долженствующие перевернуть мир. А вы, вы не верите ни во что! И вы погибнете!
С угрожающим жестом он взмахнул рукой, но прежде, чем я успел ему ответить, карета тронулась, оставляя его позади. И опять за окном потянулись унылые серые горные виды. Начинало темнеть, а до Вилльрога было еще с милю. Я был рад, что мы наконец освободились от Фромана.
Теперь я понимаю, почему Фромана прозвали «зачинщиком из Нима». От него так и веяло горячим дыханием южного города, в голосе его слышалась страстность известных на весь мир спорщиков. С тяжелым чувством я продолжал обдумывать его слова, вспоминая, что по этому поводу говорили отец Бенедикт и барон де Жеоль. И на протяжении всего оставшегося пути, сопровождаемого частыми толчками на ухабах, я размышлял об этом, забившись в угол кареты. Наконец стало совсем темно, и мы остановились на улице деревни.
Я хотел помочь маркизе выйти из экипажа и предложил ей Руку.
— Нет, нет! — воскликнула она, отстраняясь. — Я не хочу даже дотрагиваться до вас!
Она, видимо, намеревалась удалиться и оставить меня ужинать одного. Но в деревенской гостинице оказалась всего одна комната для проезжающих и кухня. В комнате был небольшой альков, занавешенный темной тканью, и где дамы могли бы уснуть, но где они не могли, конечно, ужинать. Гостиница была одна из самых худших, что мне только приходилось встречать. От грязной служанки несло хлевом, а в роли посетителей выступали три каких-то мужика. Окна были без стекол, пол земляной. Маркиза, привыкшая к дорожным неудобствам и поддерживаемая своим гневом, отнеслась ко всему этому с пренебрежением большой барыни. Но Дениза, не так давно покинувшая монастырскую школу, широко раскрывала глаза, слыша крики и ругательства. Бледная и испуганная, она сжалась в комок в своем кресле.
Сначала мне показалось, что маркиза не обращает на мужланов внимания, но скоро я заметил, что ошибаюсь. После ужина, когда шум особенно усилился, она подошла ко мне и, вложив в интонацию весь свой гнев и презрение, подавляемые доселе, крикнула мне в ухо, что мы должны ехать как можно раньше.
— На рассвете, и даже раньше! — прохрипела она с яростью. — Это ужасно, ужасно! Эта комната убивает меня! Я бы поехала и сейчас, несмотря ни на темноту, ни на холод…
— Я поговорю с ними, — перебил я и направился к столу.
Она схватила меня за руку и ущипнула так сильно, что я чуть не вскрикнул.
— Безумный человек! — быстро заговорила она. — Неужели вы хотите погубить нас всех? Одно слово — и мы будем раскрыты! Нет, нет! На рассвете мы уедем. Спать мы не станем, а как рассветет, мы уедем.
Я, конечно, согласился с нею. Подойдя к кучеру, занявшему наше место за столом, она шепнула ему несколько слов и направилась к алькову, куда уже спряталась было мадемуазель. К несчастью, ее движение привлекло к себе внимание троих пьяных за столом, и один из них, поднявшись с места, перехватил ее на полпути.
— Тост! Тост! — закричал он, громко икая, и, едва передвигая ноги, совал ей стакан вина. — Тост! Каждый мужчина во Франции, каждая женщина, каждый ребенок — все должны пить, а иначе — черт их всех побери! А вот и трехцветный бант. Долой мадам Вето! За трехцветный бант! Пейте!
Пьяный грубиян совал ей стакан прямо в лицо, а его товарищи орали:
— Пейте! Пейте! Да здравствует трехцветный бант! Долой мадам Вето!
Это было уж слишком. Я вскочил на ноги и бросился на негодяев. Но маркиза, изумительно сохранявшая присутствие духа, остановила меня взглядом.
— Нет, — гордо поднимая голову, крикнула она, — пить я не буду.
— Ага! Аристократы! — с подлым смехом завопил он. — Пейте, а не то мы вам…
— Я пить не буду! — отвечала маркиза, храбро глядя на него. — Когда барон де Жеоль будет здесь, вам придется дать ему ответ.
Лицо пьяницы сразу вытянулось.
— Вы знаете барона де Жеоля? — спросил он совсем другим тоном.
— Я рассталась с ним в соседней деревне и жду его сюда к ночи, — холодно отвечала маркиза. — Советую вам самому пить при ваших тостах, а других оставить в покое. Барон не такой человек, чтобы спустить обиду.
Чтобы скрыть свое смущение, нахал пожал плечами.
— Если вы из числа его знакомых, — пробормотал он, пробираясь обратно к столу, — то, конечно, все будет благополучно. Он добрый человек и никого не обижает. Если вы не аристократка…
— Я такая же аристократка, как и барон де Жеоль.
С этими словами маркиза повернулась к нему спиной и пошла к алькову.
Пьяницы старались не шуметь более: маркиза верно угадала, что в этих местах барон пользуется большим уважением. Закутавшись в плащи, они улеглись на полу спать. Мне пришлось сделать то же самое, и ночь прошла гораздо спокойнее, чем я ожидал.
Сначала я долго не мог уснуть, потом впал в тяжелую дремоту.
От дурного воздуха в комнате мне беспрестанно являлись сны, один неприятнее другого. Вдруг мне показалось, что кто-то наклонился надо мной, и я проснулся. Стояла еще ночь, и все было тихо. Красные угли камина едва освещали комнату. Поднявшись с пола, я увидел маркизу, которая стояла около меня, показывая рукой на храпевших на полу мужчин.
— Тише! — прошептала она, прикладывая палец к губам. — Уже пробило пять часов. Жюль запрягает лошадей. Я уже расплатилась с хозяйкой, и через пять минут мы можем ехать.
— Но солнце взойдет еще через час-два, — заметил я.
Мне хотелось чем-нибудь досадить ей.
— Вы хотите заставить нас испытать еще раз то, что было? — спросила она рассерженно. — Вы хотите задержать нас, пока действительно не приедет барон де Жеоль?
— В таком случае, я готов, — отвечал я.
Не теряя времени, она скрылась за занавеской, и я слышал, как они шептались с Денизой. Порядочно продрогнув в холодной комнате, я надел сапоги и, подойдя к камину, стал мешать угли носком сапога. Потом я взял свою шпагу и был готов к отъезду.
Через несколько минут маркиза опять появилась передо мной.
При слабом свете камина я заметил отпечаток нетерпения на ее лице.
— Неужели он еще не готов? — шептала она. — Он может копаться до света. Пойдите и поторопите его! Вдруг явится де Жеоль? Идите, поторопите его!
Такая спешка была, конечно, ни к чему: нельзя было и предполагать, чтобы барон приехал в такой час; но, сообразив, что нервы маркизы наконец не выдержали, я, осторожно ступая, двинулся к двери. Откинув задвижку, я постарался как можно тише притворить дверь за собой. Холодный предрассветный ветер с мелким снегом ударил мне в лицо. Дрожь пробежала по мне. На востоке чуть брезжил рассвет, кругом же все тонуло во мраке. Но было гораздо раньше, чем утверждала маркиза!
Стараясь не думать о ней, я, поеживаясь от холода, направился к воротам конюшни — низенькой лачуги, стоявшей рядом с домом среди целого моря грязи. Она была заперта, но в ее окне, выходившем на противоположную от дома сторону, светился тусклый огонек, указывавший на присутствие Жюля. Я отворил кое-как дверь и окликнул его. Он не отвечал, и я побрел на свет мимо грязных, несчастных лошадей. Наконец я добрался и до наших, стоявших в самом конце конюшни. Около них на крюке висел фонарь.
Не видя кучера, я остановился, отыскивая его глазами. Вдруг что-то черное хлестнуло меня прямо в лицо. Я ничего не видел и тщетно старался освободиться от наброшенного на меня плаща.
Кто-то железными тисками схватил меня за руки и прижал их к туловищу. Потрясенный неожиданным нападением, я хотел закричать, но тяжелый плащ душил меня. Наконец, после отчаянной борьбы мне удалось испустить приглушенный крик. Но еще чьи-то руки — не те, что схватили меня, плотно заткнули мне рот. Я чувствовал, как эти руки быстро обшарили меня. Так как я продолжал оказывать сопротивление, человек, державший меня, сделал мне подножку, и мы вместе упали на пол.
Несмотря на то, что я упал на какую-то подстилку, ушибся я порядочно. Плащ угрожал совершенно задушить меня, и несколько минут я лежал без движения. Воспользовавшись моим полуобморочным состоянием, негодяи крепко связали мне руки и ноги. Потом меня перенесли в сторону и бросили на что-то мягкое, очевидно на сено. Затем его стали набрасывать на меня, охапку за охапкой. Я делал отчаянные попытки закричать, но обернутый два или три раза вокруг моей головы плащ заглушал всякий звук.
VI. ЖАЛКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Я не боролся более. От усилий, которые я делал, чтобы вырваться, а потом, чтобы закричать, кровь прилила мне к голове.
Совершенно истощенный физически, я лежал неподвижно, стараясь захватить легкими как можно больше воздуха. Сердце билось так, что казалось, сейчас разорвется. Я легко мог задохнуться и сознавал это, а страх перед такой участью невольно заставлял меня напрягать все силы, делать все возможное, чтобы получить хоть немного воздуха.
Я горел, как в огне, и весь обливался потом. С величайшим трудом мне удалось повернуться набок, и дышать стало свободнее. Но все же положение мое было ужасно. Я был совершенно беспомощен. К тому же, с облегчением одних страданий начались другие: веревки, которыми я был связан, стали впиваться в тело, а рукоятка шпаги немилосердно давила мне в бок. Плечи и спина нестерпимо ныли. Я чувствовал себя обреченным на медленную смерть, тогда, как один крик, один только крик (если б я мог это сделать), избавил бы меня от этого ужаса.
Мысль эта сводила меня с ума. Вдруг мне послышался какой-то слабый шум, будто кто-то тихо шел по конюшне. Потеряв всякое самообладание, я опять стал биться, глухо стеная. Но этот порыв только ухудшил мое положение. Никто не услышал меня, или, быть может, это была слуховая галлюцинация от сильного прилива крови к голове. Я опять впал в отчаяние, граничащее с обмороком, неспособный ни думать, ни составлять какой-нибудь план спасения.
Лежал я так довольно долго, пока явный, но глухой шум не привел меня в чувство. Вдруг я ощутил резкую боль в ноге и вскрикнул. Хотя плащ и набросанное на меня сено приглушали звуки, мне показалось, что я тоже услыхал чей-то крик. Потом опять водворилось безмолвие.
Я уже подумал, что все это — и боль, и крик, почудились мне в забытьи. Но нет: сено надо мной зашевелилось, тяжесть его на мне стала уменьшаться, я услышал голоса, и понял, что спасен. Через минуту блеснул слабый свет, меня схватили, и среди шума и криков куда-то потащили. Плащ был сорван с моей головы: кругом меня стояло с полдюжины людей, уставившихся на меня изумленными глазами.
— Боже мой! Да это тот самый барин, что должен был уехать сегодня утром! — закричала какая-то женщина, всплескивая руками.
То была хозяйка гостиницы.
В горле у меня пересохло, губы распухли, но, собрав силы, я попросил, чтобы меня скорее развязали. Испуская возгласы изумления, хозяйка принялась за дело. Тело мое онемело настолько, что я не мог двигаться, и меня подняли на руки и понесли к дверям конюшни. Здесь меня посадили на стул и дали глоток воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32