Да, сэр, вот каков этот Слим. Вы ни за что не поверили бы этому, если бы его увидели.
Право же, я не очень-то горевал о покинувшей меня «Тускалозе». По-настоящему меня огорчало лишь то обстоятельство, что в моем кармане не осталось ни цента. Прелестная девушка рассказала мне ночью, что ее любимая мать тяжело больна и что у нее нет денег на лекарство и куриный бульон. Я не хотел быть ответственным за смерть ее матери; я отдал прелестной девушке все свои деньги и был награжден тысячью благодарностей и счастливых пожеланий. Есть ли на свете что-нибудь более приятное, чем тысяча благодарностей красивой девушки, любимую мать которой вы только что спасли от смерти? Нет, сэр.

III

Я присел на огромный лежавший подле меня ящик и мысленно следил за «Тускалозой» на ее пути. Я ждал и надеялся, что она налетит на скалу и будет вынуждена либо вернуться, либо спустить в шлюпки свой экипаж и отослать его обратно. Но она ловко обошла рифы и скалы; я так и не дождался ее возвращения. Во всяком случае, я от всего сердца желал ей всяких несчастий и крушений, какие только могут случиться с кораблем. Но ярче всего я представлял себе, что «Тускалоза» попала в руки морских разбойников, разграбивших ее сверху донизу и отнявших у Слима все мои вещи, которые он, конечно, уже успел себе присвоить. И здорово же надавали ему по его ехидной роже! Надавали так, что он на всю жизнь потерял охоту язвить и зубоскалить.
Только что я прикорнул, чтобы подремать немного и увидать во сне мою прелестную девушку, как кто-то хлопнул меня по плечу и начал говорить с такой бешеной быстротой, что у меня закружилась голова.
Я рассвирепел и крикнул:
– Oh, rats, оставьте меня в покое, мне тошно от вашей трескотни. Кроме того, я не понимаю ни слова из того, что вы здесь мелете. Убирайтесь к черту!
– Вы англичанин, не так ли? – спросил он меня по-английски.
– Нет, янки.
– Ага, значит, американец.
– Да, и отвяжитесь от меня поскорей. Мне нет никакого дела до вас.
– Но у меня есть дело к вам: я из полиции.
– Значит, вы счастливец, милый друг, – это хороший пост, – сказал я ему на это. – Что же случилось? Плохо вам, что ли, живется, или у вас какие-нибудь неприятности?
– Моряк? – продолжал он допрашивать.
– Да, старина. Может быть, у вас есть местечко для меня?
– С какого корабля?
– С «Тускалозы» из Нового Орлеана.
– Ушла в три часа утра.
– Я не нуждаюсь в вашей информации. Не найдется ли у вас лучшей шутки в запасе? Эта уже устарела и протухла.
– Где ваши бумаги?
– Какие бумаги?
– Баша корабельная карточка?
Вот еще новое дело, моя карточка! Она торчала в кармане моей тужурки, а моя тужурка была в моей сумке, а моя сумка лежала под моей койкой на «Тускалозе», а «Тускалоза» – ба! Где бы она могла теперь быть? Если б я только знал, что давали им сегодня на первый завтрак. Негр опять, конечно, пережарил сало, – ну и задам же я ему взбучку, когда пойду окрашивать палубу!
– Ну-ка, давайте вашу карточку. Вы же понимаете, что я вам говорю?
– Мою карточку? Если вы говорите о ней, то есть о моей карточке, то я должен вам сказать правду. У меня нет карточки.
– Нет карточки?
Надо было слышать, каким разочарованным тоном он произнес это. Приблизительно так, как если б хотел сказать: «Как, вы не верите, что существует морская вода?»
Ему казалось непостижимым, что у меня нет корабельной карточки, и он переспросил меня в третий раз. Но, механически повторяя этот вопрос, он, по-видимому, уже пришел в себя от изумления и добавил:
– И никаких других бумаг? Паспорта или удостоверения, или еще чего-нибудь в этом роде?
– Нет. – Я усердно обшарил свои карманы, хотя и знал совершенно точно, что при мне не было даже пустого конверта.
– Ступайте за мной, – сказал полицейский.
– Куда? – спросил я, так как хотел узнать, что имеет в виду этот человек и на какое судно он хочет меня отвести. На дозорный корабль я не пойду, это я мог бы сказать ему заранее. Туда не затащат меня даже десять лошадей.
– Куда? Это вы сейчас увидите.
Не могу сказать, чтобы этот человек был особенно любезен, но агенты по найму матросов только тогда и рассыпаются мелким бесом, когда никого не могут заманить в свою коробку. Должно быть, он хотел отвести меня на хорошее судно. Счастье само шло мне в руки, а еще за полчаса до этого я унывал.
Наконец мы высадились. Где? Вы угадали, сэр, – в полицейском участке. Тут меня основательно обыскали. Когда они обшарили меня до нитки и ни один шов не оставался уже тайной для них, человек спросил меня очень сухо:
– Оружия нет? Инструментов нет?
Я еле сдержал себя, чтоб не залепить ему в рожу. Уж не думали ли они, что я спрятал пулемет в верхней части носа или под глазными веками! Но таковы уж все эти люди. Они не могут и никогда не смогут понять, что у вас нет того, чего они ищут. Но тогда я еще не знал этой особенности всех полицейских.
Потом я должен был стать перед столом, за которым сидел человек, все время смотревший на меня так, словно я украл его пальто. Он раскрыл толстую книгу, в которой было много фотографий. Полицейский, который привел меня, служил нам переводчиком, потому что иначе мы не могли бы объясниться. Когда на войне им были нужны наши солдаты, они отлично нас понимали, но теперь мы им больше не нужны, и они позабыли все, что знали раньше.
Первосвященник – так, по крайней мере, выглядел сидевший за столом – смотрел сначала на фотографии, затем на меня или, вернее, на мое лицо. Он проделал это больше сотни раз, но мускулы его шеи не устали, так привык он к этой работе. У него было много времени, и он беззаботно им пользовался. Ему ведь платили за это, зачем же ему было торопиться?
Наконец он покачал головой и захлопнул книгу. По-видимому, он не нашел моей фотографии. Я тоже не мог припомнить, чтобы когда-нибудь снимался в Антверпене. Под конец я устал, как собака, от этого скучного дела и сказал:
– Ну, теперь я проголодался. Я еще не завтракал сегодня.
– Правильно, – сказал переводчик и повел меня в какую-то каморку.
Здесь было мало мебели, и та, что стояла здесь, не отличалась особой изысканностью.
Но что это там на окне? Удивительно, эта комната кажется слишком простой для хранения государственных сокровищ Бельгии. Но сокровища, наверно, хранятся здесь, потому что проникнуть сюда никто не может – через окно, безусловно, нет, – да, сэр.
Хотелось бы мне знать, действительно ли здешние жители называют это завтраком? Кофе с хлебом и маргарин. Они еще не оправились от войны? Или война была затеяна не для того, чтобы добыть себе лучшие завтраки? Значит, они и вправду не победили, что бы ни писали газеты; эта скудная трапеза, вероятно, называлась у них завтраком и до войны, потому что это минимум количества и качества того, что вообще можно назвать завтраком.
В полдень меня опять повели к первосвященнику.
– Хотите поехать во Францию? – спросил он меня.
– Нет, я не люблю Франции. Французы всегда хотят кого-нибудь посадить, а сами никогда не могут усидеть на месте. В Европе они всегда хотят побеждать, а в Африке – устрашать. Все это мне сильно в них не нравится. Им, может быть, скоро понадобятся солдаты, и, так как у меня нет с собой моей карточки, они могут принять меня нечаянно за одного из своих солдат. Нет, во Францию я не поеду ни в коем случае.
– А что вы скажете о Германии?
И чего только эти люди от меня хотели?
– В Германию я тоже не поеду.
– Почему же? Германия – прекрасная страна. Там вы сможете легко найти себе корабль.
– Нет, я не люблю немцев. Когда не предъявляешь счета, они возмущаются, и если не в состоянии по ним заплатить, то приходят в ярость. А так как у меня нет удостоверения, что я моряк, то меня там тоже могут спутать и заставить платить вместе с другими. А я, как палубный рабочий, не могу столько заработать. При таких условиях я никогда не достиг бы низшего слоя среднего класса и никогда не стал бы почетным членом человеческого общества.
– Что вы так много болтаете? Скажите просто: хотите ехать туда или нет?
Я не знаю, понимали ли они мои слова, но, по-видимому, у них было много свободного времени, и они радовались, что нашли себе развлечение.
– Итак, коротко и ясно: вы едете в Голландию, – сказал первосвященник, и переводчик передал мне его слова.
– Но я не люблю голландцев, – ответил я, – и сейчас скажу вам почему…
Но меня прервали:
– Любите ли вы голландцев или нет, это нас нисколько не интересует. Об этом вы можете сказать самим голландцам. Во Франции вы были бы устроены лучше всего. Но вы не хотите туда. В Германию вы тоже не хотите, она для вас тоже не достаточно хороша, поэтому вы поедете в Голландию. И кончено. Другой границы у нас нет. Из-за вас мы не станем искать себе другого соседа, который, может быть, удостоился бы вашего расположения. А бросать вас в воду мы пока еще не намерены. Голландия – единственная граница, которая остается у нас в запасе. Значит, туда! И баста. Радуйтесь, что вы так дешево отделались.
– Но, господа, вы заблуждаетесь. Я вовсе не хочу в Голландию. Голландцы сидят…
– Молчать! Вопрос решен. Сколько вы имеете при себе денег?
– Вы же обыскали все мои карманы и швы. Сколько денег вы там нашли?
Как тут не придти в бешенство? Они обыскивают вас в течение нескольких часов с увеличительным стеклом, а потом спрашивают с невозмутимой невинностью: «Сколько вы имеете при себе денег?..»
– Если вы ничего не нашли, значит, у меня нет денег, – говорю я.
– Отлично. Все. Отведите его опять в камеру.
Первосвященник кончил свою церемонию.

IV

С наступлением вечера меня повезли на вокзал. Два человека, один из которых был нашим переводчиком, провожали меня. Очевидно, они думали, что я никогда в своей жизни не ездил по железной дороге, потому что ничего не разрешали мне делать самому. Один покупал билет, другой стоял подле меня и следил, чтоб какой-нибудь вор не обыскал еще раз мои карманы и не потратил бы таким образом свое время даром, потому что в карманах, которые обыскала полиция, самый искусный вор не найдет уже ни гроша.
Человек, покупавший билеты, не отдал мне моего билета. Вероятно, он подумал, что я тотчас же его перепродам. Затем они вежливо проводили меня к вагону и провели в купе. Я думал, что здесь они простятся со мной. Но они не сделали этого. Они сели со мною в купе и, чтобы я не вывалился из окна, посадили меня в середину. Всегда ли бельгийские полицейские так вежливы, я не знаю. Но я, во всяком случае, не мог бы на них пожаловаться. Они предложили мне папиросы. Мы курили, и поезд несся на всех парах. Вскоре мы вышли из поезда и оказались в небольшом городке. Опять меня привели в полицейский участок. Я должен был сесть на скамью – в том помещении, где находились свободные от дежурства чиновники. Оба человека, с которыми я приехал, рассказали длиннейшую историю обо мне. Остальные фараоны, – я хочу сказать, остальные полицейские, – глазели на меня в упор: некоторые с любопытством, словно им никогда еще не приходилось видеть подобного мне человека, другие с таким видом, словно перед ними сидел человек, совершивший, по крайней мере, тройное убийство.
Эти люди, с таким упорством разглядывавшие меня, считавшие меня виновником самых чудовищных преступлений и ожидавшие от меня в будущем еще более тяжких преступлений, нежели те, которые я, по их несомненному убеждению, уже совершил, внушили мне внезапно мысль, что я сижу здесь в ожидании палача, которого, очевидно, не застали дома и теперь разыскивают.
Тут нет ничего смешного, сэр. Положение было очень серьезное. Следует только чуть-чуть над этим задуматься: у меня не было удостоверения, что я моряк, при мне не было паспорта и никакого другого документа, моей фотографии первосвященник в своем альбоме не нашел. Если бы у него была, по крайней мере, моя фотография, тогда он сразу узнал бы, кто я. Рассказ о случае с «Тускалозой» не мог внушить ему никакого доверия: любой бродяга мог бы рассказать ему то же самое. Нигде на всем свете у меня не было постоянной квартиры. Либо корабль, либо ночлежка в чужом порту. Членом какой-либо торговой палаты я тоже не состоял. Короче говоря, я был никто. Ну и вот, я спрашиваю вас, почему бельгийцы обязаны кормить какого-то проходимца, когда им и без того приходится кормить множество детей таких проходимцев, наполовину все же принадлежащих Бельгии? Я же не принадлежал к ней никакой половиной. Повесить меня – был кратчайший путь от меня избавиться. Я даже не смог бы поставить им это в вину. Ни один человек не думал обо мне, ни один человек не спросил бы обо мне, им не пришлось бы даже заносить мое имя в их толстые книги. И они, конечно, собирались меня повесить. Они ждали только палача, знакомого с этим делом, иначе моя казнь была бы противозаконна и равнялась бы простому убийству.
И как я был прав! Доказательство было налицо. Один из фараонов подошел ко мне и подал мне два толстых пакета папирос, последнюю дань бедному грешнику. Потом он протянул мне спички, заговорил со мной на ломаном языке, засмеялся, – словом, был чрезвычайно приветлив. Хлопнув меня по плечу, он сказал:
– Ничего страшного, малец, не делайте из этого трагедии. Курите, время пролетит скорее. Придется подождать, пока стемнеет, иначе наше дело может не выгореть.
Не делать трагедии, когда тебя собираются повесить! Ничего страшного! Хотел бы я знать, испытал ли хоть что-нибудь подобное этот человек, говорящий с такой уверенностью: «Ничего страшного!» Ждать, пока стемнеет! Разумеется, днем они не решатся меня повесить, ведь мы могли бы встретить кого-нибудь, кто знает меня, тогда им не удалась бы эта шутка. Впрочем, нет никакого смысла вешать голову: она скоро повиснет и сама. И вот я дымлю, как фабричная труба, чтобы не оставить им, по крайней мере, папирос.
Папиросы не имеют ни малейшего запаха. Чистейшая солома.
Тысяча чертей, я не хочу висеть! Если бы я только знал, как мне выбраться отсюда. Но они все время толкутся около меня. И каждый вновь приходящий полицейский оглядывает меня с головы до ног и тут же осведомляется у других, кто я, почему я здесь и когда меня повесят, а потом ухмыляется во всю рожу.
1 2 3 4 5 6