- Уж разве так хороши? - спросил кто-то.
- Прелесть! - ответил Сниткин и в доказательство поцеловал даже свои толстые пальцы.
- Помните, Василий Васильич, вы и малаек нам нахваливали. Говорили, что очень недурны собой, - заметил один из мичманов.
- Ну и что же? Они в своем роде недурны, эти черномазые дамы, - со смехом отвечал лейтенант Сниткин, не особенно разборчивый, по-видимому, к цвету кожи прекрасного пола. - Все, батюшка, зависит от точки зрения и обстоятельств, в которых находится злополучный моряк... Ха-ха-ха!
- При всяких обстоятельствах ваши хваленые малайки - мерзость!
- Ишь какой эстетик, скажите пожалуйста! И, однако, несмотря на всю свою эстетику, в Камчатке вы влюбились в заседательшу и все расспрашивали ее, как маринуют бруснику и морошку... А ведь этой даме все сорок, и главное - она форменный сапог... Хуже всякой малайки...
- Ну, положим, - сконфуженно пролепетал мичман.
- Да уж как там ни полагайте, голубчик, а - сапог... Одна бородавка на носу чего стоит... И тем не менее вы ей романсы пели... Значит, такая точка зрения была...
- Вовсе не пел, - защищался юный мичман.
- А помните, господа, как все мы тогда из Камчатки с вареньем ушли? воскликнул кто-то из мичманов.
Раздался общий взрыв веселого смеха. Снова вспомнили, как после трехдневной стоянки "Ястреба" в Петропавловске, в Камчатке, - стоянки, взбудоражившей всех шесть дам местной интеллигенции и заставившей их на время примириться, забыв вражду, чтобы устроить бал для редких гостей, каждый из молодых офицеров клипера вечером, в день ухода из Камчатки, вносил в кают-компанию по банке варенья и ставил ее на стол с скромно торжествующей улыбкой. И то-то было сперва изумления и потом смеха, когда выяснилось, что все эти восемь банок варенья, преимущественно морошки, были подарком одной и той же тридцатилетней дамы, считавшейся первой красавицей среди шести камчатских дам. А между тем каждый, получивший "на память" по банке варенья, считал себя единственным счастливцем, удостоившимся такого особенного внимания.
- Всех обморочила лукавая бабенка! - восклицал Сниткин. - "Вам, говорит, одному варенье на память!" И руки жала, и... ха-ха-ха... Ловко! По крайней мере, никому не обидно!
После нескольких стаканов чая и многих выкуренных папирос старшему офицеру, видимо, не хотелось расставаться со своим почетным местом на мягком диване в теплой и уютной кают-компании, особенно в виду оживленных рассказов о Сан-Франциско, напомнивших Николаю Николаевичу, этому мученику своих тяжелых обязанностей старшего офицера, что и ему ничто человеческое не чуждо. Но, раб долга и педант, как и большая часть старших офицеров, любивший вдобавок напустить на себя вид человека, которому нет ни минуты покоя и который - полюбуйтесь! - за всем должен присмотреть и за все отвечать, он хоть и сделал кислую гримасу, вспомнив, какая наверху пакость, тем не менее решительно поднялся с дивана и крикнул вестовому:
- Пальто и дождевик!
- Куда вы, Николай Николаич? - спросил доктор.
- Странный вопрос, доктор, - отвечал как будто даже обиженно старший офицер. - Точно вы не знаете, что уголь грузят...
И старший офицер пошел наверх "присматривать" и мокнуть, хотя и без его присутствия выгрузка шла своим порядком. Но Николай Николаич все-таки торчал наверху и мок, словно бы в пику кому-то и в доказательство, сколь он претерпевает.
В кают-компании продолжалась веселая болтовня моряков, еще не надоевших друг другу до тошноты, что случается на очень длинных переходах, когда нет новых впечатлений извне. Мичмана расспрашивали лейтенанта Сниткина о Сан-Франциско, кто-то рассказывал анекдоты о "беспокойном адмирале". Все были веселы и беспечны.
Один только Лаврентий Иванович, старший штурман клипера, не принимал участия в разговоре и посасывал свою манилку, постукивая сморщенными, костлявыми пальцами по столу далеко не с тем добродушно-спокойным видом, с каким он это делал, когда "Ястреб" был в открытом океане или стоял на якоре на хорошем, защищенном рейде. Вдобавок Лаврентий Иванович не мурлыкал, по обыкновению, себе под нос излюбленного им мотива какого-то старинного романса, и это молчание тоже кое-что значило.
Это был сухощавый, среднего роста человек лет пятидесяти, с открытым, располагающим, еще свежим лицом, добросовестный и педантичный до щепетильности служака, давно уж примирившийся со своим, вечно подневольным, положением штурмана и скромной карьерой и не злобствовавший, по обычаю штурманов, на флотских. Поседевший на море, на котором провел большую часть своей одинокой, холостой жизни, он приобрел на нем вместе с богатым опытом, закалкой характера и ревматизмом еще и то несколько суеверное, почтительно-осторожное отношение к хорошо знакомому ему морю, которое делало Лаврентия Ивановича весьма недоверчивым и подозрительным к коварной стихии, показывавшей ему во время долгих плаваний всякие виды.
Видимо, чем-то озабоченный, он то и дело выходил из кают-компании наверх, поднимался на мостик и долгим, недоверчивым взглядом своих маленьких, зорких, как у коршуна, глаз глядел на море и озирался вокруг. Туманная мгла, закрывавшая берег, рассеялась, и можно было ясно видеть седые буруны, грохотавшие в нескольких местах бухты, в значительном отдалении от клипера. Поглядывал старый штурман и на надувшийся вымпел, не изменявший своего направления, указывающего, что ветер прямо, как говорят моряки, "в лоб", и на небо, на свинцовом фоне которого начинали прорезываться голубые кружки...
- Дождь-то, слава богу, перестает, Лаврентий Иваныч, - весело заметил вахтенный лейтенант Чирков.
- Да, перестает.
В мягком, приятном баске старого штурмана не слышно было довольной нотки. Напротив, то обстоятельство, что дождь перестает, казалось, не особенно нравилось Лаврентию Ивановичу. И словно бы не доверяя своим зорким глазам, он снял с поручней большой морской бинокль и снова впился в почерневшую даль. Несколько минут разглядывал он мрачные, нависшие над краем моря тучи и, положив на место бинокль, потянул носом, точно собака, воздух и покачал раздумчиво головой.
- Что это вы, Лаврентий Иваныч, все посматриваете?.. Мы, кажется, не проходим опасных мест? - шутливо спросил Чирков, подходя к штурману.
- Не нравится мне горизонт-с! - отрезал старый штурман.
- А что?
- Как бы в скорости не засвежело.
- Эка беда, если и засвежеет! - хвастливо проговорил молодой человек.
- Очень даже беда-с!! - внушительно и серьезно заметил старший штурман. - Этот свирепый норд-вест коли заревет вовсю, то надолго, и уж тогда не выпустит нас отсюда... А я предпочел бы штормовать в открытом море, чем здесь, на этом подлеце-рейде. Да-с!
- Чего нам бояться? У нас - машина. Разведем пары, в помощь якорям, и шутя отстоимся! - самоуверенно воскликнул Чирков.
Лаврентий Иванович посмотрел на молодого человека с снисходительной улыбкой старого, бывалого человека, слушающего хвастливого ребенка.
- Вы думаете "шутя"? - протянул он, усмехнувшись. - Напрасно! Вы, батенька, не знаете, что это за подлый норд-вест, а я его знаю. Лет десять тому назад я стоял здесь на шкуне*... Слава богу, вовремя убрались, а то бы...
_______________
* Ш к у н а - небольшое парусное судно.
Он не докончил фразы, боясь, как все суеверные люди, даже упоминать о возможности несчастия, и, помолчав, заметил:
- Положим, машина, а все бы лучше подобру-поздорову в море! Ну его к черту, уголь! В Нагасаки можем добрать. Эта хитрая каналья норд-вест сразу набрасывается, как бешеный. А уж как он рассвирепеет до шторма, тогда уходить поздно.
- Уж вы всегда, Лаврентий Иваныч, везде страхи видите.
- В ваши годы и я их не видал... Все, мол, трын-трава... На все наплевать, ничего не боялся... Ну, а как побывал в переделках, состарившись в море, так и вижу... Знаете ли пословицу: "Береженого и бог бережет".
- Что ж вы капитану не скажете?
- Что мне ему говорить? Он и сам должен знать, каково здесь отстаиваться в свежую погоду! - не без раздражения ответил старый штурман.
Лаврентий Иванович, однако, скрыл, что еще вчера, как только задул норд-вест, он доложил капитану о "подлости" этого ветра и крайне осторожно выразил мнение, что лучше бы уходить отсюда. Но молодой, самолюбивый и ревнивый к власти капитан, которого еще тешили первые годы командирства и который не любил ничьих советов, пропустил, казалось, мимо ушей замечание старшего штурмана и ни слова ему не ответил.
"И без тебя, мол, знаю!" - говорило, по-видимому, самоуверенное и красивое лицо капитана.
Старый штурман вышел из капитанской каюты, несколько обиженный таким "обрывом", и за дверями каюты проворчал себе под нос:
- Молода, в Саксонии не была!
- А все-таки, Лаврентий Иваныч, вы бы доложили капитану! - проговорил лейтенант Чирков, несколько смущенный словами старого штурмана, хотя и старавшийся скрыть это смущение в равнодушном тоне голоса.
- Что мне соваться с докладами? Он сам видит, какая здесь мерзость! с сердцем ответил Лаврентий Иванович.
В эту минуту на мостик поднялся капитан и стал оглядывать горизонт, весь покрытый зловещими черными тучами. Они, казалось, все росли и росли, охватывая все большее пространство, и, разрываясь, с поразительной быстротой поднимались по небосклону. Дождь перестал. Кругом, у берегов, прояснялось.
- Баркас еще не отвалил? - спросил капитан вахтенного.
- Нет.
- Поднять позывные!
В спокойном обыкновенно голосе капитана едва слышна была тревожная нотка.
"Небось теперь тревожишься, а вчера и слушать меня не хотел!" подумал старший штурман, искоса взглядывая на капитана, стоявшего на другой стороне мостика.
- То-то молода, в Саксонии не была! - прошептал Лаврентий Иванович любимую свою присказку.
- Баркас отваливает! - крикнул сигнальщик, все время смотревший на берег в подзорную трубу.
Сильный шквалистый порыв ветра внезапно ворвался в бухту, пронесся по ней, срывая гребешки волн, и прогудел в снастях. "Ястреб", стоявший против ветра, шутя выдержал этот порыв и только слегка дрогнул на своих туго натянутых якорных канатах.
- Прикажите разводить пары, да чтобы поскорей! - сказал капитан.
Вахтенный офицер дернул ручку машинного телеграфа и крикнул в переговорную трубку. Из машины ответили: "Есть, разводим!"
- Отправьте угольные лодки на берег! Чтоб все было готово к съемке с якоря! - продолжал отдавать приказания капитан повелительным, отрывистым и слегка возбужденным голосом, сохраняя на лице своем обычное выражение спокойной уверенности.
Он заходил, заложив руки в карманы своего теплого пальто, по мостику, но поминутно останавливался: то вглядывался озабоченным взором в свинцовую даль рокотавшего моря, то оборачивался назад и в бинокль следил за баркасом, который медленно подвигался вперед против встречной зыби и ветра.
- А ведь вы были правы, Лаврентий Иваныч, и я жалею, что не послушал вас и не снялся сегодня с рассветом с якоря! - проговорил вдруг капитан громко и, казалось, нарочно громко, чтоб слышал и Чирков, и старший офицер, поспешивший вбежать на мостик, как только узнал о съемке с якоря.
Сознание в своей неправоте такого уверенного в себе и страшно самолюбивого человека, каким был этот образованный, блестящий и действительно лихой капитан, обнаруживавший не раз во время плавания и отвагу, и хладнокровие, и находчивость настоящего моряка, совсем смягчило сердце скромного Лаврентия Ивановича. И он вдруг смутился и, словно в чем-то оправдываясь и желая в то же время оправдать капитана, промолвил:
- Я, Алексей Петрович, потому позволил себе доложить, что сам испытал, каков здесь норд-вест... А в лоции ничего не говорится...
- А, кажется, собирается засвежеть не на шутку! - продолжал капитан, понижая голос... - Взгляните! - прибавил он, взмахнув головой на далекие тучи.
- Штормом попахивает, Алексей Петрович... Уж мне и в ногу стреляет-с, - шутливо промолвил старый штурман.
- Ну, пока он разыграется, мы успеем выйти в море... Пусть себе там нас треплет...
Опять, словно предупреждающий вестник, пронесся порыв, и снова клипер, точно конь на привязи, дернулся на цепях...
Капитан велел спустить брам-стеньги.
- Да живее пары! - крикнул он в машину.
Брам-стеньги были быстро спущены лихой командой клипера, и старший офицер, командовавший авралом, довольно улыбался, как они "сгорели". Скоро из трубы повалил дым. Баркас с людьми выгребал дружно и споро и приближался к клиперу. Все гребные судна были подняты.
Старый штурман все тревожнее и тревожнее посматривал на грозные тучи, облегавшие горизонт. В серьезном, несколько возбужденном лице капитана, в его походке, жестах, голосе заметно было нетерпение. Он то и дело звонил в машину и спрашивал: "Как пары?" - видимо, торопясь уходить из этой усеянной подводными камнями бухты, вдобавок еще плохо описанной в лоции.
А ветер заметно свежел. Приходилось потравливать якорные цепи, натягивавшиеся при сильных порывах в струну. Клипер при этом подавался назад, по направлению к берегу. Зыбь усиливалась, играя "зайчиками", и "Ястреб" стремительней "клевал" носом.
- Ну, слава богу, через час уйдем из этой дыры! - радостно говорили мичмана в кают-компании.
- И чтоб в нее никогда не заглядывать больше!
К старшему штурману, спустившемуся в кают-компанию выкурить манилку и погреться, кто-то обратился с вопросом:
- Лаврентий Иваныч! Когда мы придем в Сан-Франциско, как вы думаете? Недельки через четыре увидим американок, а?
- Нечего-то загадывать вперед... Мы ведь в море, а не на берегу...
- Ну, однако, приблизительно, Лаврентий Иваныч?.. Если все будет благополучно?..
- Да что вы пристали: когда да когда?.. Прежде отсюда надо убраться! - ворчливо промолвил штурман.
- А что, разве так свежо?
- Подите наверх - увидите!
- У нас, Лаврентий Иваныч, машина сильная. Выползем.
Лаврентий Иванович, почти не сомневавшийся, что клипер до шторма уйти не успеет и что ему придется отстаиваться на рейде, ничего не ответил и быстрыми, нервными затяжками торопливо докуривал свою манилку, озабоченный и мрачный, полный самых невеселых дум о положении клипера, если штормяга будет, как он выражался, "форменный".
1 2 3 4