– Афанасей… сколько у тебя франков? – спрашивает Макаров Афанасия.– Два… брат…– Дай пол-франока…– Зачем?– Дай, говорю…– Да зачем?..– Пропить…– Пропить?– Говорят, пропить… нешто не слышишь?– А я-то что? Нешто уж и я не человек?– С тебя хватит.– Не дам, Макаров, я тебе пол-франока… Лучше вместе пойдем… угощу.– Смотри, Афанасей, угости…– Сказано, пойдем… Погуляем… Только держись, – и Афанасий даже языком прищелкнул от будущего удовольствия.– Вы, ребята, наперво куды?.. – спрашивает один матрос товарищей.– Мы, братцы, в лавки…– Что покупать?..– Надоть рубаху… Вот Федор тоже штаны хочет торговать!..– Купи, братец, мне нож!– А вы-то что сами?..– Мы в кабак… Гуляй, значит, душа…– Так тебе нож купить?..– Купи, ребята, кто-нибудь…– А деньги?..– Да ведь вы в лавки?..– Ну…– Пить не станете?..– По шкалику рази…– А я, значит, гуляю… все пропью…– А нож?– Купи на свои… Опосля отдам, потому теперь я гуляю… А вы, значит, в лавки…Боцман Никитич надел тонкую рубаху с батистовым передом, щегольски повязал черный шелковый галстук с длинными концами; на грудь повесил свою дудку на серебряной цепи, шапку лихо надел немного на затылок и вышел наверх, держа в руках носовой платок, который между прочим он взял более для форсу, ибо и при платке он по привычке сморкался классически, т.е. с помощью двух пальцев.– Гляди, ребята… боцман-то… раскуражился…– Форсит… неча сказать…– А ведь упьется?..– Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят…Никитич беседовал с «чиновниками», с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег…Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.– Или, Степан Никитич, – вмешался писарь Мухин, – в сад пойдемте гулять… Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду…– Да што в саду-то? – говорит Никитич.– Все же благородное развлечение.– По мне в трактир сперва…– В трактир после сада…Однако Никитич не соглашался… И другие унтера не соглашались.– Иван Васильич, – обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, – пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..– Конечно, Иван Абрамыч…– Они никаких чувств не имеют… Только бы им напиться. Известно, матрос!..– И еще пристыдят нас.– А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр… мы ведь не они…– А в сад?..– И в саду погуляем…Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.«Левка-разбойник» был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: «сволочь».Леонтий резко отделялся от прочих… Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках… Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал… Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых… Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело…– Угрюмый человек! – говорили про него матросы.– Чудак, – говорит боцман, но побаивается Леонтия, потому Леонтий шутить не любит, а коли обидят его понапрасну, то он обиды не стерпит.На корвете Рябкин водки не пил. Он, кажется, мало ее пить не любил… Зато на берегу пил до беспамятства и сильно буйствовал. Почти всегда на корвет привозили его мертвецки пьяным и со шлюпки подымали на веревке.Еще мрачнее, еще суровее на другое утро бывал Леонтий и, будто совестясь, не подымал глаз, если кто из начальства с ним заговаривал…Офицеров, что с матросами заводили разговоры от нечего делать, Леонтий не любил… Я это знал и, несмотря на все мое желание узнать кое-что о его прошлой жизни, самого его никогда не спрашивал, будучи уверен, что он и мне ответит так же, как ответил одному из корветских офицеров.– Что ты, Рябкин, все скучаешь? – спросил его однажды один мичман.Леонтий только вскинул глазами и продолжал строгать блочек…– Что, скучно по Кронштадту, что ли?..– А вам от этого легче станет, коли я скажу, ваше благородие?– Я так… узнать хотел…– Нечего и узнавать, ваше благородие, – угрюмо отвечал Леонтий, и мичман отошел прочь.Леонтий был прямой человек и фальши в других терпеть не мог… Сам обид не переносил и других никогда не обижал. Напротив, молодых матросов из рекрут защищал всегда от нападок и глумлений старых.Живо запечатлелась у меня следующая сцена.Вошли мы в Немецкое море Немецкое море – другое название Северного моря.

. Ветер был изрядный, качка сильная… Некоторые из матросов, впервые попавшие в море и не успевшие еще привыкнуть ко всем суровостям морской службы, струхнули порядочно… Один из рекрутов, – молодой такой, славный матрос лет двадцати, с необыкновенно симпатичной физиономией, – сидел, прижавшись к баркасу, и, бледный, печальный, со страхом глядел на высокие волны, что, словно горы, подымались сбоку и будто залить хотели совсем корвет…– Что, ватрушка олонецкая?.. Чай, теперь и маменьку с тетенькой вспомнил, – глумился над ним Куличков, матрос из кантонистов. Матрос из кантонистов. – Кантонист – так в крепостной России называли солдатских и матросских детей, с самого рождения прикрепленных к военному ведомству и воспитывавшихся в особой школе; по ее окончании их обычно на 20 лет зачисляли на военную службу.

– Что, трусишь?– Страшно… Волна вздымается-те как… И нутро мутит, – оправдывался новичок…– Эх, баба ты!.. Вот я боцману скажу… он тебя на марс пошлет. Там те растрясет.– Не трожьте, дядя!..– Ну, дай чарку за тебя.– Пейте, что теперь водка…– Я те дам водки, шкура ты барабанная, учебная крыса… Что молодого обижаешь?.. Смотри, Куличков!..И сказавший это Леонтий так взглянул на Куличкова, что тот только пробормотал:– Я ведь шутю…– Так впредь не шути!.. А ты чего спужался, матросик, аль страшно?.. Привыкнешь, паря, обтерпишься, – ласково вдруг заговорил Рябкин.– Противно мне… море-то… дядя…– Зови меня, матросик, Левонтьем. Какой я тебе дядя? А что противно, так оно всякому спервоначалу-то противно…– Тяжело терпеть, Левонтий, – грустно сказал Василий.– А что?– Тоже жалко своих… мать-то… как, и опять Апроська… первой год женился.Василий безнадежно махнул рукой, а Леонтий ласково глядел своими выразительными глазами на молодого рекрута и немного погодя сказал:– Ты, Вася, коли что там с работой не справишься, у меня спроси… Да не робей, брат. А кто обижать захочет, спуску не давай… Что, аль опять мутит?..– Мутит, Левонтий, – как смерть бледный, отвечал первогодок-матрос…– Пойдем, брат, сухаря съешь…И он заботливо свел матроса на палубу.Потом Леонтий так привязался к молодому матросу, что обида Василию была и ему обидой. Словно нянька ходил он за ним, и через два месяца из него вышел такой лихой матрос, что Леонтий, глядя, бывало, как Василий бесстрашно крепит брамсель в свежий ветер, улыбался, и лицо его светлело.Леонтий мало говорил с своим любимцем на корвете. Он разговора не любил, но на деле показывал привязанность своей любящей натуры и ласково выслушивал нехитростные воспоминания молодого матроса, даже сочувственно улыбался, когда молодой матрос так порывисто, так горячо рассказывал о молодой Апроське.Под пьяную руку Леонтий был словоохотливее.На берегу он был всегда вместе со своим фаворитом, но пить его не приучал.– Што толку-то в ней… в эфтой водке-то; не пей, Вася, никогда не пей… Гадость она!.. Не с добра ее пьют, – угрюмо говорил Леонтий и залпом выпивал стакан крепкого спирта.Как попал Леонтий в рекруты, об этом в подробности не знал никто. Знали только, что он пошел из дворовых. Да еще молва по корвету ходила, будто любовишка какая-то скрутила Леонтия, что прежде он не такой был.Случай привел меня узнать кое-что про его прошлое от него самого же в одном из брестских кабаков.Знаете ли что, читатель! Много, очень много тяжелого и трагического подчас бывает в жизни матроса.С виду, кажется, благоденствует матрос – и сыт, и одет, будто и весел, песни по вечерам поет, а вглядитесь поглубже, прислушайтесь иногда темной ночью, сидя на вахте, как какой-нибудь молодой матрос про свою деревню рассказывает, или как старик-матрос клянет идола экипажного командира, от которого он просился на три года в «дальнюю»… «безвестную»…Не всякому русскому матросу радостно дальнее плаванье. А он и туда даже сам иной раз просится… Знать, уж больно солоно пришлось от чего-нибудь. Одного жена безжалостная погнала в «дальнюю»… «Скопи мне, мол, денег»… Другого, какого-нибудь безответного, били да пороли до того, что даже и терпеливый русский матрос не стерпел и пошел проситься в «кругосветку», надеясь, что в плавании легче будет…И терпит все матрос. И бурю терпит, и ветер и дождь терпит… И работает он трудную работу, крепит, качаясь над океаном, паруса в свежую погодку; не досыпает ночей; вечно находится в опасности… И сносит все это он, и только вымещает накипевшую досаду на водке, да разве в песне у него из груди вырвется иногда такая надрывающая нотка, что насквозь проберет иного любителя русских песен.Я был назначен в Бресте ехать с людьми на берег.– Сажай-ка людей на шлюпку, – сказал я боцману.– Ну, живо на шлюпку… Вались, кто на берег! – скомандовал Никитич.Скоро полон-полнешенек баркас отвалил от борта. Только что пристали к пристани, матросы бросились из шлюпки и пошли гулять.Наполнились кабаки, оживились… В какой-нибудь французской бюветке Бюветка – небольшой трактир, буфет (франц.).

русский матросик закатывает, лихо упершись рукой в бок: «Вниз по матушке по Волге», а другие подтягивают и постукивают стаканчиками. Слушают французские солдаты русскую песню, спьяна восхищаются и лезут целоваться. Матрос не прочь целоваться (он уже сам пьян) и велит подать еще водки…И пьют и галдят матросики…– А я не спущу, не спущу ему, – вопит Макаров, на счет Афанасия угостившийся, – потому он не смеет драться. За что ж?.. Посуди ты сам, Афанасей… И рази он смеет?..Афанасий не понимал, в чем дело, однако отвечал:– Шиби… и ты – чертова голова – шиби!..– Давай, Афанасей, шибить!..И они расшибли два стаканчика.– Есть в тебе… што ли, совесть? – допрашивал один матрос.Француз только моргал глазами…– Ну и пей, французская морда! Пей, не куражься!..И матрос сует французу целый стакан голого спирта.Тот в испуге таращит глаза.В небольшой кофейной сидят за столом Леонтий и Василий.Я вошел и сел в сторонке, друзья меня не заметили.– И полюбил я тебя, Вася… Потому видел… душа в тебе… Без души человек што!.. И знаешь, што я тебе скажу?.. Так я и Сашку-варварку полюбил… Была в ей душа!..Леонтий остановился.– Повадился ходить к ей… Вижу, не противен… меня слушает, – я и решил… «Пойдешь, говорю, Сашка, за меня замуж?» Удивилась… посмотрела так на меня… «Не могу, говорит, Леонтий Иваныч. Хоша, говорит, я вас почитаю, но и приверженности настоящей нет, – я к другому имею приверженность!»– Ишь ты! – воскликнул молодой матросик.– Кто же этот злодеи, скажи ты мне, говорю, чтобы я ему скулы своротил!.. Такая это меня злость взяла. – «Не скажу, говорит…», а сама так листом трясется, потому видит злость эту мою. – Скажи да скажи, – пристал я к ней, – ничего, мол, не сделаю!.. – «Лексеев, – отвечает, – фершал девятого экипажа! Вы, Леонтий Иваныч, бережите, говорит, слово, а то грех…» Что мне грех… коли все нутро ест! Ушел это я от нее, да в кабак… Оттель к фершалу и давай его бить… И бил я его… бил плюгавого фельдшеришку, поколь сердце не отошло. Замертво оставил… Выдрали меня и разжаловали… был я, брат, и унтером! – усмехнулся Леонтий. – И стало мне легче быдто, как я спакосничал Сашке-то… Опосля встретил этто я ее на улице… Она отвернулась и плюнула, а мне – словно бес радует какой. «Видели, говорю, вашего миленького?.. жив, что-ль, еще?..» Ничего не ответила, словно от чумы прочь пошла… Через год ушел я из Кронштадта. Опоскудела жисть-то.Левка вдруг вытянул свою могучую руку и что есть силы хватил по столу. Зазвенели на полу стаканы… Подлетел гарсон… Леонтий достал франк и швырнул гарсону.Скоро Рябкин был совсем пьян и ровно сноп повалился на пол…– Вяжи меня, Вася, вяжи… не то убью! – кричал он.Подошли еще матросы с улицы. Леонтия связали, положили в шлюпку и на веревке подняли на корвет…Кричал он целую ночь; грозился кому-то, говорил, что правды на свете нет и матрос безвинно терпит. Наконец он заснул. Наутро, проснувшись, он целый день ни с кем не говорил.Впоследствии Рябкин спился совсем, и, когда корвет пришел в Николаевск-на-Амуре, его списали с корвета и перевели в Сибирский экипаж.После этого я еще раз видал Леонтия. Сказывали мне матросы, что пьянствовал он шибко… И драли его шибко, да розги его не брали. Выпорют его, – он встанет и снова пьет; все пропивает…А корвет уже готовился оставлять Брест… Первого декабря 1860 года он был совсем готов к уходу, и после полудня, отсалютовав крепости, выходил с рейда, чтоб идти далеко-далеко и долго не видать Европы.Первые дни океан не пугал. Погода стояла отличная. Одно худо: противный ветер заставлял лавировать и подвигаться миль по тридцати в сутки. Океанская качка уж и не беспокоила никого. Качка Немецкого моря приучила ко всем качкам.Но вот 10-го декабря заревел ветер… И пошел аврал. Раздался свисток и вслед за ним зычный боцманский окрик:– Пошел все наверх третий риф брать!Ветер не шутит. Заревел он на просторе и застонал в снастях.Океан словно рассердился, – вспенился. Забурлил и гонит высокие волны, седые гребешки которых бешено разбиваются в серебристую пыль о бока корвета.Словно птица морская летит корвет… Нет ему препятствия… Грациозно, легко подымается он на волнистую гору и снова опускается, имея ее уже за кормой… Только дрожь какая-то идет по всему судну, да дух захватывает у непривычного, если за борт посмотреть… Одна пена, густая пена сердито клокочет сбоку.
1 2 3