Константин Михайлович Станюкович: «Загадочный пассажир»

Константин Михайлович Станюкович
Загадочный пассажир


«Морские рассказы» –


Zmiy
«К.М.Станюкович. Собрание сочинений в 10 томах. Том 9.»: Правда; Москва; 1977
Константин Михайлович СтанюковичЗАГАДОЧНЫЙ ПАССАЖИР I В ночь сочельника трехмачтовый военный крейсер «Руслан» шел под всеми парусами, узлов по десяти, спускаясь к южным широтам.«Руслан» легко рассекал воду и плавно раскачивался с бока на бок между волн, казалось, почтительно отступающих от него. Ветер был резкий, холодный, но не крепкий и ровный.Океанская зыбь еще не улеглась. Она вздувалась, и высокие волны с однообразным тихим гулом лениво разбивались одна о другую, и пенящиеся их верхушки рассыпались алмазною пылью, облитые серебристым таинственным светом месяца.Холодом и какою-то безнадежною тоской одиночества веет и от заседевшего холмистого океана, и от бесстрастно красивой луны, и от звезд, ярко мигающих с темной бездонной выси. Стоящие на вахте матросы, одетые в буршлаты поверх фланелевых рубах, словно бы поддаются тоске этой ночи. И им острее чувствуется, что жизнь их – скверная, служба – проклятая и море – постылое. Молчаливые и серьезные, они взглядывают на океан, отворачиваются от него, и в эту рождественскую ночь их еще сильнее манит домой. И они тихо лясничают между собой о далеких своих местах. II И «Ганцакурату Кару Карычу», как прозвали матросы педантичного, хладнокровного, справедливого и добросовестно-недалекого капитана, барона Оскара Оскаровича Нордштрема, и офицерам «очертел» длинный переход. Казалось, в этот вечер большая часть офицеров, засидевшихся в роскошной кают-компании, освещенной электричеством, дольше обыкновенного, скучала и нервничала еще более, чем в прежние дни перехода из Шербурга прямиком в Батавию.Особенно приуныли семейные.Даже старший офицер Евгений Николаевич, красивый румяный брюнет с роскошной бородкой, блестящими зубами и золотым porte-bonheur'ом браслетом без застежки (франц.)

на руке, любивший казаться служителем сурового долга, – которому некогда скучать в море, да и неприлично – был сдержанно и достойно серьезен и задумчив.Обыкновенно великолепный и любивший вставлять веские, авторитетные слова в общие разговоры, любезный со всеми и ни к кому не выказывавший особого расположения, – старший офицер молчал и думал, что встречать праздник несравненно лучше дома, в Петербурге, чем на «Руслане», да еще с людьми, хоть и хорошими, но далеко не такими тонко чувствующими и умными, как он. И, разумеется, Евгений Николаевич не сомневался, что Вавочка, устраивая елку, поплакала о своем одиночестве и, бедная, очень горюет в разлуке.И с наивною влюбленностью в себя он размышлял:«Еще бы Вавочке не горевать о нем, внимательном, заботливом, любящем семью! Еще бы не ценить Вавочке такого умного и хорошего человека, который так развил ее ум, так балует подарками! Она знает, что он сделает блестящую карьеру, и семья будет обеспечена. Еще бы не любить такого безукоризненного мужа, который если и изменяет супружескому долгу, то только в дальнем плавании и единственно ради здоровья! Недаром же Вавочка боготворит и смотрит ему в глаза, всегда боящаяся огорчить его. Она – чудная, честная женщина и, разумеется, не позволит себе „подло увлечься“, как увлекаются многие соломенные вдовы плавающих моряков… Она и не подумает!»И в ту же минуту Евгений Николаевич мысленно решил, что в Батавии он непременно съездит на берег.Другие женатые моряки, вероятно, не считали себя такими великолепными идолами, на которых их жены могли бы молиться. Напротив, если некоторые мужья и не были идолопоклонниками, то во всяком случае – верноподданными своих королев-супруг. Вот отчего они и не могли скрыть, что им сиротливо и одиноко вдали от любимых, да еще в такой вечер.Особенно был подавленно-грустен старший механик Иван Васильевич, необыкновенно добродушный и милый человек, лет за сорок, которого машинисты и кочегары иначе не называли, как «нашим». И все знают, что старший механик тоскует по своей «королеве Марго», как мичманы прозвали Марью Васильевну.Ни для кого не было секретом, что этот высокий, плотный и сильный молодец с характером и волей, не позволяющий начальству наступить на ногу, находился в полном рабстве у своей маленькой, худенькой и молодой жены с бледным лицом цыганского типа. Она называла себя непонятой женщиной двадцатого века и не скрывала от Ивана Васильевича, что у него грубая натура, не понимающая ее возвышенной души, и что может понимать ее один только мичман Севрюгин. В утешение она прибавила, что если не оставляет Ивана Васильевича и не ищет заработка, то потому, что она – благородная женщина и не хочет огорчать мужа… Он хоть и низменно ее любит, но любит и ее и детей, так пусть Иван Васильевич остается мужем, не понимая ее, а мичман в то же время будет понимающим другом…Иван Васильевич еще благодарил жену и, уходя в дальнее плавание, ревел как белуга и обещал привезти все, что написала жена в списке, переданном мужу при проводах.Лейтенант Вершинин, от скуки выпивавший третью бутылку портера, проговорил:– Что, Иван Васильевич… Небось, об елке мечтаете?– Вообще! – деликатно ответил Иван Васильевич.– То-то вообще… И я вообще думаю, что скучища… Тоже поехал бы к знакомым на елку… А вместо этого с полуночи на вахту… Что бы нам зайти на Мыс… Что бы нам зайти на Мыс… – Имеется в виду мыс Доброй Надежды на южном побережье Африки.

Там по крайней мере… англичанки…Молодой доктор, сидевший за книгой, поднял глаза на Ивана Васильевича.«Тоже любовь!» – высокомерно подумал доктор и собирался предложить Ивану Васильевичу применить к нему новое средство излечения от страсти, вычитанное недавно им из медицинского журнала.Видимо не имевшие темы для разговора два скучающие мичмана лениво перекидывались словами о том, когда Батавия и что там интересного, будут ли они произведены в Новый год в лейтенанты, сколько каждый выплыл ценза …сколько каждый выплыл ценза… – По «Положению о морском цензе» 1885 года производство в каждый следующий чин во флоте было обусловлено «совершением определенного для каждого чина числа плаваний».

, и сели играть в шахматы.– Что бы нам зайти на Мыс! Там по крайней мере англичанки! – раздражительно воскликнул Вершинин.Мичманы оживленно встрепенулись. И один проговорил:– Вот так чудесно… А то знакомься с малайками на Яве…– И отчего в самом деле мы не зайдем на Мыс… И нам и команде следовало бы освежиться… А то за какие вины с ума сходить от одури?– Вам, господа, только на уме берег… Тогда не поступали бы во флот! – заметил старший офицер.– Я и уйду из флота, Евгений Николаич!– В чиновники? – спросил старший офицер.– В чиновники. Дядя – товарищ министра. Он устроит.– Нынче везде без протекции ничего не получишь! – заметил Вершинин.– Уж будто!.. Нужно и образование, и труд, и способности, – авторитетно промолвил Евгений Николаевич.Мичман Каврайский, худой, нервный молодой человек с умными небольшими глазами, горевшими злым блеском, сидел в стороне, в кресле у фортепиано, слушал и злился. Злился и оттого, что ему противна служба и он служит, и потому, что он молод и часто кашляет, и потому, что он не знает, к чему приступиться и что делать, чтобы не чувствовать постоянного компромисса, и потому, что он не может отделаться от того, что считает позорным, – от лжи, от лицемерия и зависти. Он злился, что слышит здесь одну только пошлость и никто не обращает внимания на его речи, обыкновенно останавливаемые старшим офицером. Он злился и за то, что не может написать на бумаге то, что волнует его и занимает его мысли, – о пересоздании общества, о новой этике, – и за то, что не умеет сложить стихов. Он злился и за то, что он обречен на неизвестность, и что нет у него друга, перед которым мог бы излиться…Каврайский услышал последние слова старшего офицера, главное – этот тон, увидал красивое, самодовольное лицо.«Экая ты великолепная скотина!» – хотел крикнуть Каврайский и, вместо этого, волнуясь, проговорил:– Вы, Евгений Николаевич, конечно, будете адмиралом…Выходил как будто и комплимент, но старший офицер почувствовал, что хотел сказать Каврайский, и, словно бы не слыхал его слов и обратился с чем-то к доктору. III – К повороту оверштаг! Право на борт! – донесся через люк взволнованный и неестественно громкий голос вахтенного офицера.И в эту же минуту прибежал сверху рассыльный и доложил:– Справа шлюпка с людьми! Огонь подали.Все оживились и бросились наверх.«Руслан» повернул к огоньку, лег в дрейф, и баркас спустили. Ехать на баркасе вызвался Каврайский. Лейтенант Вершинин, заведующий баркасом, охотно согласился. С Каврайским отправлялся доктор. Взяли одеяла и бочонок с ромом, и баркас отвалил.– А ведь нас может и залить, доктор! – проговорил Каврайский, правя рулем и не отрывая возбужденных, уже не злых глаз с волн.– Очень жаль, что вы окажетесь плохим моряком, язвительный мичман… У вас печень не в порядке…– Не зальет! Людей спасем… – восторженно воскликнул мичман.И на лунном свете его худое, некрасивое лицо казалось таким проникновенным, счастливым.Беспокоились за баркас и на «Руслане».И белокурый барон говорил старшему офицеру с едва тревожной нотой в голосе:– Надо было послать баркас, но если основательно сообразить, то, пожалуй, и не следовало бы…– Уже поздно теперь соображать, барон!..– О, нет. Сообразить всегда необходимо, Евгений Николаевич!.. Положим, Каврайский – толковый офицер… Найдется в трудном положении…Старший офицер промолчал.– Это про что «Ганцакурат»? – тихо спрашивал унтер-офицер, подходя к рулевым на штурвале.– Опасается за баркас.– Зря. Ежели люди на шлюпке в океане, то по какой такой причине нашему баркасу пропасть…– И как людей не вызволить! – промолвил старший рулевой.– Мичман вызволит. Башковатый и отчаянный, – уверенно сказал унтер-офицер и отошел к своему месту на шканцы.Прошло полчаса.Барон то и дело взглядывал в бинокль. Ни шлюпок, ни огня не было видно.Барон вздохнул.– Я и говорил, что надо было обсудить прежде, – снова проговорил Оскар Оскарович.Прошло еще четверть часа.– Сигнальщик, видишь?– Никак нет, вашескобродие!..– Конечно, надо было послать баркас, но…Барон речи не досказал. Он увидал в бинокль, что баркас идет к «Руслану». IV Наконец подошел баркас и был поднят.На палубу вошли десять англичан, видимо, матросов с купеческого корабля, спокойно радостных и счастливо улыбающихся, и совсем непохожий ни на моряка, ни на англичанина немолодой господин среднего роста с большой окладистой бородой, в летнем стареньком пальто, высоких сапогах и с сомбреро на красиво посаженной голове.Обличье и манера показывали интеллигентного человека. Он, казалось, был равнодушен к своему спасению.В первое мгновение его приняли за шведа или норвежца.Но велико было общее изумление, когда доктор весело и радостно проговорил, обращаясь к капитану и офицерам, окружившим спасенных:– Соотечественник… Русский… Сергей Сергеевич Курганин… Пойдемте, Сергей Сергеевич… Сейчас чаю и закусить…– А поместитесь ко мне, Сергей Сергеевич! – воскликнул Каврайский, весь мокрый.Все радостно жали руку бородатому господину. Со всех сторон слышались восклицания:– Как сюда попали?– Откуда?– Куда шли?– На каком пароходе потерпели крушение?– Потом расскажете мне подробно, Сергей Сергеевич… А пока отдохните после этого ужасного испытания! – говорил капитан.Курганин слегка приподнимал сомбреро, показывая кудрявые, сильно заседевшие волосы, и не выказывал никакой радости от того, что находится среди любезных соотечественников, и на все вопросы отвечал коротко и даже суховато: «Шел из Вальпарайсо Вальпараисо – город на Тихоокеанском побережье Чили.

на грузовом английском пароходе. Вчера ночью он сгорел. Все спаслись и успели взять свои вещи. Другая шлюпка с капитаном и штурманом ночью разлучилась…»Затем Курганин пошел за инженер-механиком и Каврайским в кают-компанию. Всем бросилось в глаза это равнодушие Курганина, и его посещение Вальпараисо, и какая-то сдержанность.Особенно он удивил капитана. Подозвав доктора, он ввел его в свою каюту и тихо и несколько значительно спросил его:– Кто такой этот господин?– Я назвал: Курганин.– Это я слышал, доктор. Но я бы спросил вас, какое его общественное положение, так сказать?– Не знаю. Не спрашивал, барон… Курганин не из разговорчивых… Но по нескольким его словам видно, что он из интеллигентных людей.– Зачем же он попал в Вальпараисо? – спрашивал капитан, и его лицо выражало недоумение.– Верно, путешествует, барон! – нетерпеливо проговорил доктор.– На грузовом пароходе?– А что ж… Если нет больших средств.– Без средств не путешествуют так далеко. Вы заблуждаетесь, любезный доктор… Я плавал много, а в отдаленных странах таких туристов я не видал. Не понимаю. Решительно не понимаю, доктор!И, видимо старающийся понять и обеспокоенный, что не может понять, барон раздумчиво покачал головой и продолжал:– Очень странно! «Есть много, друг Горацио…» «Есть много, друг Горацио…» – незавершенная цитата из трагедии Шекспира «Гамлет». Гамлет говорит: «Есть много, друг Горацио, тайн» (акт 1, сц. 5).

А вы, доктор, пожалуйста, не беспокойте пассажира расспросами… И намекните, чтобы в кают-компании были деликатны… Все-таки не наше дело, почему этот господин в Вальпараисо… Не наше… И вы, доктор, уж пожалуйста, как тоже больше статский человек, позаботьтесь о пассажире, и вообще, чтобы ему было, знаете ли, спокойно и хорошо… Мне кажется, что он болен… Такое у него лицо… Англичане счастливы, что спасены, а он… Может быть, пожар так подействовал на него…И, несколько конфузясь, прибавил:– И вот что еще, доктор… Знаете, так деликатно нужно… Если пассажир, вы понимаете… без средств в путешествии, то как-нибудь… предложите ему взять в долг… Я охотно могу передать вам некоторую сумму… У меня есть лишние сто долларов… Так я, доктор…Все еще ошалелые глаза барона светились выражением доброты и в то же время стыдливости, когда он прибавил:
1 2