«Какой, говорит, мне братец из бродяг»… И назвал его для форменности, чтобы не связываться, другом… Понял, Маркушка?
— Понял…
— Вот и дошло до войны… Французский император подбил аглицкую королеву, и пишут нашему: «Не тронь турку». А наш ответил вроде как: «Выкуси, а я не согласен!» — Ну, разумеется, надеялся на свою армию и флот! — прибавил Бугай.
— А у его, дьяволов, стуцер, дяденька!
— Что ж, по правде говоря, и флот с машинами. Эка он палит!! — вдруг оборвал Бугай.
На пристани стояла встревоженная толпа. Преимущественно были женщины с детьми и с пожитками. Среди мужчин — большей частью хилые, больные и старики. Все торопились переезжать на Северную сторону.
Все суетились, и в толпе раздавались восклицания:
— Голубушки… И в слободку он жарит… И несколько хат разметало…
— В улицах ядра и бомбы… Солдат так и бьют… И двух матросок убило. Показались матроски на Театральной улице… И наповал…
— Ребенка убили… Махонький… В кусочки!..
— Не приведи, господи… Ад кромешный!..
— Нашим матросам-то как на баксионах!.. Голубчики!..
— Сказывают, будет штурма…
— Пропали наши домишки… Разорил нас он.
— А Менщик не показывается…
— Корнилов и Нахимов там… Подбадривают!..
— О господи!..
— А дурачок Костя… не боится. Пошел на баксион… Бормочет себе под нос…
— Дедушка, родненький! Возьми и меня! — крикнула одна девочка, подбегая к Бугаю.
— Садись, девочка, около меня. А ты чья? — спросил Бугай, отваливая от пристани.
Худенькая черноглазая девочка заплакала и сквозь слезы отвечала:
— Сирота! Матросская дочь.
— У кого жила?
— У тетеньки. А тетенька ушла… А меня оставила…
— К кому же ты?
— Ни к кому, дедушка… Никого у меня нет.
— Ишь ты!
Но тут же на шлюпке нашлась добрая женщина, которая обещала приютить девочку в Симферополе.
А Бугай дал девочке две серебряные монеты и ласково сказал:
— Пригодится, девочка!
После нескольких рейсов пассажиров уже не было. Бугай с Маркушкой закусили, и лодочник заснул в шлюпке, не обращая внимания на адский рокот.
Привык к нему и Маркушка, и он уже не приводил его в ужас.
Не ужасали его и носилки с мертвыми телами, которые, как груз, складывали на баркас на Графской пристани… И как много этих мертвецов, окровавленных и изуродованных, с черными от пороха лицами, с закрытыми глазами, в ситцевых и холщовых рубахах и исподнях. Почти на всех покойниках не было шинелей, мундиров и сапог.
Маркушка заглядывал в носилки, заглядывал в баркас и невольно искал отца.
И он спросил одного солдата-носильщика:
— Ткаченко, комендор на четвертом баксионе, жив?
— Не знаю, малец… Слышно, там сильно бьют… Оттуда к Корабельной бухте выносят… А мы солдатиков носим… Коих на улице убило.
Маркушка вернулся к ялику.
По-прежнему кругом грохотало. А Бугай спал.
Мальчик опять отошел от ялика и вышел на улицу.
У пристани и Морского клуба сидели солдаты, поставив ружья в козлы. Офицеры курили и о чем-то болтали. Здесь не было видно ни ядер, ни бомб.
Маркушке очень хотелось вблизи увидать их.
Он пробежал между солдатами, добежал до собора… Опять ни ядра, ни бомбы… И он побежал дальше…
Мимо то и дело проносились носилки, перед которыми солдаты расступались и крестились…
Несмолкаемый рокот казался оглушительней. Но Маркушка не обращал на него внимания и побежал по Большой улице…
И вдруг остановился… Он услышал совсем близко резкий свист; несколько ядер шлепались о мостовую. И вслед за тем шипение… Что-то упало, казалось, рядом, что-то вертелось и горело…
— Падай, чертенок!.. — раздался чей-то повелительный голос.
И вслед за тем чьи то руки схватили мальчика за шиворот и пригнули к земле.
В ту же минуту раздался треск, и Маркушка увидал, как осколки разлетелись среди солдат, и раздались стоны.
Маркушка поднялся. Около него стоял моряк — штаб-офицер в солдатской шинели.
— Ты зачем здесь? — сердито спросил моряк.
— Поглядеть.
— На что?
— На ядра…
— Глупый. Хочешь быть убитым? Пошел назад. Брысь! — крикнул моряк.
Маркушка не заставил повторять и побежал со всех ног.
А моряк, улыбнувшись, проводил глазами Маркушку и пошел к оборонительной линии, то и дело прислушиваясь к свисту ядер и невольно наклоняя голову.
У дома главного командира проносили носилки. Маркушка заглянул и увидел знакомого мичмана Михайла Михайловича. Бледный, он слегка стонал.
— Михайла Михайлыч! — воскликнул Маркушка.
— Маркушка! — ласково сказал раненый мичман. — И не смей проситься на бастион… Вот видишь, как там… Понесли меня…
— Поправитесь, Михайла Михайлыч!
— Надеюсь… Легко ранен…
— А тятька, Ткаченко… жив?
— Жив был…
Маркушка проводил несколько минут раненого и, простившись, побежал на пристань.
По дороге он услышал, что убит Корнилов, и принес это известие Бугаю.
Бугай нахмурился, перекрестился и проговорил:
— Другого такого не найдем!.. А ты куда бегал?
Маркушка рассказал, и старый яличник сердито сказал:
— Ой, накладу тебе в кису, если пойдешь… смотреть бомбы!.. Раскровяню твою харю!
К вечеру все стихло. Рокот прекратился. Люди облегченно вздохнули и дышали вечерней прохладой.
Вечер был прелестный. На небе занялись звезды, и море так ласково шептало.
И только огненные хвосты ракет, по временам горевшие в темном небе, да шипение бомб говорили, что смерть еще витает над городом.
Но скоро смолкли и английские батареи.
Маркушка и Бугай пошли домой. Но дома уж не было. Хибарка, в которой они жили, представляла собой развалины, и приятели нашли на ночь приют в одном из целых домиков слободки и решили на другой день перебраться вниз.
«А на баксион к тятьке все-таки сбегаю!» — подумал Маркушка перед тем что заснул.
На следующее утро грохот пальбы разбудил Маркушку.
— Ишь черти! Опять бондировка! — промолвил мальчик, поднимаясь с соломенной подстилки на полу.

ГЛАВА VI
I
После первого ужасного бомбардирования защитники всю ночь исправляли повреждения бастионов и батарей.
Некоторые сильно пострадали. Особенно — третий бастион, почти сравненный с землей.
На нем три раза была переменена орудийная прислуга, убитая или раненая. Ничем не прикрытые, под градом ядер, бомб и гранат, матросы продолжали стрелять по неприятельским батареям, как вдруг неприятельская бомба пробила пороховой погреб и страшный взрыв поднял на воздух часть третьего бастиона и свалил его в ров вместе с орудиями и матросами-артиллеристами.
«Бастион буквально обратился в груду земли; из числа двадцати двух орудий осталось неподбитыми только два, но и при них было лишь пять человек».
Почти все офицеры были убиты или ранены. Сто матросов погибли при взрыве.
Обезображенные и обгорелые трупы их валялись во рву и между орудиями: там груда рук, тут одни головы без туловища, а вдали, среди грохота выстрелов, слышались крики торжествующего врага. Бастион представлял картину полного разрушения, и в течение нескольких минут не мог производить выстрелов из своих двух орудий.
Казалось, исчезла уже «всякая возможность противодействовать артиллерии неприятеля. Оборона на этом пункте была совершенно уничтожена, и на Корабельной стороне (где находился третий бастион) ожидали, что неприятель, пользуясь достигнутым им результатом, немедленно пойдет на штурм», — пишет автор «Истории обороны Севастополя».
Но офицеры и матросы сорок первого экипажа, стоявшего близ бастиона, бросились на помощь третьему бастиону. Скоро загремели выстрелы из двух орудий и на соседней батарее, чтобы отвлечь внимание неприятеля от третьего бастиона, стали кричать «ура» и открыли частый огонь против чужих батарей.
За ночь надо было восстановить третий бастион и исправить другие. Пришлось насыпать брустверы и очищать рвы, устраивать траншеи, заменить подбитые орудия.
К утру все бастионы были готовы.
Севастополь после вчерашней бомбардировки, казалось, стал еще грознее, и союзники увидали, что взять Севастополь не так легко, как казалось. Его укрепления словно бы снова вырастали. Поднимался и дух защитников после ужасной бомбардировки, не сгубившей Севастополя.
Нахимов, посетивший на другой день прибрежную батарею No 10, отбивавшуюся от орудий целого флота, за потерю которой опасались тем более, что она могла быть сбита и занята десантом, — Нахимов приказал собрать матросов и сказал:
— Вы защищались, как герои, — вами гордится, вам завидует Севастополь. Благодарю вас. Если мы будем действовать таким образом, то непременно победим неприятеля. Благодарю, от всей души благодарю!
«Крепость, — доносил князь Меншиков, — которая выдержала такую страшную бомбардировку и успела потом в одну ночь исправить повреждения и заменить все подбитые свои орудия, — не может, кажется, не внушить некоторого сомнения в надежде овладеть крепостью дешево и скоро».
II
Это осторожное донесение главнокомандующего, питавшего только «некоторое сомнение» в возможность потерять Севастополь, было, казалось, одним из редких обнадеживающих донесений императору Николаю Первому и своих не мрачных взглядов на положение Севастополя.
Сам главнокомандующий, один из любимейших императором деятелей того времени, сам признавал то, что казалось невероятным. Начальники, офицеры и даже сами войска, — словом, все то, что считалось нашей гордостью и главным козырем, поддерживающим могущество России и внушающим страх Европе, — все это, по мнению князя Меншикова, бесспорно умного человека, — было самоуверенное заблуждение.
Князь не раз предупреждал еще до объявления войны, что необходимо более войск, чем у него есть: «Небо помогает большим войскам», — острил он и прибавлял, что необходимо укрепить Севастополь с Южной стороны. Но его донесения вначале не исполнялись, и десант большой союзной армии застал нас врасплох не по вине одного Меншикова.
И затем он уже не раз жаловался и государю, и министру, и князю М.Д.Горчакову о недостатке способных генералов и особенно офицеров. Корпусные командиры не внушали доверия князю. «Это будет истинное несчастие, если б генерал Д. стал во главе армии», — говорил Меншиков об одном корпусном командире.
Генерала Липранди главнокомандующий считал «хитрым и двуличным», а про офицеров генерального штаба писал: «Все находящиеся у меня, за исключением одного или двух, полнейшая ничтожность, в том числе и N, неспособность которого ниже всякой критики».
Понимал, казалось, общее заблуждение насчет нашей военной мощи не один только скептик и недоверчивый князь.
Даже князь Горчаков, главнокомандующий дунайской армией и сочинивший песенку, в которой даже англичане и французы названы «басурманами» и которую распевали наши солдаты , в то же время, посылая войска и генералов из дунайской армии в подкрепление разбитой уже под Альмой армии Меншикова, писал ему не всегда утешительные сведения.
«Что же касается до генерала NN, то его я не знаю, но говорят, что он бестолков. Чтобы сколько-нибудь вознаградить за его глупость, я ему придал генерального штаба подполковника, одного из лучших моих офицеров» .
Затем князь Горчаков писал князю Меншикову о том же генерале: «Позвольте вам напомнить, что NN большой дурак (est un grand bete) и что совершенно необходимо ему запретить атаковать неприятеля. Вся его обязанность заключается в ведении малой войны, потому что иначе он настолько глупо атакует укрепления, что без сомнения будет во вред его дивизии и покроет его стыдом». В другом письме князь Горчаков пишет: «Наши кавалерийские офицеры вообще ничего не разумеют в такой войне». А о посылаемых войсках сообщает: «Войска, вам посылаемые, хороши, но вы не поддадитесь на их хвастовство. Они скажут, что готовы штурмовать небо. Дело в том, что они будут стойки при защите данной местности, но не ждите от них смелых атак. У неприятеля слишком большой над нами перевес в вооружении. Храбрейшие из начальников и офицеры бросятся как сумасшедшие и будут выведены из строя, а войско покажет тыл. Говорю по опыту».
Свалил потерю Альминского сражения «на малодушие и неопытность» солдат и Меншиков, а между тем мнение о наших солдатах двух главнокомандующих совсем не согласно с тем, что говорили о солдатах знаменитые полководцы — наши и иностранные — и что показывали большая часть войн и осада Севастополя.
Впрочем, и князь Меншиков, понявший в Севастополе многие наши заблуждения насчет многого, казалось, понял, что и сам он, на которого было возложено такое трудное дело, — тоже одно из заблуждений — считать его даровитым и энергичным полководцем.
И мрачный, одинокий, недоверчивый, не сообщавший никому своих планов, вдобавок больной и знающий, как нелюбим он в войсках и во флоте, — он не верил в дело, которому служил, и скоро уж доносил государю, что едва ли Севастополь долго продержится и не лучше ли сжечь его и вывести армию.
Меншиков жил на Северной стороне, в скромном помещении, устроенном в форте. Он почти не показывался на оборонительную линию, не показывался и войскам, и, видимо удрученный тяжелыми думами, хотя и работал не покладая рук, но видел и чувствовал, что не может поправить дела — не может выгнать неприятеля. Он не скрывал от себя, что дороги ужасны, что продовольствие войск отвратительно, злоупотребления неисчислимы, раненые и больные мрут как мухи без призора, подвоз пороха и снарядов затруднителен. Броситься же на «авось» с армией на неприятельскую — для этого князь Меншиков был слишком умен и недостаточно беззаветен и пылок, чтоб рисковать всей армией и, в случае поражения, отдать неприятелю весь Крым.
И, несмотря на понукания из Петербурга на решительные действия, Меншиков имел храбрость не соглашаться с советами самого государя и медлил, ожидая новых подкреплений.
«Я настаиваю в Петербурге, — пророчески писал он тому же главнокомандующему дунайской армии, князю Горчакову, еще до высадки, — на необходимости подкрепления потому, что если наши морские силы будут уничтожены, то в течение двадцати лет мы будем лишены всякого влияния на Востоке, так как все доступы к нему как морем, так через княжества, будут для нас недосягаемы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23