Но на этот раз Аграфена так крепко задумалась, что очнулась, когда солдаты уже вошли в сени. Их было двое. Обоих Аграфена давно уже приметила. Один был худой, горбоносый - не то немец, не то румын. Он говорил по-русски, но чудно, коротко, и, разговаривая, всегда держал руки в карманах шинели и смотрел на Аграфену посмеиваясь. Другой был плотный, в тесном мундире, в сапогах желтой кожи.
Солдаты пришли к Аграфене за самоваром. Переговариваясь и посмеиваясь, они объяснили, что самовар нужен для генерала, потому что у него сегодня праздник: генерал получил от фюрера награду - железный крест - и желает угостить своих гостей чаем из настоящего русского самовара.
- Да где же он, этот ваш генерал? - спросила Аграфена. - В нашем селе никаких генералов нету.
- В лесу, - сказал горбоносый немец. - В старой вилле, что есть в лесу. Там квартирует теперь генерал.
- Ой, - сказала Аграфена, - чего-то вы все врете, путаете! Тот дом давно стоит заколоченный.
Солдаты ничего не стали объяснять, но снова потребовали самовар.
- Да вы его мне распаяете! - рассердилась Аграфена. - Небось сроду самовара не ставили.
Солдаты молчали.
- Я сама с вами пойду. Поставлю вашему этому генералу самовар. И обратно самовар заберу. Вам поверишь - наплачешься. Улетит самовар - ищи потом ветра в поле.
Солдаты были озадачены. Они о чем-то поговорили между собой, даже поспорили, а потом горбоносый сказал:
- Пожалуйста. Прошу. Генерал, будем думать, останется доволен. Старая русская женщина сама подает ему самовар. Как в кино.
Аграфена взяла с собой на всякий случай Пашку. Солдаты осторожно, держа за ручки, несли самовар.
- Пашка, - тихо спросила Аграфена, - неужто в том доме фашисты? Что ж ты мне ничего не сказал?
- В каком доме? В музыкантском?
- Ну да.
- Третьего дня въехали. Я сам только сегодня узнал. Там, должно, штаб. Генерал живет, весь седой, морда как у мерина. И офицеры при нем.
- Ладно, - сказала Аграфена. - Теперь помолчи.
Шли осиновым перелеском. Неизвестно откуда на землю падал серый свет, хотя ни звезд, ни месяца не было. В тишине слышался трепет одинокого уцелевшего на ветке осинового листка.
Потом серый свет вздрогнул, и над землей прокатился пушечный удар. Он долго затихал, закатывался в ночные дали. Солдаты остановились, поставили самовар на землю, прислушались.
- Зо! - сказал солдат в тесном мундире и покачал головой.
Горбоносый закурил, сложив ладони лодочкой, затянулся, сплюнул, но ничего не ответил.
- Смекаешь? - спросила Аграфена Пашку.
- Смекаю, - коротко ответил Пашка.
Дорога пошла вниз, в сыроватый лес, где белел туман. Через болотце был перекинут ветхий бревенчатый мосток.
Когда подошли к мостку, долетел второй пушечный удар. Он встряхнул сырую ночь. Застоявшийся в кустах холодноватый воздух ударил в лицо. По черной болотной воде пробежала мелкая рябь.
И в этом пушечном ударе, похожем на вздох облегчения, были неторопливость и сила.
Аграфена усмехнулась, вытерла рукой сухие губы, взглянула на солдат.
"Что за притча!" - подумала Аграфена. Все свое, знакомое: и низинка эта в тумане, где она девочкой пасла гусей, и мосток, что стоит здесь еще с тех времен, когда жил в лесном доме Петр Ильич и ходил по этой дороге к ним в село, и стог сена, почернелый от дождей, - все свое! И вот идут по этим местам, топочут своими сапогами-ведрами фашисты. "Далеко залетели, голубчики, да посмотрим, где сядут!"
Генерал Штумпф, высокий, с седыми, стриженными ежиком волосами и запудренными на щеках синими пятнами - следами неизлечимой прыщавости, был весьма доволен наградой фюрера. Он представлял себе, как в скором времени будет сидеть в имперской канцелярии в Берлине на совещании и крест на его груди отразится в полированной поверхности длинного стола. На стол нельзя было даже положить руку - тотчас на полировке появлялось влажное пятно. Оно долго не проходило.
Говорили, что фюрер не выносил этих пятен. Поэтому никто не осмеливался прикасаться к столу. Все сидели вытянувшись и, так как боялись смотреть на яростное, дергающееся лицо фюрера, смотрели на его отражение в столе. Это было безопаснее.
Генерал был доволен еще и тем, что в расположение его войск приехал из Берлина крупный лесопромышленник Бальцен.
Сам генерал происходил из семьи почтового служащего и с молоком матери всосал почтение к людям высшего круга. Ему нравилось, что они никогда ничем не смущались, небрежно носили дорогую одежду и имели смелость относиться к некоторым поступкам фюрера с оттенком снисходительности, будто в глубине души знали, что он всего-навсего ефрейтор и главные силы, управляющие государством, находятся в руках не у него, а у них.
Генерал отвел Бальцену лучшую комнату в лесном доме, ту, где, по преданию, жил когда-то известный русский пианист Чайковский.
Бальцен приехал, как он говорил, с тремя целями: отдать дань уважения армии в обстановке войны, совершить несколько экстравагантную прогулку по России и кстати ознакомиться с качеством и размерами русских лесов в этой части страны в связи с тем, что он получил право на их эксплуатацию для Германии.
Генерал Штумпф знал, конечно, что это "кстати" было главной целью появления Бальцена.
Бальцен объехал всю Северо-Западную область, где уже начались валка и вывоз леса, и добрался, наконец, почти до передовой линии. Из этого генерал заключил, что Бальцен - человек не только деловой, но и храбрый.
В лесном деле Штумпф ничего не понимал и относился к дереву пренебрежительно. Он считал этот материал малопригодным для военного дела. Железо, алюминий, медь - это да! Это были военные материалы. А дерево только и годилось для ложи винтовок.
За обедом генерал слушал Бальцена вежливо, но равнодушно.
- Итак, мои господа, - говорил Бальцен, обводя круглыми глазами офицеров, - вы, оказывается, не подозревали - да, не подозревали! - какую пользу вам дает древесина. Да! На всякие взрывчатые штуки идут ацетон и метиловый спирт. Эти химикалии изготовляются из древесины. Да, из древесины, мои господа! Наши враги сейчас озабочены тем, чтобы сжечь и уничтожить немецкие леса. Да, все наши леса! Об этом они говорят и пишут открыто. Леса, где до сих пор живут гномы и поют Лорелеи, расчесывая свои волосы.
Бальцен засмеялся, а Штумпф сдержанно улыбнулся, - человеку в его ранге смеяться было неудобно.
- Они хотят лишить нас ацетона и метилового спирта, чтобы поставить на колени. Они забывают, что у нас в резерве есть русские леса. Мы их вырубим, если понадобится, до последнего дерева.
Генерал знал, что Бальцен может разглагольствовать о своем деле часами. Это было, конечно, утомительно, но с этим приходилось считаться.
Офицеры тоже были не очень довольны болтовней лесопромышленника в серых гетрах. Они перешептывались о предстоящем ужине и о том, что генералу привезли ящик венгерского коньяка.
Но и за ужином Бальцен снова затеял наскучивший разговор о лесной промышленности. По мнению подвыпивших офицеров, это было уже слишком. Лейтенант Кнюпфер, человек с пустыми опасными глазами, сказал:
- Я думаю, что вы прихвастнули, господин Бальцен, когда утверждали, что сведете все русские леса.
- Мы уже свели десять миллионов гектаров, молодой человек! - с достоинством ответил Бальцен.
- Не вы, а мы! - сказал с угрозой в голосе Кнюпфер. - Мы косим их снарядами и танками, как траву.
- Спокойно! - строго произнес Штумпф.
Всмотревшись по очереди в красные лица офицеров, он понял, что люди взвинчены и может произойти неприятность.
- Мы навалим сосновые бревна до самого неба, - прокричал Кнюпфер, подожжем их и на этом костре поджарим для вас, господин Бальцен, чудовищную котлету!
- Из чего? - спросил майор с бегающими глазами. У него был такой вид, будто он все время ищет на столе самое вкусное кушанье.
- Из штатских мозгов!
- Вы плохо шутите, - сказал Бальцен и обернулся к генералу: - Не правда ли, мой генерал?
- Шутки не входят в обязанности моих офицеров, - ответил скрипучим голосом Штумпф. - Я не могу требовать от них искусства в этом деле. Каждый шутит, как может. Не обижайтесь, господин Бальцен. Фронт есть фронт: люди имеют право несколько отдохнуть от утомительных приличий.
Штумпф понимал, что говорит не то, что нужно, но в голове у него уже шумело и пятна на лице сделались совершенно лиловыми. К черту все! К черту этого Бальцена!
Поднялся шум. В разгар этого шума и подошла к дому Аграфена с солдатами, тащившими самовар.
Шум все время менялся. Сначала он походил на шум скандала. Было слышно, как офицеры вскочили, начали двигать стульями, кто-то кого-то удерживал, кто-то требовал: "Прочь руки! Пустите меня!" Бальцен несколько раз крикнул: "Обратите внимание, мой генерал!" Потом кто-то захохотал, зазвенело разбитое стекло, все закричали "хайль", и шум сразу перешел в беспорядочный гомон обычной офицерской пирушки.
Солдаты пошептались на кухне с денщиком генерала. Тот пошел доложить о самоваре и вернулся с ухмыляющимся лицом.
- О, генерал рад! - сказал он.
Солдаты притащили воды, долго и осторожно лили ее в самовар. Очевидно, вся эта история с самоваром казалась им необыкновенно забавной. Особенно после того, как денщик принес начатую бутылку коньяку и они выпили по стаканчику.
Аграфена развела самовар, села на табурет, поправила на голове платок, осмотрела кухню. Самовара ей, конечно, вовсе не было жаль - бог с ним, с самоваром! - а просто она хотела узнать, что натворили гитлеровцы в этом старом любимом доме.
С той минуты, как она узнала, что в нем стали постоем фашисты, у нее начало ныть сердце. А она-то думала, что дом стоит в стороне от дороги, заколоченный, тихий, и его не заметят, не тронут!.. Что тут поделаешь! Как бы еще не спалили спьяну. Ишь сколько понаставили керосиновых ламп. И как они пылают!
В кухне и во всем доме было жарко. Окна были наглухо завешены. Слоистый керосиновый чад висел под потолком. Дышать было почти нечем. Все полы замараны, затоптаны.
А бывало, при Петре Ильиче, Феня входила в этот дом боязливо, застенчиво. Каждый раз перед этим она мыла в бочке с дождевой водой загорелые ноги, исцарапанные колючками шиповника и малины. Половицы были чистые, поскрипывали. В тех местах, где на пол падало солнце, было приятно ступать босой ногой по теплому дереву.
День и ночь тогда окна были открыты. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах и полевые цветы, расставленные на столах.
Почти каждый день Феня приносила Петру Ильичу землянику и цветы. Она ходила за цветами в заливные луга и рвала их долго, подбирала всегда одинаковые: то одну ромашку, то кипрей, то подмаренник.
А когда весна входила в полную силу и всю ночь над лесом не потухала заря, Феня пробиралась в усадьбу к Липецкому и рвала там для Петра Ильича сирень.
До чего она была холодная, пахучая, росистая! Прижмешь к лицу пышные ветки - будто умоешься. Принесешь цветы, Петр Ильич возьмет за подбородок, приподнимет зардевшееся лицо, скажет: "Эх ты, сероглазая!" - и обязательно чем-нибудь отдарит.
А потом сядет к роялю, заиграет. Сирень вся задрожит, и роса с нее польется прямо на рояль...
Но тут Аграфена очнулась. Вестовой тронул ее за плечо.
- Генерал лично хочет сказать вам спасибо, - торжественно сообщил горбоносый немец. - Он сильно доволен.
Аграфена запахнула шаль на груди, встала, побледнев. Она гнала от себя мысль, что фашисты пьянствуют как раз в том маленьком зальце, где стоял рояль, в любимой комнате Петра Ильича. Не может этого быть!
Но фашисты пьянствовали как раз в этом зальце. Аграфена вошла, остановилась в дверях и поклонилась, опустив глаза.
Офицеры захлопали в ладоши, закричали, затопали ногами, а вестовой поднес Аграфене на тарелке стаканчик коньяку. Кто-то заиграл на рояле туш.
Аграфена подняла глаза, быстро выпрямилась... Что ж это, господи!
Длинноногий офицер сидел за роялем в таком виде, что было совестно глядеть. Ноги он положил на рояль, раздвинул их, сколько мог, и играл между ног - колотил, изловчившись, длинными пальцами по клавишам.
- Ах ты охальник! - тихо сказала Аграфена и медленно пошла к офицеру, который все колотил по роялю, похохатывая и подмигивая.
Платок упал с головы Аграфены на плечи. Все увидели ее седые чистые волосы, светлые от гнева глаза, лицо, такое пылающее, будто кто-то дал ей пощечину.
Был у нее холод на сердце, словно шла она на верную смерть и сердце уже знало, что надо делать.
- Ах ты охальник! - громко повторила Аграфена и крепко взяла белобрысого офицера за потный ворот расстегнутого мундира. - Пащенок! Скотина фашистская!
Она рванула офицера за ворот. Офицер упал. Круглый табурет покатился по полу.
Фашисты вскочили, а Аграфена наклонилась над офицером, глядя ему в лицо ненавидящими глазами.
Офицер привстал и быстро шарил в кармане рейтуз, ругаясь сквозь зубы. Он вытащил маленький черный пистолет.
- Ах ты скотина фашистская! - так же громко повторила Аграфена.
- Не здесь! - крикнул кто-то из гитлеровцев, но пистолет уже щелкнул резко и судорожно три раза подряд.
Аграфена охнула, отступила, схватилась за рояль, тяжело села на пол.
- Пашка! - крикнула она и захлебнулась. - Пашка, беги!
Аграфена прижала руки к ушам, будто трогала сережки, но их не было, и она застонала. Потом она упала головой на пол. Откуда-то со страшной силой начала валиться на нее горячая тьма, послышался запах гари, приближалась, должно быть, сама смерть. "А я вам, Петр Ильич, сирени нарвала", - не то подумала, не то вслух в последний раз сказала Аграфена и затихла.
Когда Пашка услышал крик Аграфены: "Пашка, беги!" - он вскочил и, плохо соображая, что делает, смахнул со стола лампу и бросился к дверям. Он успел выскочить во двор, кинулся наугад в лес, в кусты, споткнулся, упал и притих. Весь дом гудел от криков.
Пашка оглянулся. В окнах кухни полыхал багровый огонь. Кто-то выбил раму, и черный дым уже валил наружу, перемешиваясь с языками пламени.
Солдаты вытащили из дома пьяного генерала, потом начали вытаскивать какие-то ящики. Все кричали, суетились, и только горбоносый солдат, тот, что нес самовар, стоял, засунув руки в карманы, смотрел на горящий дом и насвистывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24