Пусть эти изыскания кажутся тяжелыми и
утомительными, но ведь некоторые умы подобно некоторым телам, одаренным
крепким и цветущим здоровьем, требуют усиленного упражнения и находят
удовольствие в том, что большинству людей может казаться обременительным и
трудным. Ведь тьма тягостна не только для глаза, но и для духа; зато
озарение тьмы светом, скольких бы трудов оно ни стоило, несомненно, должно
доставлять наслаждение и радость.
Однако темноту глубокой и отвлеченной философии осуждают не только за то,
что она тяжела и утомительна, но и за то, что она неизбежно становится
источником неуверенности и заблуждений. И действительно, самое справедливое
и согласное с истиной возражение против значительной части метафизики
заключается в том, что она, собственно говоря, не наука и что ее порождают
или бесплодные усилия человеческого тщеславия, стремящегося проникнуть в
предметы, совершенно недоступные разумению, или же уловки
общераспространенных суеверий, которые, не будучи в состоянии защищать себя
открыто, воздвигают этот непроходимый терновник для прикрытия и защиты
своей немощи. Изгнанные с открытого поля, эти разбойники бегут в леса и
скрываются там в ожидании того, чтобы ворваться в какую-либо незащищенную
область духа и переполнить ее религиозными страхами и предрассудками.
Самого сильного противника припирают к стене, если он на минуту ослабит
бдительность, многие же из трусости и безрассудства открывают ворота
неприятелю и принимают его добровольно, с почтением и покорностью, как
своего законного властелина.
Но является ли это достаточным основанием для того, чтобы философы
отказались от своих изысканий и предоставили суеверию спокойно владеть его
убежищем? Не вернее ли вывести отсюда обратное заключение и осознать
необходимость перенести борьбу в самые затаенные пристанища неприятеля?
Напрасно надеемся мы на то, что люди из-за частых разочарований оставят
наконец столь химеричные науки и откроют истинную область человеческого
разума. Уже помимо того, что многие находят слишком большой интерес в
постоянном возвращении к подобным темам,- помимо этого, говорю я, мотив
слепого отчаяния никогда на разумных основаниях не найдет места в науке:
как бы неудачны ни оказались предыдущие попытки, все же остается надежда на
то, что прилежание, удача или большая проницательность помогут последующим
поколениям дойти до открытий, неизвестных предшествующим эпохам. Всякий,
кто обладает отважным духом, будет постоянно добиваться трудной награды, и
неудачи его предшественников станут скорее подстрекать, чем расхолаживать
его, ибо он будет надеяться, что слава, связанная с выполнением столь
нелегкого дела, выпадет именно на его долю. Единственный способ разом
освободить науку от этих туманных вопросов- это серьезно исследовать
природу человеческого ума и доказать на основании точного анализа его сил и
способностей, что он не создан для столь отдаленных и туманных предметов.
Мы должны взять на себя этот утомительный труд, чтобы жить спокойно
впоследствии; мы должны тщательно разработать истинную метафизику, чтобы
уничтожить ложную и поддельную. Леность, предохраняющая некоторых людей от
этой обманчивой философии, у других превозмогается любопытством, а
отчаяние, временами берущее верх, затем может уступить место радужным
надеждам и ожиданиям. Точное и правильное рассуждение-вот единственное
универсальное средство, пригодное для всех людей и для всякого склада
[ума]; только оно способно ниспровергнуть туманную философию с ее
метафизическим жаргоном, который в связи с общераспространенными суевериями
делает ее до некоторой степени непроницаемой для невнимательных мыслителей
и придает ей вид науки и мудрости.
Кроме указанного преимущества, т. е. отрицания самой недостоверной и
неприятной части науки после основательного исследования ее, тщательное
изучение сил и способностей человеческой природы дает еще множество
положительных преимуществ. Замечательно, что операции нашего духа (mind),
наиболее непосредственно сознаваемые нами, как бы окутываются мраком, едва
лишь становятся объектами размышления, и глазу нелегко найти те линии и
границы, которые разделяют и размежевывают их. Эти объекты слишком
мимолетны, чтобы долго оставаться в одном и том же виде или положении; их
надо схватывать мгновенно при помощи высшего дара проникновения,
полученного от природы и усовершенствованного благодаря привычке и
размышлению. В силу этого довольно значительную часть науки составляет
простое распознавание различных операций духа, отделение их друг от друга,
подведение под соответствующие рубрики и устранение того кажущегося
беспорядка и запутанности, которые мы в них обнаруживаем, когда делаем их
предметом размышления и исследования. Упорядочение и различение - работа,
не имеющая никакой ценности, если ее производят над внешними телами,
объектами наших чувств; но, будучи применена к операциям духа, она
приобретает тем большее значение, чем больше те препятствия и трудности, с
которыми мы встречаемся при ее выполнении. Если мы и не сможем пойти дальше
этой географии духа, т. е. очерка его отдельных частей и сил, то и это уже
должно дать нам удовлетворение; чем более ясной может казаться нам эта
наука (а она вовсе не такова), тем более позорным должно считаться
незнакомство с нею для всех, кто претендует на ученость и знание философии.
У нас не останется повода к тому, чтобы подозревать эту науку в
недостоверности и химеричности, если только мы не предадимся такому
скептицизму, который совершенно подрывает всякое умозрение и даже всякую
деятельность. Нельзя сомневаться в том, что дух наделен определенными
силами и способностями, что эти силы различны, что, если нечто
действительно различается в непосредственном восприятии, оно может быть
различено и путем размышления и что, следовательно, всем суждениям об этом
предмете присуща истинность или ложность, и притом такая, которая не
выходит за пределы человеческого разумения. Существует много подобных
очевидных различений, как, например, различение между волей и разумом,
между воображением и страстями, причем все они доступны пониманию всякого
человека; более тонкие, философские различения не менее реальны и
достоверны, хотя они и постигаются с большим трудом. Несколько примеров
успеха в подобных исследованиях, в особенности за последнее время, могут
дать нам более верное понятие о достоверности и основательности этой
отрасли знания. Так неужели, признавая построение истинной системы планет и
установление взаимного положения и порядка этих отдаленных тел трудом,
достойным философа, мы оставим без внимания тех, кто столь удачно
очерчивает отдельные области духа, в котором мы так близко заинтересованы?
Но не сможем ли мы возыметь надежду на то, что философия, тщательно
разрабатываемая и поощряемая вниманием публики, еще более углубит свои
исследования и откроет, по крайней мере до известной степени, тайные
пружины и принципы, управляющие операциями человеческого духа? Астрономы,
исходя из наблюдаемых явлений, долгое время довольствовались установлением
подлинных движений, порядка и величины небесных тел, пока наконец не
появился философ, который посредством удачного рассуждения определил также
законы и силы, управляющие обращением планет. То же самое было осуществлено
и по отношению к другим областям природы, и нет причин отчаиваться в
возможности подобного же успеха в наших исследованиях относительно сил и
структуры духа, коль скоро их будут вести столь же искусно и осторожно.
Вполне вероятно, что одни операции и принципы нашего духа зависят от
других, которые в свою очередь могут быть сведены к иным, более общим и
универсальным; а как далеко можно вести подобные исследования - это нам
трудно будет определить в точности до (и даже после) тщательного разбора
данного вопроса. Несомненно, однако, что такого рода попытки ежедневно
делаются даже теми, кто философствует в высшей степени небрежно; между тем
необходимо, чтобы к подобной задаче приступали с величайшей тщательностью и
вниманием: ведь если она не выходит за пределы человеческого разумения,
выполнение ее можно будет счастливо завершить; в противном же случае от нее
можно будет по крайней мере отказаться с некоторой уверенностью и на
надежном основании. Конечно, последнее нежелательно, и мы не должны с этим
спешить, ибо сколько красоты и ценности потерял бы этот вид философии от
подобного предположения! До сих пор моралисты, рассматривая многочисленные
и разнообразные поступки, вызывающие у нас одобрение или неодобрение,
обычно искали какой-нибудь общий принцип, из которого могли бы быть
выведены эти различные чувствования. Иногда они, правда, слишком увлекались
из-за пристрастия к какому-нибудь одному общему принципу; но надо признать,
что их ожидание найти некие общие принципы, к которым могут быть полностью
сведены все пороки и добродетели, вполне извинительно. К этому же
стремились критики, логики и даже политики; и нельзя сказать, чтобы попытки
их были совсем безуспешны, хотя, быть может, спустя продолжительное время
благодаря большей точности и большему прилежанию эти науки еще больше
приблизятся к совершенству. Поспешный же отказ от всех подобных притязаний
по справедливости может почитаться еще более опрометчивым, необдуманным и
догматическим, чем стремление самой смелой и категоричной философии
навязать человечеству свои незрелые предписания и принципы.
Если эти рассуждения о человеческой природе кажутся отвлеченными и трудными
для понимания, то что же из того? Это еще не дает основания предполагать их
ложность; напротив, то, что до сих пор ускользало от столь мудрых и
глубоких философов, по-видимому, и не может быть очевидным и легким. Какого
бы труда ни стоили нам подобные изыскания, мы сможем считать себя
достаточно вознагражденными не только в смысле выгоды, но и в смысле
удовольствия, если таким способом пополним свой запас знаний относительно
предметов, значение которых чрезвычайно велико.
Но поскольку, в конце концов, отвлеченность таких умозрений является чем-то
скорее предосудительным, нежели похвальным, и поскольку это затруднение,
вероятно, может быть преодолено старанием и искусством, а также устранением
всех ненужных подробностей, мы попытались в нашем исследовании пролить
некоторый свет на предметы, в силу своей недостоверности до сих пор
отвращавшие от себя мудрых, а в силу своей темноты - невежд. Мы сочтем себя
счастливыми, если сумеем уничтожить границы между различными видами
философии, сочетая глубину исследования с ясностью, а истину - с новизной.
Мы будем счастливы вдвойне, если, прибегая к легкому способу рассуждения,
сумеем подкопаться под основания туманной философии, которая до сих пор,
по-видимому, служила лишь убежищем суеверия и покровом нелепостей и
заблуждений.

ГЛАВА II О ПРОИСХОЖДЕНИИ ИДЕЙ
Всякий охотно согласится с тем, что существует значительное различие между
восприятиями (perceptions) ума, когда кто-нибудь, например, испытывает боль
от чрезмерного жара или удовольствие от умеренной теплоты и когда он затем
вызывает в своей памяти это ощущение или предвосхищает (anticipates) его в
воображении. Эти способности могут отображать, или копировать, восприятия
наших чувств, но они никогда не могут вполне достигнуть силы и живости
первичного ощущения. Даже когда они действуют с наивысшей силой, мы, самое
большее, говорим, что они представляют (represent) свой объект столь живо,
что мы почти ощущаем или видим его, но, если только ум не поражен недугом
или помешательством, они никогда не могут достигнуть такой степени живости,
чтобы совершенно уничтожить различие между указанными восприятиями. Как бы
ни были блестящи краски поэзии, она никогда не нарисует нам природу так,
чтобы мы приняли описание за настоящий пейзаж. Самая живая мысль все же
уступает самому слабому ощущению.
Мы можем проследить подобное же различие и наблюдая все другие восприятия
ума: разгневанный человек возбужден совершенно иначе, нежели тот, который
только думает об этой эмоции; если вы мне скажете, что человек влюблен, я
легко пойму, что вы под этим подразумеваете, и составлю себе верное
представление о его состоянии, но никогда не спутаю это представление с
действительным пылом и волнениями страсти. Когда мы размышляем о своих
прежних чувствах и аффектах, наша мысль служит верным зеркалом, правильно
отражающим свои объекты, но употребляемые ею краски слабы и тусклы в
сравнении с теми, в которые были облечены наши первичные восприятия. Чтобы
заметить различие тех и других, не нужно ни особой проницательности, ни
метафизического склада ума.
И поэтому мы можем разделить здесь все восприятия ума на два класса, или
вида, различающихся по степени силы и живости. Менее сильные и живые обычно
называются мыслями или идеями, для другого же вида нет названия ни в нашем
языке, ни в большинстве других; и это потому, думаю я, что ни для каких
целей, кроме философских, не было надобности подводить данные восприятия
под общий термин, или общее имя. Поэтому мы позволим себе некоторую
вольность и назовем их впечатлениями, употребляя этот термин в смысле,
несколько отличном от общепринятого. Итак, под термином впечатления я
подразумеваю все наши более живые восприятия, когда мы слышим, видим,
осязаем, любим, ненавидим, желаем, хотим. Впечатления отличны от идей, т.
е. от менее живых восприятий, сознаваемых нами, когда мы мыслим о
каком-нибудь из вышеупомянутых ощущений или душевных движений.
На первый взгляд ничто не кажется более свободным от ограничений, нежели
человеческая мысль, которая не только не подчиняется власти и авторитету
людей, но даже не может быть удержана в пределах природы и
действительности.
1 2 3 4