https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/steklyannye/
Когда Моисей предложил евреям концепцию Единого бога, это не было для них абсолютно новой идеей, поскольку воскрешало в их памяти первобытный опыт человеческой орды. Опыт этот давно исчез из их сознательных воспоминаний, но в свое время был столь важным и произвел - или, по крайней мере, подготовил - такой грандиозный переворот в жизни первобытной орды, что оставил, иначе и думать нельзя, некий постоянный след в человеческих душах, такое же сильное "воспоминание коллективного детства", как те, которые хранит устное предание или традиция.
Как я отмечал выше, ранние переживания людей проявляются позднее в виде навязчивых привычек, хотя сами эти переживания сознательно уже не помнятся. Мне представляется, что то же самое справедливо и для самых ранних переживаний человечества в целом. Одним из результатов такого раннего переживания и было принятие евреями концепции Единого бога. Концепцию эту, несомненно, следует считать припоминанием - разумеется, искаженным, но, тем не менее, припоминанием. Как всякое "возвращение подавленного", оно тоже имеет навязчивый характер; ему попросту нельзя не поддаться. В той мере, в какой историческая правда в нем бессознательно искажена, видоизменена, замаскирована, это припоминание может быть названо иллюзией; но в той мере, в какой с помощью этой концепции действительно возвращается нечто из реального прошлого, она должна быть названа истинной. Ведь индивидуальные психические иллюзии тоже содержат зерно истины: сознание больного ухватывается именно за такое зерно и благодаря этому некритически принимает и всю систему иллюзий, на нем надстроенную.
Та первичная, исходная ситуация, повторением которой - через тысячелетия - было провозглашение религии Моисея, а затем - через столетия окончательное принятие ее евреями, была реконструирована мною в 1912 году в книге "Тотем и табу". Я использовал там некоторые теоретические рассуждения Дарвина, Аткинсона и в особенности Робертсона Смита, объединив их с открытиями и гипотезами психоанализа. У Дарвина я заимствовал предположение, что первобытные люди изначально жили небольшими ордами, каждая такая орда находилась под властью старшего самца, который управлял ею с помощью грубой и жестокой силы, присваивал себе всех самок и подчинял или убивал всех молодых самцов, включая собственных детей. Аткинсон помог мне предположением, что патриархальная система была сокрушена восстанием сыновей, которые объединились против отца, свергли его и на совместном победном пиршестве съели его тело. Наконец, следуя тотемной теории Робертсона Смита, я предположил, что структуру первичной орды, в которой властвовал один вожак-Отец, сменила структура тотемистского клана братьев. Чтобы ужиться друг с другом, братья-победители должны были отказаться от тех женщин орды, ради которых, фактически, убили отца, и согласиться ввести экзогамию, то есть "брак на стороне". После свержения власти Отца семьи управлялись матриархально. Но Отец и его воля не исчезли окончательно: Отца заменило некое животное, провозглашенное тотемом-покровителем клана; оно символизировало собой Предка (или предков вообще), служило духом-хранителем клана и его запрещено было касаться или убивать. Однако раз в году весь клан собирался на совместное пиршество, во время которого "сакральное" тотемное животное разрывали на куски и пожирали. От участия в таком пиршестве никто не мог отказаться, ибо оно было ни чем иным, как символическим повторением того самого отцеубийства, с которого начались все новые социальные законы, моральные заповеди и тотемистская религия.
9. Историческое развитие
Я не могу воспроизводить здесь все содержание "Тотема и табу", но считаю необходимым несколько задержаться на том долгом периоде, который отделяет события, которые, по моему убеждению, произошли в первобытные времена, от момента торжества монотеизма - уже в исторически известное время. После победы братского клана и установления матриархата, экзогамии и тотемизма начался процесс, который точнее всего описать как медленное "возвращение подавленного материала" в коллективную память. Термин "подавленное" я употребляю здесь не в его строгом техническом смысле. Я понимаю под ним в данном случае просто нечто, происшедшее в прошлом человечества, но стершееся и преодоленное в жизни последующих поколений, и именно этим подобное "подавленному материалу" в психической жизни отдельного индивидуума. Мы не знаем, в какой психологической форме это прошлое сохраняется в коллективной памяти, пока его покрывает мрак. Не так-то легко перевести понятия индивидуальной психологии на язык психологии масс, и я не думаю, что такой перевод легче будет сделать, если мы введем концепцию "коллективного бессознательного" - ведь, фактически, содержание всего, что бессознательно, и так в той или иной мере коллективно, то есть, принадлежит человечеству в целом. Поэтому нам лучше рассчитывать на помощь аналогий. Процессы в жизни народов, которые мы анализируем здесь, действительно сходны с теми, которые известны из индивидуальной психопатологии, но все же не вполне идентичны. Точнее было бы думать, что ментальный остаток тех первобытных времен превратился в некое коллективное психическое наследие, которое легко могло пробудиться в любом следующем поколении, даже и без повторения соответствующих событий. Такой ментальный остаток сходен, к примеру, с речевой способностью, которая присутствует у каждого ребенка без всякого специального обучения и наверняка является врожденной и одинаковой у всех народов, несмотря на различие их языков.
Возвращение подавленного происходит постепенно и все же наверняка не спонтанно, а под влиянием определенных стимулов. С течением времени патриархат восстанавливается: отец снова становится главой рода, но теперь он уже не так всемогущ, как вожак первобытной орды. Пройдя ряд последовательных и очевидных промежуточных этапов, тотем постепенно вытесняется подлинным божеством. Это божество, имеющее уже антропоморфный облик, поначалу все же сохраняет еще голову тотемного животного; позднее оно может время от времени превращаться в это животное (как в греческих мифах Зевс время от времени принимает облик быка). Еще позже бывшее тотемное животное становится попросту постоянным спутником данного божества и в этом качестве объявляется "сакральным", священным: порой миф приписывает божеству победу в бою с этим животным, - именно так в мифах на этой ранней стадии обожествления появляется фигура героя. Идея божества, как Высшего Существа, по-видимому, возникает очень рано, но поначалу она еще весьма туманна и лишена всякой связи с насущными потребностями человечества. По мере того, как племена и народы объединяются во все более широкие коллективы, их божества тоже организуются в семьи и иерархии. Часто одно из них возвышается до уровня повелителя всех других богов. Естественный следующий шаг поклонение одному-единственному богу - совершается поначалу нерешительно и на ощупь, пока, в конце концов, не складывается решение передать всю власть одному богу и не терпеть больше рядом с ним никаких других. Но это решение восстанавливает - в облике единого бога - все величие первобытного Отца; поэтому по отношению к этому богу люди снова ощущают те эмоции, которые их предки некогда ощущали по отношению к первобытному Вожаку орды - трепет и страх. Вот почему первым результатом воссоединения с тем, кого люди так давно утратили и так долго искали, становится экстатическое ошеломление - в точности, как это описано в истории дарования Закона на горе Синай. Трепетный восторг, молитвенное преклонение и бурная благодарность за вновь обещанное покровительство - религия Моисея поначалу знает только эти, позитивные чувства по отношению к божественному Отцу. Убежденность евреев в Его всесилии, их подчинение Его воле были на первой стадии столь же абсолютны, как у беспомощного, угнетенного сына по отношению к отцу-вожаку в первобытной орде; и действительно, эти эмоции можно полностью понять, только предположив, что народ снова обратился в примитивную и инфантильную орду. Инфантильные эмоции вообще намного сильнее и неистощимо глубже, чем чувства взрослых; только религиозный экстаз способен возродить эту интенсивность. Таким образом, перенос молитвенного преклонения на Единого бога был попросту естественной первой реакцией на возрождение Великого Отца.
С этого момента дальнейшее направление развития этой отцовской религии было предопределено навсегда, - но само развитие еще не закончилось. Ведь суть отношений между отцом и сыном - в их амбивалентности; поэтому с ходом времени у евреев неизбежно должна была возникнуть такая же враждебность к своему богу, какая в первобытные времена побудила сыновей убить своего отца. В самой религии Моисея нет места для прямого выражения этой убийственной ненависти к отцу. Обнаружиться могла лишь сильнейшая реакция на такую ненависть - в виде чувства вины, вызванного, несомненно, ощущением своей скрытой враждебности к богу, но принявшей форму "угрызений совести" - из-за того, якобы, что "грешишь" и будешь "грешить" против Его заповедей. Пророки не замедлили подхватить и использовать это чувство, непрестанно напоминая евреям о их "греховности", и постепенно сознание неизбывной "вины", некоего "первородного греха" стало органической составной частью самой религиозной системы. Надо заметить, что одновременно действовал и другой, уже чисто внешний фактор, который тоже усиливал в евреях ощущение их "вины", в то же время маскируя от них его истинное происхождение. Народ переживал тяжелые времена; надежды на покровительство могущественного бога, посеянные Моисеем, не спешили исполниться; становилось все труднее сохранять самую дорогую из иллюзий - веру в свою уникальную избранность. Чтобы сохранить эту веру, евреям нужно было как-то объяснить себе Господню суровость; наилучшим таким объяснением как раз и была собственная "вина" и "греховность": они-де сами не заслужили лучшей участи, потому что не соблюдали Его законов. Потребность успокоить это чувство вины - потребность, идущая изнутри и потому ненасытимая - толкала евреев к тому, чтобы взваливать на себя все более и более жесткие, требовательные и одновременно все более детализированные и мелочные религиозные предписания. Тем самым они незаметно переходили к моральному аскетизму, навязывая себе постоянно растущее подавление инстинктов. Конечным результатом этого процесса было то, что евреи достигли - по крайней мере, в догме и ее предписаниях - таких этических высот, какие были недостижимы для других народов античности. Многие евреи и поныне считают эти этические устремления второй главной особенностью и вторым после монотеизма - главным достижением своей религии. Наш анализ имел целью показать, как эта особенность связана с первой - с концепцией одного-единственного бога. Вся еврейская этика, наложившая такой отпечаток на еврейский национальный характер, выросла из чувства вины, вызванного подавленной враждебностью к Единому богу - этому суррогату первобытного Отца.
Дальнейшее развитие монотеистической религии выходит за рамки собственно еврейской истории. Грандиозная драма, некогда разыгравшаяся вокруг первобытного Отца, содержала и другие элементы, которые вернулись в коллективную память вместе с самим Отцом, воплощенным в фигуре Единого бога. Эти элементы не могли быть включены в Моисееву религию, но они вошли в сознание, и в результате среди всех средиземноморских народов того времени, ставших свидетелями "возвращения Отца", широко разлилось тревожное и мучительное чувство некой вины, порождавшей предчувствие надвигающейся беды, подлинной причины которой никто не понимал. Современная история говорит об "одряхлении" античной культуры. Я готов согласиться, что такое одряхление тоже играло определенную роль в ряду причин, породивших чувство удрученности и потребность избавиться от него, господствовавшие тогда среди людей. Избавление это пришло опять-таки от евреев. Хотя сырье для спасительной идеи вполне можно было почерпнуть из разных (в том числе греческих) источников, потребовался, тем не менее, чисто еврейский ум - Саула из Тарсиса, которого в римском гражданстве звали Павлом, - чтобы забрезжило понимание: "Мы несчастливы потому, что некогда убили Отца (то есть бога)" Теперь нам совершенно ясно, почему путь к избавлению должен был предстать Павлу именно и только в иллюзорной форме, которая и запечатлелась в якобы полученном им благовестии: "Мы можем избавиться от всякой вины, если один из нас отдаст жизнь в ее искупление". В этой формулировке убийство Отца, как источник вины, не упоминалось (речь шла, скорее, о туманном "первородном грехе"), но понятно, что преступление, которое под силу искупить только жертвенной смертью, может быть лишь убийством. Дополнительную связь между религиозной иллюзией (искупление "первородного греха") и исторической истиной (искупление убийства Отца) помог установить второй тезис Павла, - что ритуальной жертвой был "Сын бога". Вернувшиеся в коллективную память воспоминания об исторической действительности первобытного прошлого придали новой вере необычайную психологическую убедительность, то есть все достоинства "Истины"; это помогло ей преодолеть все препятствия на своем пути; а взамен восхитительного еврейского чувства избранности она могла предложить людям освобождение от амбивалентности через веру в искупление своего греха перед Отцом с помощью жертвы Сына.
"Первородный грех" и его искупление с помощью жертвенной смерти стали основами новой религиозной системы, созданной Павлом. Вопрос. существовал ли реально инициатор убийства первобытного Отца, некогда поднявший и возглавивший восстание сыновей против него; или эта фигура была лишь позднее создана воображением какого-либо древнего сказителя, отождествившего себя с этим вымышленным героем, нам придется оставить, видимо, без ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Как я отмечал выше, ранние переживания людей проявляются позднее в виде навязчивых привычек, хотя сами эти переживания сознательно уже не помнятся. Мне представляется, что то же самое справедливо и для самых ранних переживаний человечества в целом. Одним из результатов такого раннего переживания и было принятие евреями концепции Единого бога. Концепцию эту, несомненно, следует считать припоминанием - разумеется, искаженным, но, тем не менее, припоминанием. Как всякое "возвращение подавленного", оно тоже имеет навязчивый характер; ему попросту нельзя не поддаться. В той мере, в какой историческая правда в нем бессознательно искажена, видоизменена, замаскирована, это припоминание может быть названо иллюзией; но в той мере, в какой с помощью этой концепции действительно возвращается нечто из реального прошлого, она должна быть названа истинной. Ведь индивидуальные психические иллюзии тоже содержат зерно истины: сознание больного ухватывается именно за такое зерно и благодаря этому некритически принимает и всю систему иллюзий, на нем надстроенную.
Та первичная, исходная ситуация, повторением которой - через тысячелетия - было провозглашение религии Моисея, а затем - через столетия окончательное принятие ее евреями, была реконструирована мною в 1912 году в книге "Тотем и табу". Я использовал там некоторые теоретические рассуждения Дарвина, Аткинсона и в особенности Робертсона Смита, объединив их с открытиями и гипотезами психоанализа. У Дарвина я заимствовал предположение, что первобытные люди изначально жили небольшими ордами, каждая такая орда находилась под властью старшего самца, который управлял ею с помощью грубой и жестокой силы, присваивал себе всех самок и подчинял или убивал всех молодых самцов, включая собственных детей. Аткинсон помог мне предположением, что патриархальная система была сокрушена восстанием сыновей, которые объединились против отца, свергли его и на совместном победном пиршестве съели его тело. Наконец, следуя тотемной теории Робертсона Смита, я предположил, что структуру первичной орды, в которой властвовал один вожак-Отец, сменила структура тотемистского клана братьев. Чтобы ужиться друг с другом, братья-победители должны были отказаться от тех женщин орды, ради которых, фактически, убили отца, и согласиться ввести экзогамию, то есть "брак на стороне". После свержения власти Отца семьи управлялись матриархально. Но Отец и его воля не исчезли окончательно: Отца заменило некое животное, провозглашенное тотемом-покровителем клана; оно символизировало собой Предка (или предков вообще), служило духом-хранителем клана и его запрещено было касаться или убивать. Однако раз в году весь клан собирался на совместное пиршество, во время которого "сакральное" тотемное животное разрывали на куски и пожирали. От участия в таком пиршестве никто не мог отказаться, ибо оно было ни чем иным, как символическим повторением того самого отцеубийства, с которого начались все новые социальные законы, моральные заповеди и тотемистская религия.
9. Историческое развитие
Я не могу воспроизводить здесь все содержание "Тотема и табу", но считаю необходимым несколько задержаться на том долгом периоде, который отделяет события, которые, по моему убеждению, произошли в первобытные времена, от момента торжества монотеизма - уже в исторически известное время. После победы братского клана и установления матриархата, экзогамии и тотемизма начался процесс, который точнее всего описать как медленное "возвращение подавленного материала" в коллективную память. Термин "подавленное" я употребляю здесь не в его строгом техническом смысле. Я понимаю под ним в данном случае просто нечто, происшедшее в прошлом человечества, но стершееся и преодоленное в жизни последующих поколений, и именно этим подобное "подавленному материалу" в психической жизни отдельного индивидуума. Мы не знаем, в какой психологической форме это прошлое сохраняется в коллективной памяти, пока его покрывает мрак. Не так-то легко перевести понятия индивидуальной психологии на язык психологии масс, и я не думаю, что такой перевод легче будет сделать, если мы введем концепцию "коллективного бессознательного" - ведь, фактически, содержание всего, что бессознательно, и так в той или иной мере коллективно, то есть, принадлежит человечеству в целом. Поэтому нам лучше рассчитывать на помощь аналогий. Процессы в жизни народов, которые мы анализируем здесь, действительно сходны с теми, которые известны из индивидуальной психопатологии, но все же не вполне идентичны. Точнее было бы думать, что ментальный остаток тех первобытных времен превратился в некое коллективное психическое наследие, которое легко могло пробудиться в любом следующем поколении, даже и без повторения соответствующих событий. Такой ментальный остаток сходен, к примеру, с речевой способностью, которая присутствует у каждого ребенка без всякого специального обучения и наверняка является врожденной и одинаковой у всех народов, несмотря на различие их языков.
Возвращение подавленного происходит постепенно и все же наверняка не спонтанно, а под влиянием определенных стимулов. С течением времени патриархат восстанавливается: отец снова становится главой рода, но теперь он уже не так всемогущ, как вожак первобытной орды. Пройдя ряд последовательных и очевидных промежуточных этапов, тотем постепенно вытесняется подлинным божеством. Это божество, имеющее уже антропоморфный облик, поначалу все же сохраняет еще голову тотемного животного; позднее оно может время от времени превращаться в это животное (как в греческих мифах Зевс время от времени принимает облик быка). Еще позже бывшее тотемное животное становится попросту постоянным спутником данного божества и в этом качестве объявляется "сакральным", священным: порой миф приписывает божеству победу в бою с этим животным, - именно так в мифах на этой ранней стадии обожествления появляется фигура героя. Идея божества, как Высшего Существа, по-видимому, возникает очень рано, но поначалу она еще весьма туманна и лишена всякой связи с насущными потребностями человечества. По мере того, как племена и народы объединяются во все более широкие коллективы, их божества тоже организуются в семьи и иерархии. Часто одно из них возвышается до уровня повелителя всех других богов. Естественный следующий шаг поклонение одному-единственному богу - совершается поначалу нерешительно и на ощупь, пока, в конце концов, не складывается решение передать всю власть одному богу и не терпеть больше рядом с ним никаких других. Но это решение восстанавливает - в облике единого бога - все величие первобытного Отца; поэтому по отношению к этому богу люди снова ощущают те эмоции, которые их предки некогда ощущали по отношению к первобытному Вожаку орды - трепет и страх. Вот почему первым результатом воссоединения с тем, кого люди так давно утратили и так долго искали, становится экстатическое ошеломление - в точности, как это описано в истории дарования Закона на горе Синай. Трепетный восторг, молитвенное преклонение и бурная благодарность за вновь обещанное покровительство - религия Моисея поначалу знает только эти, позитивные чувства по отношению к божественному Отцу. Убежденность евреев в Его всесилии, их подчинение Его воле были на первой стадии столь же абсолютны, как у беспомощного, угнетенного сына по отношению к отцу-вожаку в первобытной орде; и действительно, эти эмоции можно полностью понять, только предположив, что народ снова обратился в примитивную и инфантильную орду. Инфантильные эмоции вообще намного сильнее и неистощимо глубже, чем чувства взрослых; только религиозный экстаз способен возродить эту интенсивность. Таким образом, перенос молитвенного преклонения на Единого бога был попросту естественной первой реакцией на возрождение Великого Отца.
С этого момента дальнейшее направление развития этой отцовской религии было предопределено навсегда, - но само развитие еще не закончилось. Ведь суть отношений между отцом и сыном - в их амбивалентности; поэтому с ходом времени у евреев неизбежно должна была возникнуть такая же враждебность к своему богу, какая в первобытные времена побудила сыновей убить своего отца. В самой религии Моисея нет места для прямого выражения этой убийственной ненависти к отцу. Обнаружиться могла лишь сильнейшая реакция на такую ненависть - в виде чувства вины, вызванного, несомненно, ощущением своей скрытой враждебности к богу, но принявшей форму "угрызений совести" - из-за того, якобы, что "грешишь" и будешь "грешить" против Его заповедей. Пророки не замедлили подхватить и использовать это чувство, непрестанно напоминая евреям о их "греховности", и постепенно сознание неизбывной "вины", некоего "первородного греха" стало органической составной частью самой религиозной системы. Надо заметить, что одновременно действовал и другой, уже чисто внешний фактор, который тоже усиливал в евреях ощущение их "вины", в то же время маскируя от них его истинное происхождение. Народ переживал тяжелые времена; надежды на покровительство могущественного бога, посеянные Моисеем, не спешили исполниться; становилось все труднее сохранять самую дорогую из иллюзий - веру в свою уникальную избранность. Чтобы сохранить эту веру, евреям нужно было как-то объяснить себе Господню суровость; наилучшим таким объяснением как раз и была собственная "вина" и "греховность": они-де сами не заслужили лучшей участи, потому что не соблюдали Его законов. Потребность успокоить это чувство вины - потребность, идущая изнутри и потому ненасытимая - толкала евреев к тому, чтобы взваливать на себя все более и более жесткие, требовательные и одновременно все более детализированные и мелочные религиозные предписания. Тем самым они незаметно переходили к моральному аскетизму, навязывая себе постоянно растущее подавление инстинктов. Конечным результатом этого процесса было то, что евреи достигли - по крайней мере, в догме и ее предписаниях - таких этических высот, какие были недостижимы для других народов античности. Многие евреи и поныне считают эти этические устремления второй главной особенностью и вторым после монотеизма - главным достижением своей религии. Наш анализ имел целью показать, как эта особенность связана с первой - с концепцией одного-единственного бога. Вся еврейская этика, наложившая такой отпечаток на еврейский национальный характер, выросла из чувства вины, вызванного подавленной враждебностью к Единому богу - этому суррогату первобытного Отца.
Дальнейшее развитие монотеистической религии выходит за рамки собственно еврейской истории. Грандиозная драма, некогда разыгравшаяся вокруг первобытного Отца, содержала и другие элементы, которые вернулись в коллективную память вместе с самим Отцом, воплощенным в фигуре Единого бога. Эти элементы не могли быть включены в Моисееву религию, но они вошли в сознание, и в результате среди всех средиземноморских народов того времени, ставших свидетелями "возвращения Отца", широко разлилось тревожное и мучительное чувство некой вины, порождавшей предчувствие надвигающейся беды, подлинной причины которой никто не понимал. Современная история говорит об "одряхлении" античной культуры. Я готов согласиться, что такое одряхление тоже играло определенную роль в ряду причин, породивших чувство удрученности и потребность избавиться от него, господствовавшие тогда среди людей. Избавление это пришло опять-таки от евреев. Хотя сырье для спасительной идеи вполне можно было почерпнуть из разных (в том числе греческих) источников, потребовался, тем не менее, чисто еврейский ум - Саула из Тарсиса, которого в римском гражданстве звали Павлом, - чтобы забрезжило понимание: "Мы несчастливы потому, что некогда убили Отца (то есть бога)" Теперь нам совершенно ясно, почему путь к избавлению должен был предстать Павлу именно и только в иллюзорной форме, которая и запечатлелась в якобы полученном им благовестии: "Мы можем избавиться от всякой вины, если один из нас отдаст жизнь в ее искупление". В этой формулировке убийство Отца, как источник вины, не упоминалось (речь шла, скорее, о туманном "первородном грехе"), но понятно, что преступление, которое под силу искупить только жертвенной смертью, может быть лишь убийством. Дополнительную связь между религиозной иллюзией (искупление "первородного греха") и исторической истиной (искупление убийства Отца) помог установить второй тезис Павла, - что ритуальной жертвой был "Сын бога". Вернувшиеся в коллективную память воспоминания об исторической действительности первобытного прошлого придали новой вере необычайную психологическую убедительность, то есть все достоинства "Истины"; это помогло ей преодолеть все препятствия на своем пути; а взамен восхитительного еврейского чувства избранности она могла предложить людям освобождение от амбивалентности через веру в искупление своего греха перед Отцом с помощью жертвы Сына.
"Первородный грех" и его искупление с помощью жертвенной смерти стали основами новой религиозной системы, созданной Павлом. Вопрос. существовал ли реально инициатор убийства первобытного Отца, некогда поднявший и возглавивший восстание сыновей против него; или эта фигура была лишь позднее создана воображением какого-либо древнего сказителя, отождествившего себя с этим вымышленным героем, нам придется оставить, видимо, без ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18