.. Но требование ее не может быть
немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично,
при большой трате времени и энергии, а до того утерянный
объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний
и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается,
приобретает активную силу, и на нем совершается освобождение
либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему
эта компромиссная работа требования реальности, проведенная
на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается
такой исключительной душевной болью" (Фрейд З. Печаль и меланхолия
// Психология эмоций. С. 205.). Итак, Фрейд остановился перед
объяснением феномена боли, да и что касается самого гипотетического
механизма работы печали, то он указал не на способ его осуществления,
а на "материал", на котором работа проводится,- это "воспоминания
и ожидания", которые "приостанавливаются" и "приобретают
повышенную активную силу".
Доверяя интуиции Фрейда, что именно здесь святая святых
горя, именно здесь совершается главное таинство работы печали,
стоит внимательно вглядеться в микроструктуру одного приступа
острого горя.
Такую возможность предоставляет нам тончайшее наблюдение
Анн Филип, жены умершего французского актера Жерара Филипа:
"[1] Утро начинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь.
Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена
тобой. [2] Время от времени предо мною возникает твое лицо,
немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе.
[3] И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль
- смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю
узду. Мгновение - и я в ловушке. [4] Ты здесь. Я слышу твой
голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери
твои шаги. [5] Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне
сжаться и ждать, когда это пройдет. [6] Я стою в оцепенении,
[7] мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя
здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой
звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели
тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя. хотя прекрасно понимаю,
что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает
сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты
вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос,
тело безвольно. [8] Я вижу нас в нашем прошлом, но где и
когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то,
что я тогда делала" (Филип А. Одно мгновение. М., 1966.
С. 26-27).
Если попытаться дать предельно краткое истолкование внутренней
логики этого акта острого горя, то можно сказать, что составляющие
его процессы начинаются с [1] попытки не допустить соприкосновения
двух текущих в душе потоков - жизни нынешней и былой: проходят
через [4] непроизвольную одержимость минувшим: затем сквозь
[7] борьбу и боль произвольного отделения от образа любимого,
н завершаются [8] "согласованием времен" возможностью, стоя
на берегу настоящего, вглядываться в ноток прошедшего, не
соскальзывая туда, наблюдая себя там со стороны и потому
уже не испытывая боли.
Замечательно, что опущенные фрагменты [2-3] и [5-6] описывают
уже знакомые нам по предыдущим фазам горя процессы, бывшие
там доминирующими, а теперь входящие в целостный акт на правах
подчиненных функциональных частей этого акта. Фрагмент [2]
- это типичный образчик фазы "поиска": фокус произвольного
восприятия удерживается на реальных делах и вещах, но глубинный,
еще полный жизни поток былого вводит в область представлений
лицо погибшего человека. Оно видится расплывчато, но вскоре
[3] внимание непроизвольно притягивается к нему, становится
трудно противостоять искушению прямо взглянуть на любимое
лицо, и уже, наоборот, внешняя реальность начинает двоиться
[прим.1], и сознание полностью оказывается в [4] силовом
поле образа ушедшего, в психически полновесном бытии со своим
пространством и предметами ("ты здесь"), ощущениями и чувствами
("слышу", "чувствую").
Фрагменты [5-6] репрезентируют процессы шоковой фазы, но,
конечно, уже не в том чистом виде, когда они являются единственными
и определяют собой все состояние человека. Сказать и почувствовать
"я теряю власть над собой" - это значит ощущать, как слабеют
силы, но все же - и это главное - не впадать в абсолютную
погруженность, одержимость прошлым: это бессильная рефлексия,
еще нет "власти над собой", не хватает воли, чтобы управлять
собой, но уже находятся силы, чтобы хотя бы "внутренне сжаться
и ждать", то есть удерживаться краешком сознания в настоящем
и осознавать, что "это пройдет". "Сжаться" - это удержать
себя от действования внутри воображаемой, но кажущейся такой
действительной реальности. Если не "сжаться", может возникнуть
состояние, как у девочки П. Жане. Состояние [6] "оцепенения"
- это отчаянное удерживание себя здесь, одними мышцами и
мыслями, потому что чувства - там, для них там - здесь.
Именно здесь, на этом шаге острого горя, начинается отделение,
отрыв от образа любимого, готовится пусть пока зыбкая опора
в "здесь-и-теперь", которая позволит на Следующем шаге [7]
сказать: "тебя здесь нет, ты там...".
Именно в этой точке и появляется острая душевная боль, перед
объяснением которой остановился Фрейд. Как это ни парадоксально,
боль вызывается самим горюющим: феноменологически в приступе
острого горя не умерший уходит ОТ нас, а мы сами уходим от
него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот
этот, своими руками производимый отрыв, этот собственный
уход, это изгнание любимого: "Уходи, я хочу избавиться от
тебя..." и наблюдение за тем, как его образ действительно
отдаляется, претворяется и исчезает, и вызывают, собственно,
душевную боль [прим.2].
Но вот что самое важное в исполненном акте острого горя:
не сам факт этого болезненного отрыва, а его продукт. В
этот момент не просто происходит отделение, разрыв и уничтожение
старой связи, как полагают все современные теории, но рождается
новая связь. Боль острого горя - это боль не только распада,
разрушения и отмирания, но и боль рождения нового. Чего
же именно? Двух новых "я" и новой связи между ними, двух
новых времен, даже - миров, и согласования между ними.
"Я вижу нас в прошлом..." - замечает А. Филип. Это уже новое
"я". Прежнее могло либо отвлекаться от утраты - "думать,
говорить, работать", либо быть полностью поглощенным "тобой".
Новое "я" способно видеть не "тебя", когда это видение переживается
как видение в психологическом времени, которое мы назвали
"настоящее в прошедшем", а видеть "нас в прошлом". "Нас"
- стало быть, его и себя, со стороны, так сказать, в грамматически
третьем лице. "Мой двойник отделяется от меня и повторяет
все то, что я тогда делала". Прежнее "я" разделилось на наблюдателя
и действующего двойника, на автора и героя. В этот момент
впервые за время переживания утраты появляется частичка настоящей
памяти об умершем, о жизни с ним как о прошлом. Это первое,
только-только родившееся воспоминание еще очень похоже на
восприятие ("я вижу нас"), но в нем уже есть главное -- разделение
и согласование времен ("вижу нас в прошлом"), когда "я" полностью
ощущает себя в настоящем и картины прошлого воспринимаются
именно как картины уже случившегося, помеченные той или другой
датой.
Бывшее раздвоенным бытие соединяется здесь памятью, восстанавливается
связь времен, и исчезает боль. Наблюдать из настоящего за
двойником, действующим в прошлом, не больно [прим.3].
Мы не случайно назвали появившиеся в сознании фигуры "автором"
и "героем". Здесь действительно происходит рождение первичного
эстетического феномена, появление автора и героя, способности
человека смотреть на прожитую, уже свершившуюся жизнь с эстетической
установкой.
Это чрезвычайно важный момент в продуктивном переживании
горя. Наше восприятие другого человека, в особенности близкого,
с которым нас соединяли многие жизненные связи, насквозь
пронизано прагматическими и этическими отношениями; его образ
пропитан незавершенными совместными делами, неисполнившимися
надеждами, неосуществленными желаниями, нереализованными
замыслами, непрощенными обидами, невыполненными обещаниями.
Многие из них уже почти изжиты, другие в самом разгаре,
третьи отложены на неопределенное будущее, но все они не
закончены, все они - как заданные вопросы, ждущие каких-то
ответов, требующие каких-то действий. Каждое из этих отношений
заряжено целью, окончательная недостижимость которой ощущается
теперь особенно остро и болезненно.
Эстетическая же установка способна видеть мир, не разлагая
его на цели и средства, вне и без целей, без нужды моего
вмешательства. Когда я любуюсь закатом, я не хочу в нем ничего
менять, не сравниваю его с должным, не стремлюсь ничего достичь.

Поэтому, когда в акте острого горя человеку удается сначала
полно погрузиться в частичку его прежней жизни с ушедшим,
а затем выйти из нее, отделив в себе "героя", остающегося
в прошлом, и "автора", эстетически наблюдающего из настоящего
за жизнью героя, то эта частичка оказывается отвоеванной
у боли, цели, долга и времени для памяти.
В фазе острого горя скорбящий обнаруживает, что тысячи и
тысячи мелочей связаны в его жизни с умершим ("он купил эту
книгу", "ему нравился этот вид из окна", "мы вместе смотрели
этот фильм") и каждая из них увлекает его сознание в "там-и-тогда",
в глубину потока минувшего, и ему приходится пройти через
боль, чтобы вернуться на поверхность. Боль уходит, если ему
удается вынести из глубины песчинку, камешек, ракушку воспоминания
и рассмотреть их на свету настоящего, в "здесь-и-теперь".
Психологическое время погруженности, "настоящее в прошедшем"
ему нужно преобразовать в "прошедшее в настоящем".
В период острого горя его переживание становится ведущей
деятельностью человека. Напомним, что ведущей в психологии
называется та деятельность, которая занимает доминирующее
положение в жизни человека и через которую осуществляется
его личностное развитие. Например, дошкольник и трудится,
помогая матери, и учится, запоминая буквы, но не труд и
учеба, а игра - его ведущая деятельность, в ней и через нее
он может и больше сделать, лучше научиться. Она - сфера его
личностного роста. Для скорбящего горе в этот период становится
ведущей деятельностью в обоих смыслах: оно составляет основное
содержание всей его активности и становится сферой развития
его личности. Поэтому фазу острого горя можно считать критической
в отношении дальнейшего переживания горя, а порой она приобретает
особое значение и для всего жизненного пути.
Четвертая фаза горя называется фазой "остаточных толчков
и реорганизации" (Дж. Тейтельбаум). На этой фазе жизнь входит
в свою колею, восстанавливаются сон, аппетит, профессиональная
деятельность, умерший перестает быть главным средоточением
жизни. Переживание горя теперь не ведущая деятельность, оно
протекает в виде сначала частых, а потом все более редких
отдельных толчков, какие бывают после основного землетрясения.
Такие остаточные приступы горя могут быть столь же острыми,
как и в предыдущей фазе, а на фоне нормального существования
субъективно восприниматься как еще более острые. Поводом
для них чаще всего служат какие-то даты, традиционные события
("Новый год впервые без него", "весна впервые без него",
"день рождения") или события повседневной жизни ("обидели,
некому пожаловаться", "на его имя пришло письмо"). Четвертая
фаза, как правило, длится в течение года: за это время происходят
практически все обычные жизненные события и в дальнейшем
начинают повторяться. Годовщина смерти является последней
датой в этом ряду. Может быть, не случайно поэтому большинство
культур и религий отводят на траур один год.
За этот период утрата постепенно входит в жизнь. Человеку
приходится решать множество новых задач, связанных с материальными
и социальными изменениями, и эти практические задачи переплетаются
с самим переживанием. Он очень часто сверяет свои поступки
с нравственными нормами умершего, с его ожиданиями, с тем,
"что бы он сказал". Мать считает, что не имеет права следить
за своим внешним видом, как раньше, до смерти дочери, поскольку
умершая дочь не может делать то же самое. Но постепенно появляется
все больше воспоминаний, освобожденных от боли, чувства вины,
обиды, оставленности. Некоторые из этих воспоминаний становятся
особенно ценными, дорогими, они сплетаются порой в целые
рассказы, которыми обмениваются с близкими, друзьями, часто
входят в семейную "мифологию". Словом, высвобождаемый актами
горя материал образа умершего подвергается здесь своего рода
эстетической переработке. В моем отношении к умершему, писал
М. М. Бахтин, "эстетические моменты начинают преобладать.
.. (сравнительно с нравственными и практическими): мне предлежит
целое его жизни, освобожденное от моментов временного будущего,
целей и долженствования. За погребением и памятником следует
память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается
эстетизация его личности: закрепление и завершение ее в эстетически
значимом образе. Из эмоционально-волевой установки поминовения
отошедшего существенно рождаются эстетические категории оформления
внутреннего человека (да и внешнего), ибо только эта установка
по отношению к другому владеет ценностным подходом к временному
и уже законченному целому внешней и внутренней жизни человека.
.. Память есть подход точки зрения ценностной завершенности;
в известном смысле память безнадежна, но зато только она
умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь
наличную жизнь" (Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.
1 2 3