– Да, но крайне редко, – покачал головой Торрес. – И это вплотную подводит нас к проблеме... мм... цельности его личности – или отсутствия этой цельности, к несчастью.
Марш и Эллен быстро переглянулись – именно эта проблема больше всего тревожила их в последние недели. Обоих настораживал изменившийся характер Алекса, но Эллен настаивала на том, что это временно, что с тех пор, как Алекс окреп физически, Раймонд Торрес неустанно трудится над тем, чтобы вернуть ему и душевное здоровье; Марш, настроенный более скептически, пытался приучить супругу к мысли о том, что личность Алекса может и не восстановиться, и, возможно, повреждения, нанесенные эмоциональным отделам его мозга, оказались слишком велики.
– Heт, – таков был немедленный и однозначный ответ Эллен. – Это – лишь вопрос времени. Раймонд ему поможет. Мы только должны верить ему – и все.
Марш напрасно доказывал ей, что Торрес – хирург, а не психиатр. Закончилась весна, пришло особенно долгое и жаркое в этих краях лето – и все это время вера Эллен в магические возможности Торреса неуклонно росла. Сообразно ей росла и неприязнь к нему Марша. Внешне Марш пытался свести ее лишь к неприятию высокомерия Торреса, но самому себе он уже сознался, что просто-напросто ревнует. С каждым днем Торрес значил все больше и больше в жизни их сына, тем самым сближаясь с его женой. И Марш понимал, что ничего не может с этим поделать – ведь чудом возвращения сына в эту жизнь они были обязаны Торресу.
– Боюсь, в данный момент мы имеем дело, как это называется в нашей практике, с синдромом эмоционального притупления личности, – голос Торреса наконец пробился сквозь невеселые мысли Марша.
– Термин известный, – кивнул он, стараясь по возможности не дать прорваться сарказму.
– Не сомневаюсь, – Торрес сухо кивнул. – Но разъяснить его все же, полагаю, не помешает. – Он повернулся к Эллен. – Случай, в общем, вполне обыденный. Часто при повреждениях мозговой коры – даже не столь обширных, как у Алекса, – медленнее всего восстанавливается эмоциональная структура пациента. Иногда эти повреждения приводят к так называемому синдрому лабильной личности, когда пациент, наоборот, демонстрирует неадекватно сильные эмоции, – например, начинает смеяться над тем, что остальным смешным вовсе не кажется, или вдруг заливается без видимой причины слезами. Случай же Алекса обратный – эмоциональная структура сильно ослаблена. То есть практически никакой эмоциональной реакции ни на что. Через определенный промежуток времени эмоциональная структура может частично восстановиться, но, боюсь, на полное восстановление рассчитывать не приходится. Так что в случае с Алексом личность ему, скажем так, заменит отсутствие таковой.
Воцарилось молчание.
– Впрочем, – нарушил вновь его Торрес, – я с самого начала предупреждал, что шансы на полное выздоровление минимальны.
– И тем не менее он поправится, – голос Эллен звучал твердо. Перехватив ее взгляд, Марш невольно вздрогнул – в глазах Эллен светилась лишь вера, слепая вера в магию Торреса. – Ведь ты поможешь ему.
Торрес кивнул, но ничего не ответил.
– Мне нужно знать лишь одно, – продолжала она, – как и чем можем помочь ему мы с Маршем. Должны ли мы как-то... попробовать пробудить в нем эмоции? Или, наоборот, этого лучше не делать?
Торрес снова кивнул.
– Разумеется, стоит попытаться. Да и, откровенно говоря, сомневаюсь, что вы смогли бы удержаться от искушения. Я работал с Алексом все летние месяцы. Возможно, он просто еще не научился выражать свои эмоции. В любом случае нам остается только ждать и надеяться.
Эллен кивнула, посмотрев на Марша торжествующим взглядом.
– Чего нам нужно опасаться и чего можно ждать? – спросила она у Торреса.
Тот пожал плечами.
– И ничего, и всего. Ничему не удивляться – вот, пожалуй, первая заповедь. Мозг Алекса еще только в процессе выздоровления, и в ходе этого процесса может произойти что угодно. Самое же для вас главное – полный контроль за всем. Позволю себе просить вас делать заметки и регулярно предоставлять их мне для прочтения. Их стиль и информативность мало волнуют меня – мне важно знать, когда его поведение кажется нормальным, а когда – патологией. В особенности – что заставляет его плакать или смеяться. Или даже просто вызывает улыбку – понимаете?
– Не беспокойся, – заверила его Эллен. – Улыбаться я его научу.
– Надеюсь, – покачал головой Торрес. – Но если этого не случится – не стоит особенно переживать. И помните – по крайней мере, если он не научится улыбаться, хмуриться он тоже не научится.
Интересно, подумал Марш, кажется ли этому индюку, что подобной фразой он их как-то утешит. Если да – тогда он глубоко ошибается.
* * *
В нескольких сотнях метров от кабинета, в лаборатории, Алекс приходил в себя после наркоза – непременного спутника ежедневных тестов по программе, разработанной Торресом. И в который раз он безуспешно пытался хоть на мгновение удержать хотя бы один из странных образов, которые в эти зыбкие минуты на грани сознания снова наполнили его мозг – смутные очертания, странные, еле различимые звуки...
Он очнулся, и образы и звуки исчезли, канув в небытие. Алекс открыл глаза.
– Как себя чувствуешь?
Это техник. Алекс даже вспомнил его имя – Питер Блох. Кроме этого, правда, он ничего не знал об этом человеке. И не испытывал никакого желания знать. Для Алекса Питер был всего лишь частью здания – вроде тумбочки, койки или экрана в кабинете доктора Торреса.
– Хорошо, – ответил он. И сразу спросил: – А скажите, почему перед пробуждением мне всегда... все время кажется что-то?
Питер удивленно вскинул брови.
– А что именно?
– Сам не знаю. Просто что-то мелькает... я не могу толком разобрать, и еще звуки – резкие такие, скрипучие...
Питер начал отсоединять от мониторов тонкие провода, тянувшиеся, словно прядь длинных блестящих волос, к металлической пластинке, заменившей часть лобной кости Алекса.
– А боли при этом нет?
– Нет. Совсем не больно.
– А вообще что-нибудь ощущается? Может быть, запахи... вкус какой-нибудь пищи?
– Нет, ничего.
– Тогда трудно сказать, – развел руками Питер. – Я знаю только, что во время тестов часть этих вот электродов постоянно стимулирует мозг, а другая часть – измеряет его реакции. Вот поэтому и приходится давать тебе наркоз. Мозг-то стимулируется искусственно, и если человек в сознании, ощущения от этого самые неприятные. Скажем, затрагивается участок, вызывающий ощущение боли, ну, от ожога или пореза. А может быть и такое впечатление, будто тебя неожиданно разбудили и ты начинаешь реагировать на предметы, на звуки, запахи, а этого нет в действительности.
Встав со стола, Алекс натянул рубашку, затем сел в кресло и замер, дожидаясь, пока действие наркоза пройдет окончательно.
– Может быть, лучше доктору рассказать об этом?
Питер пожал плечами.
– Если хочешь. Я тут помечу себе – и завтра мы увеличим дозу кислорода.
– Да не стоит, – ответил Алекс. – Это ведь, в общем, не беспокоит меня.
Питер криво усмехнулся.
– А вообще тебя что-нибудь беспокоит?
Подумав, Алекс отрицательно мотнул головой.
– Нет. – Поднявшись с кресла, он нашарил трость и по-прежнему неуверенно зашагал к выходу.
Питер следил за удалявшейся фигурой, и усмешка постепенно исчезала с его лица. Ему предстояло еще закрыть лабораторию, отключить оборудование, которым пользовались в течение последних трех месяцев почти каждый день. Нагрузка на персонал лаборатории с того дня, как Алекс поступил к ним, была просто бешеная – Торрес не привык щадить ни себя, ни своих подчиненных.
И поэтому Питер был рад, что этого парня наконец забирают родители. Кроме того, наконец отважился сказать себе Питер Блох, сбросив халат и натягивая любимую потрепанную ветровку, – этот самый Алекс Лонсдейл ему совсем не нравился.
Разумеется, то, что Торресу удалось с ним сделать, займет свое место в истории нейрохирургии, но на Питера это не произвело особого впечатления. Какая, собственно, разница, быстро восстанавливает мозг этого парня свои функции или нет...
Парень? Это же зомби.
* * *
От Пало Альто Марш взял на север и ехал по Миддлфилд-Роуд до самого поворота на Ла-Палома драйв. Каждые пять минут он поворачивал голову и смотрел на Алекса, который с прежним безучастным видом сидел рядом с ним на переднем сиденье. Эллен, сидевшая сзади, тщетно пыталась разговорить Алекса:
– А помнишь, что за следующим поворотом? Мы уже почти приехали в Ла-Палому – тебе многое должно казаться знакомым, наверное.
Алекс перевел взгляд на разложенную у него на коленях карту.
– За поворотом – окружной парк, – возвестил он. – Называется Хиллсайд.
– Вспомнил! – воскликнула Эллен радостно.
– Он есть на карте, которую доктор Торрес оставил мне, – Алекс не видел, как помрачнело лицо матери. Машина миновала поворот, Марш сбавил скорость.
– Остановись здесь, – неожиданно услышал он голос Алекса.
Марш дал по тормозам, машина резко остановилась. Алекс напряженно всматривался во что-то за окном.
Проследив за его взглядом, Марш увидел неподалеку, под деревьями, шумную ватагу детишек дошкольного возраста, по очереди качавшихся на висевших на старом дереве качелях.
– Что ты увидел там, Алекс?
Алекс не отрывал взгляда от детей.
– Когда я был маленьким, я очень любил качаться, – произнес он наконец.
Марш хмыкнул.
– Любил! Ты нас просто с ума сводил с матерью. – Тоненьким голоском, подражая закапризничавшему ребенку, Марш заныл: – «Еще! Папа, еще! Не хочу домой, хочу еще на качели!» Вот мне и пришлось повесить пару на заднем дворе, а то от тебя просто спасения не было.
Алекс повернулся и долго, по-прежнему без всякого выражения, смотрел на отца.
– Того, что ты рассказал, я совсем не помню.
В зеркало заднего вида Марш увидел, как глаза жены вновь наполнились болью. Выдержат ли они это – память их единственного ребенка не сохранила ничего из прожитой им жизни до этого?
– Хочешь покачаться? – вдруг спросил он.
Поколебавшись, Алекс покачал головой.
– Лучше поедем. Может быть, я вспомню наш дом, когда увижу его.
Через несколько минут они въехали в Ла-Палому, но Алекс оставался по-прежнему совершенно безучастным и при виде города, где он прожил всю свою жизнь. Он равнодушно смотрел на безусловно знакомые ему уголки, словно видел их в первый раз.
Наконец они подъехали к Площади.
Марш принял вправо, чтобы попасть в поток машин, движущийся к Гасиенда-драйв, к их новому дому. И вдруг заметил, что взгляд Алекса больше не блуждает равнодушно по сторонам – сын сидел, напряженно выпрямившись, и внимательно всматривался во что-то.
– Что-нибудь вспомнил? – быстро спросил Марш.
– Дерево... – не отрывая взгляда от окна, ответил Алекс. – Что-то было связано с ним... – Чем дольше разглядывал он стоявший посреди Площади старый дуб, тем сильнее крепла уверенность – раньше он его уже видел. Но что-то было не так... Дерево казалось знакомым, но все его окружающее...
– Ограда, – произнес он тихо. – Не помню. Ни ограды, ни травы тогда не было.
Эллен, услышав слова сына, кивнула.
– Верно, – подтвердила она, – все это появилось не так давно. А когда ты был маленьким, вокруг дерева ничего не было.
– Веревка, – продолжал Алекс тем же тихим голосом. – Была веревка. На дереве.
– Ну конечно! – сердце Эллен учащенно забилось. – Была веревка, и к ней привязана шина! И вы играли на ней с друзьями, когда ты был маленький!
Но Алекс молчал. Образ, возникнув в его сознании, исчез так же быстро, как появился.
Но он был уверен в одном – никакой шины на дереве не было.
На толстом длинном суку на веревке висело тело человека.
Сразу же возникла мысль – сказать об этом родителям, но секунду спустя он решил – не стоит. Слишком странным был этот внезапно возникший образ – и если рассказать о нем родителям, пожалуй, они сочтут странным и его самого.
Он не знал, по какой причине, но ему не хотелось, чтобы о его странностях кто-то догадывался.
* * *
Машина сделала крутой вираж, и дом словно выплыл навстречу Алексу.
И Алекс... узнал его.
Но дом, как и дуб на Площади, выглядел не совсем так, как он помнил. Алекс долго, не отрываясь, смотрел на него.
С въезда ему была видна лишь длинная оштукатуренная стена, которую делили на равные части высокие окна с раскрытыми тяжелыми ставнями. Дом был двухэтажным, под красной черепичной крышей, с северной стороны, должно быть, сад, огороженный стенами, сплошь оплетенными диким виноградом...
Виноград. Его не должно там быть. Стена сада, как и дом, должна быть просто белой, оштукатуренной, с декоративными плитками примерно через каждые шесть футов. А ростки дикого винограда ведь еще совсем маленькие и только взбираются по натянутой веревке на стену...
Он сидел не шелохнувшись и пытался вспомнить, как выглядит дом внутри, но на это его память не давала никакого ответа.
Алекс перевел взгляд на высокую трубу над крышей. Если есть труба, значит, в доме должен быть и камин. Он попытался представить себе этот камин – и представил, но только хорошо знакомый ему, в вестибюле Института мозга.
Алекс вышел из машины и, сопровождаемый родителями, подошел к крыльцу. Когда он подошел к ведущим к входной двери широким ступеням, то почувствовал, как отец тронул его за локоть.
– Я сам, – он отдернул руку.
– Но, – встрепенулась Эллен, – доктор Торрес просил...
– Я знаю, что он просил, – оборвал мать Алекс. – Подняться я могу сам.
Осторожно поставив правую ногу на нижнюю ступеньку, он, опершись на трость, начал подтягивать левую. Неловко наклонился – и почувствовал, как его обхватили руки отца.
– Спасибо, – обернулся он. – Но я должен еще попробовать. Помоги мне, пожалуйста, снова спуститься вниз.
– Но тебе необязательно пробовать сейчас, милый, – Эллен обеспокоенно следила за ним. – Может быть, пойдем в дом?
Алекс покачал головой.
– Я должен сам подняться по этим ступеням и спуститься по ним. Я должен научиться сам о себе заботиться. Доктор Торрес говорит – это очень важно.
– Но нельзя ли с этим чуть подождать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42