«Я благочестивый человек. — Барончелли направил все мысли к Всевышнему. — Я всегда желал людям добра. Как же я в это ввязался?»
Ответа не последовало. Барончелли уставился на алтарь из темного дерева и золота. Сквозь витражные окна купола вниз струился утренний свет, отражаясь от золоченых фигур желтыми лучиками, в которых поблескивали пылинки. Это зрелище навеяло на него мысли о незапятнанном Эдеме. Конечно, Бог был там, но Барончелли ощущал не божественное присутствие, а только собственную порочность.
— Прости меня, Господи, самого несчастного грешника, — бормотал он.
Его тихая молитва смешивалась с сотнями других приглушенных молитв, звучавших под сводами кафедрального собора Святой Девы Марии с цветком лилии в руках, называемого горожанами попросту — Дуомо. Это святилище, одно из самых больших в мире, было построено в форме латинского креста. Все сооружение венчало величайшее достижение архитектора Брунеллески — невероятный по своим размерам купол, казалось висящий в воздухе без опоры. Видимый в любой части города, оранжевый кирпичный купол магическим образом господствовал в небе и стал, подобно лилии, символом Флоренции. Он возносился так высоко, что когда Барончелли впервые его увидел, то подумал, что верхушка наверняка достигает Небесных Врат.
Но именно в это утро Барончелли пребывал в царстве, расположенном гораздо ниже. Хотя план вроде бы был настолько прост, что не предполагал никаких осечек, теперь, когда яркий рассвет обещал до боли чудесный день, заговорщика захлестнули дурные предчувствия и сожаление. Последнее чувство сопровождало его, чуть ли не всю жизнь: он родился в одном из самых богатых и знатных семейств города, но, достигнув преклонного возраста, промотал состояние и влез в долги. Кроме своего банковского дела, ничего другого он не знал, поэтому теперь стоял перед выбором: перевезти жену и детей в Неаполь, где просить помощи и покровительства у одного из богатых родственников — участь, с которой его прямодушная супруга, Джованна, никогда бы не примирилась, — или предложить свои услуги одному из двух самых значительных семейств Флоренции, державших банкирские дома: Медичи или Пацци.
Сначала он отправился к самым всесильным банкирам — к Медичи. Они его отвергли, чем он не переставал возмущаться. Зато их соперники, Пацци, приняли его в свою паству; именно по этой причине сегодня он стоял в первом ряду толпы молящихся, рядом со своим работодателем, Франческо де Пацци. Вместе с родным дядей, рыцарем мессером Якопо, Франческо руководил семейным делом в чужих странах. Это был маленький человечек с заостренными чертами лица и узкими глазками под темными, необычайно густыми бровями; рядом с высоким, представительным Барончелли он смотрелся как уродливый карлик. Через какое-то время Барончелли начал презирать Франческо еще больше, чем всех представителей семейства Медичи, ибо его начальник был склонен к вспышкам гнева и часто, не стесняясь в выражениях, напоминал Барончелли колкими словами о его банкротстве.
Чтобы обеспечить семью, Барончелли был вынужден улыбаться, когда оба Пацци — и мессер Якопо, и юный Франческо — оскорбляли его и обращались с ним как с простолюдином, хотя на самом деле он не уступал им в знатности. Поэтому, когда возникла мысль о заговоре, Барончелли оказался перед выбором: рискнуть головой и признаться во всем семейству Медичи или позволить семейству Пацци сделать из него соучастника и добиться тем самым места в новом правительстве.
Сейчас, когда он просил у Бога прощения, он ощущал правым плечом теплое дыхание такого же заговорщика, как он. Человек, молившийся за его спиной, был одет в джутовую робу кающегося грешника.
Слева от Барончелли беспокойно ерзал Франческо и все бросал взгляды вправо, мимо своего работника. Барончелли проследил за его взглядом: оказалось, что Франческо все время смотрел на Лоренцо де Медичи, который в свои двадцать девять лет и был фактическим правителем Флоренции. Номинально Флоренцией правила синьория, совет из восьми приоров и главы городского магистрата, гонфалоньера справедливости; всех этих людей выбирали среди знатных семейств Флоренции. Предположительно выборы проходили справедливо, но что любопытно — большинство избранных неизменно проявляли лояльность к Лоренцо, а гонфалоньер находился в полном его подчинении.
Франческо де Пацци был некрасив, но Лоренцо превзошел его в уродстве. Облик высокого и мускулистого человека, заметного в толпе, портило редкое по своей непривлекательности лицо. Длинный заостренный нос заканчивался вздернутым и свернутым набок кончиком, плоская переносица заставляла Лоренцо заметно гундосить. Нижняя челюсть так сильно выпирала, что, когда он входил в комнату, подбородок его опережал. Это отталкивающее лицо обрамляли темные волосы, закрывавшие уши.
Лоренцо стоял в ожидании мессы; рядом с ним находился его верный друг и работник Франческо Нори, а по другую руку — архиепископ Пизы, Франческо Сальвиати. Несмотря на недостатки внешности, Лоренцо излучал достоинство и самообладание. В темных, слегка навыкате глазах угадывалась необычайная проницательность. Даже в окружении врагов Лоренцо казался спокойным. Сальвиати, родственник Пацци, не был для Лоренцо другом, хотя здоровались они приветливо; старший брат Медичи яростно возражал против назначения Сальвиати архиепископом Пизы и просил у Папы Сикста назначить вместо него ставленника Медичи. Папа не обратил внимания на просьбу Лоренцо, а затем, вопреки традиции, просуществовавшей несколько поколений, отказался от услуг Медичи в качестве банкиров и начал вести дела с Пацци, чем нанес жестокое оскорбление Лоренцо.
Тем не менее, сегодня Лоренцо принял единственного племянника Папы, семнадцатилетнего кардинала Риарио, как почетного гостя. После мессы в главном соборе Лоренцо собирался сопроводить молодого кардинала на пир, устроенный во дворце Медичи, а затем продемонстрировать ему собранную Медичи знаменитую коллекцию произведений искусства. А пока он стоял рядом с Сальвиати и Риарио и время от времени кивал в ответ на их редкие, произнесенные шепотом фразы.
«Улыбаются, а сами затачивают мечи», — подумал Барончелли.
Неброско одетый в простую тунику из серо-голубого шелка, Лоренцо и не подозревал, что через два ряда за его спиной стоят двое священников, облаченных в черные сутаны. Один из них был домашний учитель семейства Пацци, юноша, которого Барончелли знал только по имени — Стефано; рядом с ним стоял мужчина постарше, Антонио да Вольтерра. Барончелли успел перехватить взгляд Вольтерры, когда эти двое только входили в церковь, и тут же отвел глаза; во взоре священника кипела та же ярость, которую Барончелли подметил у кающегося грешника. Вольтерра, присутствовавший на всех тайных встречах, тоже горячо обличал любовь Медичи «ко всему языческому», говоря, что семейство «погубило город» своим растленным искусством.
Как и остальные заговорщики, Барончелли знал, что ни пиру, ни осмотру коллекции не суждено состояться. Грядущее событие должно было навсегда изменить политическое лицо Флоренции.
За его спиной кающийся грешник начал переминаться с ноги на ногу, а затем со вздохом произнес то, что было понятно только Барончелли. Слова грешника заглушал капюшон, надвинутый на лицо, чтобы скрыть его. Барончелли с самого начала был против участия этого человека в убийстве — с какой стати они должны ему доверять? Чем меньше участников, тем лучше… Но Франческо, как всегда, отмахнулся от его мнения.
— Где Джулиано? — раздался шепот из-под капюшона.
Джулиано де Медичи, младший брат, был настолько же красив, насколько уродлив Лоренцо. Его прозвали любимцем Флоренции — такой он был красавчик; говорили, что вслед ему вздыхали не только женщины, но и мужчины. Заговорщики не могли довольствоваться только одним братом, явившимся в собор. Им нужны были оба — иначе пришлось бы все отменить.
Барончелли бросил взгляд через плечо на скрытое капюшоном лицо сообщника и ничего не сказал. Не нравился ему кающийся грешник; этот тип исподволь вносил во все действо столько праведного религиозного фанатизма, причем такого заразительного, что даже сугубо приземленный Франческо начал верить, что сегодня они совершат дело, угодное Богу.
Но Барончелли-то знал, что Бог здесь ни при чем; это был акт, порожденный ревностью и амбициями.
По другую его руку шипел Франческо де Пацци:
— Что такое? Что он сказал?
Барончелли нагнулся и прошептал в миниатюрное ухо своего благодетеля:
— Где Джулиано?
По лицу Франческо он заметил, как тот пытается подавить страх. Барончелли разделял его опасения. Теперь, когда Лоренцо со своим гостем кардиналом заняли предназначенные им места, вот-вот должна была начаться месса; если Джулиано не появится в ближайшие минуты, весь план рухнет. Слишком высока была ставка, слишком велик риск; слишком большое количество людей вовлечено в заговор, слишком много языков могло развязаться и вызвать толки. Уже сейчас мессер Якопо во главе небольшого отряда из пятидесяти перуджианцев-наемников поджидает, когда прозвучит сигнал церковного колокола. С первым звоном он должен захватить правительственный дворец и поднять народ против Лоренцо.
Кающийся грешник протолкнулся вперед и остановился почти вровень с Барончелли, после чего задрал голову и уставился вверх, туда, где прямо над огромным алтарем завис на головокружительной высоте массивный купол. Капюшон из мешковины немного соскользнул назад, открыв профиль. На мгновение лицо грешника исказила гримаса такой ненависти и отвращения, что Барончелли невольно отшатнулся.
Постепенно взгляд грешника смягчился, по лицу его разлился блаженный экстаз, словно он видел самого Господа, а не обшитый гладким мрамором скругленный свод. Франческо тоже обратил внимание на прихожанина в мешковине и теперь взирал на него, как на оракула, готового произнести первое слово. И оно последовало.
— Он все еще в постели.
Тут заговорщик пришел в себя и тщательно надвинул обратно капюшон, вновь скрыв свое лицо.
Франческо вцепился в локоть Барончелли и опять зашипел:
— Мы немедленно должны отправиться во дворец Медичи!
Улыбаясь, Франческо потащил Барончелли за собой, уводя в сторону от растерянного Лоренцо де Медичи и немногочисленной флорентийской знати, составлявшей первый ряд молящихся. Они не воспользовались ближайшим северным порталом, выходившим на виа де Серви, так как их уход, скорее всего, привлек бы внимание Лоренцо.
Вместо этого парочка двинулась по крайнему нефу, проходившему по всей длине огромного храма — мимо коричневых каменных колонн шириной в четыре человеческих корпуса, связанных высокими белыми арками, обрамлявшими огромные витражи. Франческо напустил на себя благожелательный вид, минуя одного знакомого за другим в первых нескольких рядах и кивая каждому в знак приветствия. Барончелли, двигавшийся как в тумане, тоже старался бормотать приветствия тем, кого знал, но Франческо тащил его за собой с такой скоростью, что он едва успевал переводить дыхание.
Сотни лиц, сотни тел. Без людей собор казался бы сооружением, не имеющим границ; но в этот день, пятое воскресенье после Пасхи, забитый до отказа, он стал тесным и душным. В каждом повернутом к нему лице Барончелли чудилось подозрение.
Первая группа прихожан, которую они миновали, состояла из флорентийской знати: мужчины и женщины в блестящих роскошных одеяниях из отороченной мехом парчи и бархата, утяжеленных золотом и драгоценными камнями. От мужчин пахло розмариновой и лавандовой водой, аромат ее смешивался с более летучим запахом розового масла, которым пользовались женщины, во все эти благоухания вплетались нотки дыма и ладана от алтаря.
Франческо быстро перебирал ногами в бархатных туфлях, двигаясь по мозаичному мраморному полу; миновав аристократию, он вновь посуровел. Запах лаванды усилился, когда эти двое шли мимо рядов мужчин и женщин, одетых в шелка и тонкую шерсть, изредка украшенную золотой и серебряной нитью и даже отдельными бриллиантиками. Сохраняя строгость на лице, Франческо раз или два кивнул своим деловым партнерам ниже его по рангу. Барончелли с трудом дышал; глядя на мелькающие перед ним лица сотен невольных свидетелей грядущего события, он не мог подавить растущую панику.
Но Франческо не замедлил шага. Когда они проходили мимо купцов средней руки, кузнецов и пекарей, художников с подмастерьями, аромат трав уступил место запаху пота, а тонкие ткани — грубо сотканной шерсти и шелку. В последних рядах стояли бедняки: чесальщики шерсти, неспособные приглушить свой неуемный кашель, и красильщики тканей с пятнами темной краски на руках. Одеты они были в лохмотья, и пахло от них не духами, а потом и нечистотами. Оба, и Франческо, и Барончелли, невольно зажали себе носы.
Наконец они добрались до огромных распахнутых дверей. Барончелли, всхлипнув, вдохнул полной грудью.
— Не время трусить! — бросил Франческо и потащил его на улицу, мимо попрошаек, расположившихся на церковной лестнице, мимо высокой, изящной колокольни, оставшейся слева.
Они пересекли огромную открытую площадь, пройдя восьмигранный баптистерий Сан-Джованни, казавшийся совсем маленьким рядом с собором. Соблазн перейти на бег был велик, но чересчур опасен, хотя они по-прежнему поддерживали темп, не позволявший Барончелли как следует дышать. После сумеречного собора солнечный свет ослеплял. День обещал быть чудесным, безоблачным, но заговорщику Барончелли он все равно казался зловещим.
Они направлялись на север, на виа Ларга, которую иногда называли улицей Медичи. Невозможно было ступить на ее потертые плиты и не ощутить при этом, какой железной хваткой держал Лоренцо весь город. На широкой улице располагались дворцы его сторонников: Микелоццо, семейного архитектора, Анджело Полициано, поэта и всеобщего любимца. Чуть дальше, в стороне, возвышались церковь и монастырь Сан-Марко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10