Колин Таброн
К последнему городу
Остин и Пейдж посвящается
Я благодарен Джону Хеммингу за разрешение использовать его переводы из испанских хроник в «Покорении инков»; а также Марисоль Москьера и Фернандо Сильве за существенную помощь в Перу; и тишине в Сан-та-Маддалена.
Глава первая
Когда они спустились к ущелью, перед ними выросли высокие горы. Здесь царило полное уединение – такого никто из них никогда не ощущал до этого. Они почувствовали себя навеки отрезанными от солнечного света. Тропический лес заметно поредел, и откуда-то сверху задул теплый ветер. То и дело из-под лошадиных копыт вырывались мелкие камешки и со свистом уносились в пропасть. Над головами путников через полнеба протянулся частокол острых вершин, покрытых снегом, – там, на огромной высоте, и находился конечный пункт их путешествия, который они даже не могли себе вообразить.
Весь день они медленно брели по едва заметной тропинке, которая серпантином вела к ущелью. Они спустились на пять тысяч футов. Погода стояла безветренная, неяркое солнце мягко освещало ущелье – в Перу началась зима. Внизу, под ними, вокруг больших валунов пенились неспокойные воды реки Апуримак, заметно обмелевшей из-за засушливого лета. Когда они углубились в ущелье – кто пешком, кто на лошади, – вершины Вилкабамбы на горизонте наконец сменила стена скал, тянувшаяся вдоль лощины, с ее головокружительными уступами и глубокими расселинами.
Спускаясь по крутой тропе, лошадь бельгийца ступала медленно и осторожно, и у того уже сильно ныли бедра, а у англичанина после четырех часов непрерывной ходьбы огнем горели растертые в походных ботинках ноги. Впрочем, сейчас он был слишком поглощен путешествием, чтобы обращать внимание на боль; перед ним шел худой священник, казалось, он всегда погружен в какие-то высокие думы – остальные находили его экзальтированность забавной, но делали вид, что все понимают. То тут, то там путь пересекали бурные потоки воды, ярко блестевшей на солнце, и когда они перебирались через них, то оказывались в зарослях дикой фуксии и лиан, которые густо оплетали замшелые деревья.
Внезапно тишину разорвал нарастающий рев реки, и лес сразу же наполнился гомоном и свистом невидимых птиц. Лошади затрусили по навесному мостику, сплетенному из толстых веревок. На том берегу погонщики мулов уже разбили лагерь на небольшом клочке относительно ровной земли. Все они – пятеро мужчин с девятью навьюченными мулами и повар – как будто вышли из другого столетия. Погонщики были индейцами из племени кечуа – их глубоко посаженные глаза и острые подбородки выдавали в них потомков инков. Похоже, они были рождены для этих высоких гор и лесов. Уверенно, не спотыкаясь и не оступаясь, погонщики бесшумно скользили вниз по узкой тропе, вдыхая разреженный горный воздух давно привычными легкими. Когда зашло солнце, они распрягли мулов и устроились на корточках среди поклажи и упряжи, покуривая табак и тихо разговаривая между собой на своем гортанном наречии. Они уже поставили палатку, служившую путешественникам столовой, но входить в нее, похоже, не собирались. Европейцы и их проводник-mestizo забрались внутрь и расселись на алюминиевых стульях вокруг алюминиевого стола, а повар остался у входа, пытаясь накачать газ в ржавую походную печку.
Сначала они чувствовали себя неловко – как незнакомцы, которых вместе свел случай. Но вскоре сгущающаяся темнота и ощущение того, что они отрезаны от окружающего мира, объединили их, заставив каждого испытать некоторую благодарность за то, что он здесь не один. Постепенно всех охватило легкое возбуждение. Они даже выпили по бокалу дешевого чилийского вина – за благополучное начало их путешествия.
Проводник, оказавшийся между священником и спокойной англичанкой, попытался было произнести приветственную речь, но в его голосе слышалась тревога. Эти люди совершенно не осознают, где находятся. В их сумках и рюкзаках – шоколад, косметика, сотовые телефоны. Неужели они не понимают, что звезды, только что проступившие в темном небе над их головами, уже не те звезды? Только Луи – тучный бельгиец – со свойственной ему прямотой решился обратиться к проводнику. Недовольно ворча, он растирал свой бедра.
– Нужно было взять с собой носилки!
– Носилки? Что вы имеете в виду? – Проводник помолчал и добавил: – Вы жалеете о том, что отправились в это путешествие?
– Жалею ли я? – Бельгиец рассмеялся грудным смехом. Казалось, он смеется над самим собой. – Да у меня не было выбора! Моей жене захотелось покататься на лошадке. Она без ума от гор и джунглей. – Он перегнулся через стол и взял ее за руку. Она рассеянно улыбнулась, и он продолжил: – Я просто дурак.
Впрочем, бельгиец совсем не был похож на дурака. В его больших, навыкате глазах читалось любопытство. Жозиан выглядела на тридцать лет моложе; может, она и была на тридцать лет моложе – трудно сказать наверняка. Она казалась очень привлекательной и изящной. Англичанин, сидевший напротив, внимательно разглядывал Луи и думал, что это, должно быть, его вторая, а может, уже и третья жена. Сейчас, при колеблющемся свете свечи, Жозиан казалась вполовину менее реальной, чем Луи.
Она сказала:
– Louis fait seulement се qu’il a envie de faire.
Казалось, она говорит только по-французски, и опасения проводника все усиливались. В агентстве ему сказали, что единственный фактор, объединяющий этих людей, – английский язык. И снова он почувствовал, что надо что-то сказать, что-то среднее между приветствием и предостережением. Он попытался подобрать нужные слова:
– Вы и сами понимаете, что это необычное путешествие. Думаю, именно поэтому вы и решились в нем участвовать. – На самом деле он не был уверен, что они решились в нем участвовать именно поэтому. – Мы пройдем двести километров за пятнадцать дней. Это, конечно, не очень много, но… но нам предстоит проникнуть в самое сердце Восточных Анд. Идти по этой земле очень непросто… Иногда придется проводить на ногах по восемь-девять часов в день. Здесь почти нет равнин и плоскогорий. Погонщики будут разбивать лагерь там, где это возможно.
Теперь европейцы внимательно слушали его, но он понимал, что все это бессмысленно. Иностранцы путешествовали по этой земле, не обращая никакого внимания ни на подстерегающие опасности, ни на ее святыни. Может быть, именно это безразличие и защищало их, помогая им выжить. Он продолжил:
– Завтра вечером мы должны достигнуть развалин древнего инкского города Чокекиро. Немногие видели эти развалины до вас, и никто не знает, зачем вообще инки построили этот город. У него нет истории.
– Но должны же были остаться какие-то воспоминания, – прервал его англичанин. – Неужели не существует никаких преданий, легенд? – У него были бледные светло-серые глаза на красивом подвижном лице. Но проводник вдруг почувствовал прилив неприязни к этому человеку. Его челюсть слегка подрагивала из-за какой-то нервозной нетерпеливости. Кто бы что ни говорил, англичанин либо относился к этому с невероятным воодушевлением, либо выказывал полное неприятие. – А что говорят местные жители?
– Здесь нет местных жителей. Эта земля пуста, – резко ответил ему проводник и продолжил: – За шесть дней мы переберемся через хребет Вилкабамбы. Мы поднимемся на высоту пятнадцать тысяч футов и дойдем до линии снега, потом преодолеем перевал и начнем спуск. Ближе к концу нашего путешествия мы войдем в тропический лес возле Эспириту-Пампа. И наконец окажемся в городе Вилкабамба.
Наверное, ему просто показалось, что группа издала один общий слабый вздох. Вилкабамба. В конце концов, именно это и привело их сюда. Все эти люди чем-то походили на детей. Он уже был как-то раз в Вилкабамбе и знал, что ничего особенного там нет. Просто груды серых камней, окруженных джунглями. Инки построили этот каменный город пятьсот лет назад, он был их последним убежищем от испанцев. Какое дело иностранцам до обычных камней? Зачем они отправились в это путешествие? Эспириту-Пампа не самое приятное место. Почва там какая-то горькая. Уходя, испанцы разорили и увезли с собой все, что можно, а то, что осталось, скрыл лес. Говорят, это место неспокойно.
Англичанин лежал в спальном мешке и прислушивался к частому, но ровному дыханию своей жены. При тусклом свете луны он заметил, что она поставила между ними свои ботинки, а также положила куртку и бутылку воды. Он знал, что она еще не спит, потому что слышал ее дыхание. Во сне она обычно дышала бесшумно. Исходившее от нее безмолвное негодование обволакивало палатку подобно туману. Он попытался переключиться на шум реки и однообразную песню какой-то птицы.
Вдруг она спросила:
– Роберт? Что ты думаешь об этих людях?
Она даже не повернулась к нему.
Он ответил:
– Пожалуй, мне нравится бельгиец. Он, конечно, циник, но достаточно умный. Что до священника – как его зовут? Франциско? – сложно сказать, потому что он почти ничего не говорит. Думаю, проводнику можно доверять; да и погонщикам тоже. Эти ребята выглядят слабыми, но на самом деле они сделаны из железа.
О Жозиан он промолчал. Просто-напросто потому, что еще не знал, как он к ней относится.
– Что касается жены бельгийца, – в конце концов сказал он, – то сначала я вообще подумал, она его дочь. Как ты думаешь, кто она? Актриса? Танцовщица?
Камилла сказала:
– Сложно представить, чтобы такой человек, как Луи, мог потерять голову из-за кого бы то ни было.
Она замолчала и снова учащенно задышала. Он опять ощутил ее негодование, ее отвращение ко всему путешествию. Она оказалась здесь, в этой глуши, среди всех этих непохожих людей только из-за него. Они всегда подходили к людям по-разному. Обычно она норовила присвоить друзей себе. Друзья ее были немногочисленными, но зато верными. Он уставал от них и всегда чувствовал себя немного виноватым. Такая дружба была слишком тяжелой, слишком особенной.
Он заснул первым, но через час проснулся и увидел, что в лунном свете на потолке колышутся четкие тени от листьев. Он с удивлением уставился на эту картину. Они выглядели такими тонкими и изящными: капли джунглей на холсте палатки. Снаружи река все ревела и ревела в, казалось, сгущающемся одиночестве. Камилла спала, и на какой-то момент весь мир состоял только из леса, отпечатавшегося на залитом лунным светом брезенте, и шума огромной реки, во тьме несущей свои бурные воды к Амазонке. Воздух стал прохладнее. Он вдруг почувствовал необъяснимый восторг. Это странное чувство было знакомо ему с юности, и он услышал свои собственные слова, те же, что и двадцать лет назад: «Я жил, жил!»
Камилла услышала, как он расстегнул сетку от комаров у входа и вышел из палатки. Во сне ей показалось, как будто Роберт был слишком большой для палатки, и теперь, когда он вышел, внутри снова стало спокойно и холодно. Она посмотрела на потолок, увидела тот же лунный узор и испугалась. Лунный свет был слишком холодным и бледным. Она плотнее застегнула спальный мешок. Кто все эти люди, которых они больше никогда не увидят после путешествия? Бельгиец не обращал на нее никакого внимания, она для него вообще не существовала, по крайней мере как женщина. Это больше не волновало ее, подумала она, ну, разве только совсем немного. Но он ей никогда не сможет понравиться. А его жена, с локонами, как у эльфа, и детскими манерами, уже начинала слегка раздражать. Что же касается священника Франциско, то он смотрел на нее, как испуганный олень, и не промолвил ни слова. Роберту все это нравилось, как ему нравился театр. Непостоянство его не беспокоило. Он похищал у людей их образ мысли, взгляд, внешний вид, странности и шел дальше.
Когда-то ей нравились его метания от одной одержимости к другой, и время от времени она по привычке одобряла их и сейчас. Семнадцать лет назад (кто бы мог подумать?), когда они только-только поженились, он был без ума от турецкой архитектуры, потом его увлекли малые религии Ближнего Востока, потом он занялся спасением арамейского языка и беспрестанно строчил статьи – одну за другой, в которых, казалось, ярко выражался его несомненный талант. Работая журналистом в колонке новостей в Дамаске, он возил ее с собой по всей Сирии, пребывая одновременно в эйфории и разочаровании. Теперь она часто задумывалась об этой его неиссякаемой энергии. Следующие пятнадцать лет она наблюдала за тем, как он перебегает из одной газеты в другую, крутится возле столов иностранных редакторов в Лондоне, но никогда нигде не задерживается подолгу. Казалось, от него всегда ждали чего-то особенного: того, что он, в конце концов, станет главным редактором крупного издания или напишет книгу, которая произведет фурор. Но его увлечения никогда не пропадали сами по себе: каждая последующая одержимость поглощала предыдущую, и та просто переставала существовать. Иногда ей казалось, что и она сама уже давно перестала существовать для него.
Камилла закрыла глаза. Ей никогда не нравились горы, и она была не уверена, что годится для этого путешествия. Лежа в одиночестве в палатке, она презирала себя за то, что была сейчас здесь. Она всегда старалась разделить увлечения Роберта, вместо того чтобы самой найти себе увлечения. Ее собственные всегда оказывались придавленными грузом его очередной, бурно разрастающейся одержимости. Ее тяга к исследованиям – тяга, которая стала не более чем хобби после рождения прекрасного сына – сильно отличалась от увлечений Роберта: это была не переработка или изменение знаний, а просто пассивное получение удовольствия от них. Иногда она думала о том, кем могла бы стать, если бы не вышла замуж так рано. Но, скорее всего, она стала бы тем же, почти тем же. Камилла представила, как Роберт стоит в темноте и мечтает об инках. Иногда она чувствовала, что он на грани отчаяния, он как будто боялся, что время убегает от него. Она ощутила легкий приступ тревоги.
Стоя под переливающимся небом, Роберт удивлялся, что на нем нет луны. Игру теней на потолке палатки вызывал свет звезд. Он никогда еще не видел такого удивительного неба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20