Она небрежно встряхнула ее, зачем-то понюхала кружева и тем голосом, которым играла Луизу в «Коварстве и любви», сказала:
– Завтра заеду! Сейчас я не при деньгах.
Лида неподвижно стояла возле витрины. Она любила Вольскую, вместе с Галиной Захаровной считала ее лучшей актрисой театра, но, когда актриса грациозно выплыла из магазина, Лида передернула плечами и подумала: «Подумаешь, Вольская! Мы тоже ведем большую культурно-воспитательную работу!»
Нужно было доставать тридцать шесть рублей. Как на грех, знакомая жена главного инженера еще не вернулась из Крыма, а до стипендии оставалось восемнадцать дней. Размышляя об этом, Лида неторопливо шла по улице, задумчиво склонив голову, слушала, как лопаются под ногами красноватые осенние листья. На углу она вошла в автоматную будку, набрала номер товарной станции, попросила к телефону грузового диспетчера, но он ответил, что выгрузки сегодня нет. Тогда она пошла дальше.
Лида остановилась на углу Ленинской и Красноармейской, подумав, прислонилась к гранитной стене. «Занимать не буду!» – решила она и прищурилась. Несколько минут Лида простояла неподвижно, затем тихими, неуверенными шагами пересекла улицу. По противоположной стороне Лида прошла еще два квартала, завернула за угол и опять остановилась. Наверное, минут десять она находилась в тяжелом раздумье, потом вздохнула: «Может быть, не случится плохого!»
Однако Лида все еще не решалась вынуть из сумочки сберегательную книжку – семь месяцев она привыкала к мысли о том, что у нее нет никакой сберегательной книжки, старалась никогда не вспоминать о том, что на ней лежат шестьдесят пять рублей. Их Лида собрала по копейкам, чтобы не остаться беспомощной в чужом городе во время болезни или какого-нибудь другого несчастья. Ей вообще было трудно жить, она чувствовала себя неуверенной, если не было сбереженной впрок копейки.
Лида приходила в сберегательную кассу по воскресеньям, вкладывала по три, по пять рублей, сэкономленных на еде. Еще полгода назад она вместо сайки на завтрак стала покупать кусок пеклеванного хлеба, масло заменила маргарином, в обеденное время отказывалась от мясного супа, на ужин покупала только бутылку кефира да черный хлебец. Ограничения давали за день семьдесят копеек, а когда по субботам и воскресеньям она питалась у тех людей, которым помогала по хозяйству, она вечером приносила в кассу ровно пять рублей.
Перед летними каникулами у Лиды на книжке было более ста рублей. Однако в конце мая в город попроведать дочь приезжала ее мать. Для родной матери Лида ничего не жалела и, решив купить ей новое пальто, без колебаний сняла с книжки около пятидесяти рублей.
– Вы, мама, не думайте про деньги, – сказала Лида. – Вы меня вырастили, учиться отдали. Я вам за это на всю жизнь благодарная. Которое пальто я вам куплю, вы его носите, мама, на здоровье!
А вот сегодня Лида колебалась – все никак не могла решиться войти в стеклянное помещение, вздыхала тяжело, с надрывом. Она, наверное, так бы и не решилась взять деньги, но вдруг вспомнила Вольскую, ее плавную походку, голос Луизы из интересной пьесы «Коварство и любовь». От этого Лида выпрямилась, досадливо передернув плечами, вслух произнесла:
– Подумаешь, Вольская!
Минут через сорок Лида вернулась в комиссионный магазин, звонкими шагами приблизившись к продавщице, взглянула на нее строго, в упор.
– Вы что? – недоуменно спросила продавщица.
Но Лида пока молчала. Разговаривая с продавщицами, работниками сберкассы, с вагоновожатыми и другими городскими людьми, она всегда заранее обдумывала слова, строила фразу, остерегаясь, чтобы в нее не попали непонятные для горожан деревенские выражения. Поэтому она тяжело глядела на белокурую девушку, вспоминала тон актрисы Вольской, подбирала слова.
– Вам что? – еще удивленнее повторила продавщица. – Показать что-нибудь?
– Я хочу купить ту комбинацию, которую вы положили под прилавок для товарищ Вольской, – монотонным, читающим голосом произнесла Лида. – Правила советской торговли осуществляются для всех граждан, так что дайте мне комбинацию.
Ожидая отказа, Лида напряглась, вытянулась, глаза у нее возбужденно заблестели. Сама того не замечая, она смотрела на продавщицу ненавидящими глазами, губы перекосила базарная визгливая гримаса. Наверное, поэтому тоненькая продавщица летуче улыбнулась, ловким жестом выбросив на прилавок комбинацию, сказала:
– Тридцать шесть рублей…
* * *
За три года комбинация с кружевами и дорогой вышивкой поизносилась, но кружева остались еще свежими, будучи прекрасного качества, могли еще долго служить на вечернем пеньюаре. Она аккуратно спорет их, осторожно пришьет к блестящей материи и – ходи не тужи, Лида Вараксина!
Получится сказочный наряд! Грудь у нее будет полуоткрыта, руки будут совсем-совсем голые. И все это за шестнадцать рублей, а может быть, и дешевле, так как продавщица Монина туманно поговаривала о том, что сельпо намеревается к осени халат уценить до одиннадцати рублей – он уже висит в магазине пятый год.
Довольная собой и своим грандиозным планом, Лида спрятала на место ведро и веник, вымыв руки, с удовольствием осмотрела зал – все было чисто, аккуратно. Еще раз улыбнувшись самой себе, Лида села за красный стол, возле которого уже стоял колхозный сторож дядя Ваня. Виновато улыбаясь, он глядел на Лиду робко, кашлял в кулак, поднесенный ко рту. Потом дядя Ваня подошел к Лиде вплотную, запахнув дегтем и овчиной, просительно захлопал ресницами.
– Когда кино, Лидуша, я газетки-то прочитывать не поспеваю! – сказал он тихо и поежился. – Ежели будешь ласкова, то позволь газетки-то дочитать.
– Ой, да садись, Иван Иванович! – Взяв старика ласково за руку, Лида усадила его за красный стол, положив перед ним свежие газеты, сказала еще ласковее: – Да вы хоть до утра читайте, Иван Иванович!
– Ну, спасибо тебе, ну, спасибо!
Благодарный Лиде за газеты и ласку, гордый за то, что его посадили на самое главное место в клубе, дядя Ваня пожевывал провалившимися губами и, сморщив лоб, мучительно придумывал слова, которыми он мог бы отблагодарить молодую и вежливую завклубшу. Сначала Иван Иванович ничего хорошего придумать не мог, но потом вдруг резво вскинул голову.
– Ну, спасибо тебе! – сказал старик растрогаппо. – Я на тебя за то радуюсь, Лидия Васильевпа, что ты завсегда веселая, добрая…
Он поднялся, ухватив шершавыми пальцами Лиду за рукав вечернего платья, искательно заглянул ей в лицо и приостановился – только сейчас он увидел, что Лида растерянно поглядывает на клубную дверь, услышал, как тихо и пустынно в помещении. Прошла еще секупда, и дядя Ваня уловил удаляющиеся голоса поющих девчат.
– Вона какая история! – печально крякнул дядя Ваня. – Народ-то ушел!
Цокая каблуками, прямая, надменная, Лида подошла к дверям; несколько минут она незряче глядела в темноту, а потом, когда прорезалась на небе луна и стала прозрачной ночь, увидела, как темная, пошевеливающаяся, поющая толпа удаляется к берегу Чулыма.
Стояла белая ночь, в которой деревенька Яя казалась широкой, длинной. Пересекала деревню из конца в конец желтая, блестящая полоса утрамбованной дороги, фонарем висела большая луна, небо не изгибалось, а было прямым, просквоженным лунностью. Бледные звезды светились призрачно, намеком. Уходящая из клуба молодежь пела «Подмосковные вечера», и песня сближалась с баяном Пашки Доможирова, и где-то там, где лунная полоса заканчивалась, они должны были слиться окончательно. Среди голосов поющих выделялся сильный голос Ляльки Ступиной.
Вернувшись в клуб, Лида накинула на плечи газовую косынку, протягивая дяде Ване ключ, сказала:
– Закройте клуб, Иван Иванович, а ключ отдайте уборщице.
Голова у Лиды была гордо вздернута, плечи она держала прямо, на лице застыла презрительная улыбка. Прежним, цокочущим шагом она вышла на улицу, окунувшись в лунность, двинулась к берегу Чулыма. Лида не успела добраться до переулка, как из-за угла появился тракторист Витька Вдовин.
– Здорово! – хрипло сказал он и отставил ногу. – Погоди бежать, слово скажу…
Во рту у Витьки желтым светилась папироса, руки он перекрестил на выпуклой груди, а зубы у Витьки были ощерены, точно он запыхался от бега. Сначала он молча и зло глядел на Лиду, затем сделал шаг вперед, усмехнувшись, больно схватил ее за руку. Лида хотела вырваться, сделала резкое движение, но он держал цепко и улыбался злой, звероватой улыбкой.
– Я тебя достигну! – тихо сказал Витька. – Ты от меня бегом, я за тобой бегом, ты от меня в речку – я в речку. Я тебя достигну, Лидка!
Она стояла прямая, спокойная, гордая. Ее глаза привыкали к темноте, и ночь для нее становилась все светлее, все прозрачнее делались небо и земля, дома и деревья, но зато лицо Витьки из плоского стало выпуклым, желтая папироса в ощеренных зубах, наоборот, потухла. Отрывисто вздохнув, Лида сама пододвинулась к трактористу, заглянув ему в лицо, еще раз длинно вздохнула.
– Плохие твои дела, Витька, – спокойно сказала она. – Парень ты хороший, но жизни у нас с тобой не будет. А баловаться я не хочу. – Лида подумала и улыбнулась простой, хорошей улыбкой. – Я замуж хочу, и чтобы таких ребятишек, как в журнале «Работница». Так что твой номер пустой…
Договаривая последнюю фразу, Лида положила пальцы на Витькину руку, еще приблизившись к нему, неожиданно для самой себя потерлась лбом о Витькино плечо. Сначала она не могла понять, что с ней происходит, но потом почувствовала, что ей очень жалко тракториста. В свете прозрачной луны его лицо казалось бледным, папироса сама собой потухла, а губы закрылись.
– Вот такие дела, Витька! – тоскливо прошептала Лида. – Ничего у нас с тобой не получится!
После этих слов она ощутила странное чувство: ей показалось, что они с Витькой так похожи друг на друга, так близки друг другу, как бывают близки брат и сестра, муж и жена. От этого Лида в третий раз вздохнула и недоуменно подумала: «Ничего не понять!»
– Беда! – себе самой шепнула она. – Вон что делается!
И на самом деле, ей было трудно понять, как можно было одновременно походить на тракториста Витьку и учителя Вадима Сергеевича, но это было так, и мысли от этого приходили грустные, и Лиде было жалко и Витьку, и себя, и Вадима Сергеевича, и еще кого-то, кого она не знала и знать не могла. «Ну, просто голова раскалывается!» – думала Лида, глядя на прозрачную луну и печально улыбаясь. Потом она зябко поежилась и просительно сказала:
– Ты женись на Ляльке! Она тебе со всех сторон подходящая и тебя крепко любит.
От Витьки пахло травой, мазутом, речной прелью, тополиными листьями – всеми теми запахами, которые напоминали Лиде о доме, отце, матери и родной деревне. Ей больше не хотелось отстраняться от него, хотя у Витьки на плечах уже твердели мускулы, западали щеки и сохли губы.
Еще вчера это Лиде было неприятно, у нее инстинктивно сжимались крепкие кулаки и затвердевали ноги, но сегодня она не видела ничего плохого в том, что Витька хочет целовать и обнимать ее, и это тоже было непонятным, вызывало тревогу и щемящую грусть. «Почему Витька не Вадим Сергеевич, а Вадим Сергеевич – не Витька!» – подумала Лида, а вслух грустно сказала:
– Не надо, Витя!
Ее жалобный, тонкий голос, ласковое обращение укороченным именем, теплая дружеская рука на плече – все это было неожиданным для Витьки Вдовина. Он склонил голову, сжался в плечах, виновато улыбаясь, глядел на носки своих тяжелых сапог. Ночь была теплая, но у него был такой вид, точно ему холодно. Потом он несколько раз переступил с ноги на ногу, махнул рукой и попятился. Отойдя от Лиды шага на три, Витька поднял голову, усмехнулся, но ничего не сказал, хотя сделал рукой нетерпеливый жест. Постояв на месте еще несколько секунд, Витька неторопливо пошел в сторону.
Лида в последний раз вздохнула, подумав, двинулась к чулымскому берегу. Там уже играл на полную силу баян, луна висела над старыми осокорями, раздерганное облако елочной мишурой стыло над рекой. Баянист Пашка Доможиров, дурачась, играл в темпе танго «Коробочку», и с пятачка утрамбованной земли доносились взрывы хохота.
Метрах в ста от берега Лида приостановилась, потом вошла в тень молодых елочек, которые ровной шеренгой спускались к реке. На макушках деревьев желтыми фонариками светили шишки, похожие на свечи; Лида хорошо видела пятачок утрамбованной земли на берегу Чулыма, коротко остриженный затылок гармониста Пашки Доможирова и всех тех, кто, смеясь, слушал, как Пашка балуется. Стояли пятеро нарядно одетых студентов, виднелась темная голова Ляльки Ступиной, а отдельно от всех, на бревнышке, сидел учитель Вадим Сергеевич в вышитой украинской рубашке. Все это было освещено луной и белым небом, точно блестящей пленкой, покрыто лунным сиянием, и хотелось долго смотреть, как течет зеленый Чулым, как лунная полоса рябит веселыми чешуйками, а второго берега у реки нет, и она похожа на море.
Спрятавшись в ельнике, затаив дыхание, Лида ждала, когда прервется издевательский мотив «Коробочки». Оттого, что Пашка Доможиров коверкал мотив знаменитой русской песни, у Лиды потемнели глаза, губы вытянулись в ниточку! «Нужно положить конец безобразию!» – гневно думала она, вспоминая преподавательницу Галину Захаровну, которая говорила, что на свете нет ничего лучше, чем русские народные песни.
– Безобразие! – гневно шептала Лида.
Лицо у нее сделалось неподвижным, узкоротым, узкоглазым, и, видимо, от этого появилось на нем тупое, бездумное выражение, словно она стирала грязное белье или полола очень сорный огород.
Когда Пашка Доможиров оборвал дурашливый мотив «Коробочки» и наступила тишина, Лида мерным шагом вышла из укрытия. От напряжения она шагала так тяжело, как ходят за плугом мужчины, забыв о наказе Галины Захаровны держаться прямо, стройно, Лида сутулилась, косолапо ставила ноги, а руки держала на отлете, и они казались длинными.
Лида еще не добралась до центра утрамбованной площадки, а на берегу уже установилась звонкая тишина, так как, примолкнув, люди смотрели на Лиду удивленно, растерянно и немного насмешливо.
1 2 3 4 5 6 7 8