https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/dlya-tualeta/
Весь поглощенный мыслью о моих домашних, я еще не ощущал страха; к тому же сквозь слезы я видел огонек на другом берегу реки, и неведомо для меня самого он составлял мне компанию.
Вскоре огонек погас, и я впервые ощутил свое одиночество. Как только он исчез, я машинально сдержал рыдания, и меня окружили тишина и тьма. Вглядываясь в эту темноту, я различил смутные очертания, которые огонек не давал заметить. Пока я так вглядывался, мои слезы высохли окончательно.
Теперь я забыл и о своей семье, хотя старался задержать на ней мысли, начавшие пугливо бродить в окружающей тьме. Предвидя, что мне с каждым мигом будет все страшнее, я прилег у изгороди, отделявшей меня от огородов, и решил уснуть.
Решение было разумным, но трудно выполнимым. Я конечно закрыл глаза, но голова бодрствовала лучше чем днем, а уши ловили малейшие звуки, из которых возникали жуткие образы, все дальше отгонявшие от меня сон. Убедившись, что заснуть не удастся, я попытался сосредоточиться на чем-нибудь и хотя бы не думать о страшном. Я решил считать до ста, до двухсот, до тысячи, но всю эту работу проделывали мои губы; сознание в ней не участвовало.
Я досчитал до ста девяноста девяти, как вдруг возле меня в кустах послышался шорох; я принялся считать быстрее, спеша обогнать упорно возникавшие мысли о холодных ужах и пучеглазых жабах. Страх мой усиливался, а шорох стал означать нечто столь грозное, что лучше уж было вернуться к ужам. «В сущности, говорил я себе, в ужах нет ничего страшного, ужи безобидны, а может быть (эта мысль явилась как нельзя более кстати)… там просто ящерица». Шорох раздался снова и еще ближе; я уже видел себя схваченным, проглоченным и пережеванным. Стремительно вскочив, я перепрыгнул через изгородь, пугаясь производимого мною шума настолько, что едва почувствовал шипы, вонзавшиеся в мое тело.
Очутившись по другую сторону изгороди, я испытал большое облегчение. Теперь меня окружали капуста, латук и оросительные канавки; все это, напоминая о человеческом труде, уменьшало чувство одиночества. Помню, как я старался дольше задержаться на этих успокоительных мыслях, и для этого представлял себе во всех подробностях огородные работы, которые часто здесь видел: как мужчины вскапывают землю в солнечный день, женщины собирают овощи, дети выпалывают сорняки, словом, целую идиллию. Я только старался не думать о поливе, чтобы одновременно не думать о большом колесе, которое сейчас вращалось где-то поблизости.
К тому же я был под сводом небес, а это – единственное, что не вселяет ночью страха. Вокруг было просторно и где-то даже брезжил свет. Если он явится, думал я, так по крайней мере будет видно.
«Явится? Значит вы кого-то ждали?
– Конечно.
– Кого же?
– Того, кого ждешь, когда страшно».
А вам разве никогда не было страшно? Вечером, возле церкви, от гулкого эха собственных шагов; ночью, оттого, что трещат полы. Когда вы, ложась спать, опираетесь коленом о кровать и не решаетесь поднять другую ногу, потому что из-под кровати чья-то рука… Возьмите свечу, посмотрите хорошенько – никою там нет. Поставьте свечу и не смотрите – и он снова там. Вот о нем-то я и говорю.
Итак я замер посреди огорода; но мысль об окружающем просторе, которая сперва утешила меня, приняла теперь весьма нежелательное направление. Опасность не грозила спереди, тут ничто не могло ускользнуть от моего взгляда; она была сзади, сбоку, всюду, куда я не мог заглянуть; ведь когда чувствуешь его приближение, то всегда с той стороны, куда не смотришь. Поэтому я часто и внезапно оборачивался, как бы затем, чтобы застать его врасплох, и тут же быстро повертывался в другую сторону, чтобы и ее не оставлять без надзора. Эти странные движения пугали меня самого; тогда я скрестил руки и начал прохаживаться по прямой линии, с большим ущербом для капусты и латука; но даже за все сокровища мира я не отклонился бы в сторону, то есть на тропинки, которые вели к роще.
Еще менее согласился бы я отклониться в другую сторону от огорода, ибо в детстве именно там, на отмели я увидел лежащий… И хотя я особенно старательно косился в ту сторону, я избегал поворачиваться туда лицом, а главное – боялся подумать, почему я это делаю.
Однако и теперь мои усилии оказывали обратное действие. Отталкивая чудовище, я давал ему власть над собой; желая изгнать его из моих мыслей, я подпускал его… и вот оно уже ломилось туда. Странные кости и зубы, незрячий глаз, существо, состоящее из ребер и позвонков – все это двигалось, трещало и наступило на меня. Предстояло схватиться с ним вплотную, и тут как раз появились надо мной огромные лопасти колеса, таинственно вращавшегося в темноте; шагая, я незаметно к нему приблизился. Я понял, что ужасам предстояло удвоиться. Собрав остатки самообладания, я тихо отступил назад и даже принялся насвистывать t независимым видом. Когда свистит человек, которому страшно, можете быть уверены, что с ним дело обстоит совсем плохо.
Едва я отступил, как костлявое чудовище сблизилось с колесом. Я слышал его топот, я ощущал его дыхание за моей спиной. Я еще крепился и замедлял шаг: пусть видит, что я не боюсь; но это было выше моих сил, я заспешил, пустился бегом и мчался пока путь мне не преградила стена. Тут я остановился, задыхаясь.
Стена в подобных случаях значит немало. Прежде всего это стена, то есть нечто белое, плотное и ничуть не таинственное; она превращает в осязаемую реальность пространство, населенное призраками; во-вторых, я мог к ней прислониться и встретить врага лицом к лицу. Так я и сделал.
Озираясь, я видел лишь тьму и пустоту; но чудовище жило в моем воображении, и я ждал его нападения с любой стороны, скрытой от меня темнотой или окружающими предметами. Поэтому теперь мои страхи перекочевали за стену, к которой я прижимался; а когда из-за стены мне что-то послышалось, они все там столпились.
Звуки были похожи на те, какие издают совы; это, несомненно, было чудовище… Я чувствовал, я уже видел, как оно карабкается с той стороны стены, цепляясь костяшками за выступы каменной кладки; не сводя глаз с верхушки стены, я каждую секунду ожидал, что оттуда медленно покажется голова, и на меня уставятся пустые глазницы.
Это становилось невыносимо, и самый страх толкал меня ему навстречу. Лучше уж броситься на него, чем ждать, замирая и дрожа. Ухватившись за ветки персикового дерева, росшего у стены, я взобрался на нее и сел верхом.
Никого! Я ждал этого, но все же был приятно удивлен. Пугливые люди слушают два голоса, говорящих им противоположное: голос страха и голос здравого смысла; слушая то один, то другой, а то и оба сразу, они бывают поразительно непоследовательны.
Вместо чудовища я увидел равнину, окруженную стенами, а дальше – купы деревьев и город, над которым высилась массивная башня Св. Петра.
Вид города обрадовал меня; правда, окна в домах не светились, да и башня как-то не внушала спокойствия, но тут зазвонили башенные часы…
Все мои страхи мигом улетучились. Знакомые звуки перенесли меня из ночи в день; при мысли, что вместе со мной их слушают и другие, я уже не чувствовал себя одиноким. Я был снова спокоен, смел, отважен…, правда, ненадолго. Перезвон замолк, часы пробили два, и вся природа, казалось, слушавшая музыку часов вместе со мною, опять сосредоточила свое внимание на мне, оседлавшем стену. Я съежился, я хотел исчезнуть, я распластался на узком гребне стены; нет, скрыться было негде. Даже капустные кочаны, выстроившись длинными рядами, представлялись мне рядами голов; я видел ухмыляющиеся рты и тысячи устремленных на меня глаз. Я решил уж лучше слезть, а чтобы уйти подальше от колеса, слез на противоположную сторону.
Несколько шагов я прошел благополучно, но затем споткнулся о какой-то предмет, который в темноте не разглядел. От неожиданности я вскрикнул, подумав, что это и есть чудовище; но когда, опомнившись от этого первого впечатления, я нащупал черные столбы оград, холодный пот выступил у меня на всем теле. Я находился на кладбище!
Мне тотчас представились бесчисленные ужасы; они возникали из синеватого света, они были бледны могильной бледностью. Сгнившие трупы, черепа и кости, черная женщина, страшные могильщики… Но самым ужасным, ужаснее всего остального, был мой дед, лежавший под землей. На его обезображенном лице выступали кости, глазницы были пусты, беззубый рот, казалось, испускал стоны; костлявыми руками он силился приподнять давившую его зловонную землю.
Совершенно обезумев, я все ускорял шаг, чтобы убежать от этих мыслей, а вместе с тем – и от черных оград. Но призрак уже вышел из могилы; он осмотрелся вокруг и узнал меня. Вот он двинулся за мной неслышными шагами; сердце мое колотилось, точно он вот-вот настигнет меня. Вдруг кто-то сдергивает с меня шляпу, холодная жесткая рука опускается мне на голову… «Дедушка! дедушка! Не надо!» – кричу я, убегая изо всех сил, какие еще оставил мне безумный страх.
Оказалось, что я задел головой за нижние ветви ивы.
Мое шумное бегство разбудило тысячи других призраков, и вот уже целая рать их погналась за мной. Выбежав наконец из ворот кладбища, я добежал до ворот города. «Кто идет?» крикнул часовой.
Человеческий голос прогнал призраков, чудовища и ужей. «Свой!» ответил я почти с восторгом. Спустя час я был дома.
Страшные переживания этого дня пошли мне на пользу. Я излечился от любви, а шляпа моя отыскалась.
1 2
Вскоре огонек погас, и я впервые ощутил свое одиночество. Как только он исчез, я машинально сдержал рыдания, и меня окружили тишина и тьма. Вглядываясь в эту темноту, я различил смутные очертания, которые огонек не давал заметить. Пока я так вглядывался, мои слезы высохли окончательно.
Теперь я забыл и о своей семье, хотя старался задержать на ней мысли, начавшие пугливо бродить в окружающей тьме. Предвидя, что мне с каждым мигом будет все страшнее, я прилег у изгороди, отделявшей меня от огородов, и решил уснуть.
Решение было разумным, но трудно выполнимым. Я конечно закрыл глаза, но голова бодрствовала лучше чем днем, а уши ловили малейшие звуки, из которых возникали жуткие образы, все дальше отгонявшие от меня сон. Убедившись, что заснуть не удастся, я попытался сосредоточиться на чем-нибудь и хотя бы не думать о страшном. Я решил считать до ста, до двухсот, до тысячи, но всю эту работу проделывали мои губы; сознание в ней не участвовало.
Я досчитал до ста девяноста девяти, как вдруг возле меня в кустах послышался шорох; я принялся считать быстрее, спеша обогнать упорно возникавшие мысли о холодных ужах и пучеглазых жабах. Страх мой усиливался, а шорох стал означать нечто столь грозное, что лучше уж было вернуться к ужам. «В сущности, говорил я себе, в ужах нет ничего страшного, ужи безобидны, а может быть (эта мысль явилась как нельзя более кстати)… там просто ящерица». Шорох раздался снова и еще ближе; я уже видел себя схваченным, проглоченным и пережеванным. Стремительно вскочив, я перепрыгнул через изгородь, пугаясь производимого мною шума настолько, что едва почувствовал шипы, вонзавшиеся в мое тело.
Очутившись по другую сторону изгороди, я испытал большое облегчение. Теперь меня окружали капуста, латук и оросительные канавки; все это, напоминая о человеческом труде, уменьшало чувство одиночества. Помню, как я старался дольше задержаться на этих успокоительных мыслях, и для этого представлял себе во всех подробностях огородные работы, которые часто здесь видел: как мужчины вскапывают землю в солнечный день, женщины собирают овощи, дети выпалывают сорняки, словом, целую идиллию. Я только старался не думать о поливе, чтобы одновременно не думать о большом колесе, которое сейчас вращалось где-то поблизости.
К тому же я был под сводом небес, а это – единственное, что не вселяет ночью страха. Вокруг было просторно и где-то даже брезжил свет. Если он явится, думал я, так по крайней мере будет видно.
«Явится? Значит вы кого-то ждали?
– Конечно.
– Кого же?
– Того, кого ждешь, когда страшно».
А вам разве никогда не было страшно? Вечером, возле церкви, от гулкого эха собственных шагов; ночью, оттого, что трещат полы. Когда вы, ложась спать, опираетесь коленом о кровать и не решаетесь поднять другую ногу, потому что из-под кровати чья-то рука… Возьмите свечу, посмотрите хорошенько – никою там нет. Поставьте свечу и не смотрите – и он снова там. Вот о нем-то я и говорю.
Итак я замер посреди огорода; но мысль об окружающем просторе, которая сперва утешила меня, приняла теперь весьма нежелательное направление. Опасность не грозила спереди, тут ничто не могло ускользнуть от моего взгляда; она была сзади, сбоку, всюду, куда я не мог заглянуть; ведь когда чувствуешь его приближение, то всегда с той стороны, куда не смотришь. Поэтому я часто и внезапно оборачивался, как бы затем, чтобы застать его врасплох, и тут же быстро повертывался в другую сторону, чтобы и ее не оставлять без надзора. Эти странные движения пугали меня самого; тогда я скрестил руки и начал прохаживаться по прямой линии, с большим ущербом для капусты и латука; но даже за все сокровища мира я не отклонился бы в сторону, то есть на тропинки, которые вели к роще.
Еще менее согласился бы я отклониться в другую сторону от огорода, ибо в детстве именно там, на отмели я увидел лежащий… И хотя я особенно старательно косился в ту сторону, я избегал поворачиваться туда лицом, а главное – боялся подумать, почему я это делаю.
Однако и теперь мои усилии оказывали обратное действие. Отталкивая чудовище, я давал ему власть над собой; желая изгнать его из моих мыслей, я подпускал его… и вот оно уже ломилось туда. Странные кости и зубы, незрячий глаз, существо, состоящее из ребер и позвонков – все это двигалось, трещало и наступило на меня. Предстояло схватиться с ним вплотную, и тут как раз появились надо мной огромные лопасти колеса, таинственно вращавшегося в темноте; шагая, я незаметно к нему приблизился. Я понял, что ужасам предстояло удвоиться. Собрав остатки самообладания, я тихо отступил назад и даже принялся насвистывать t независимым видом. Когда свистит человек, которому страшно, можете быть уверены, что с ним дело обстоит совсем плохо.
Едва я отступил, как костлявое чудовище сблизилось с колесом. Я слышал его топот, я ощущал его дыхание за моей спиной. Я еще крепился и замедлял шаг: пусть видит, что я не боюсь; но это было выше моих сил, я заспешил, пустился бегом и мчался пока путь мне не преградила стена. Тут я остановился, задыхаясь.
Стена в подобных случаях значит немало. Прежде всего это стена, то есть нечто белое, плотное и ничуть не таинственное; она превращает в осязаемую реальность пространство, населенное призраками; во-вторых, я мог к ней прислониться и встретить врага лицом к лицу. Так я и сделал.
Озираясь, я видел лишь тьму и пустоту; но чудовище жило в моем воображении, и я ждал его нападения с любой стороны, скрытой от меня темнотой или окружающими предметами. Поэтому теперь мои страхи перекочевали за стену, к которой я прижимался; а когда из-за стены мне что-то послышалось, они все там столпились.
Звуки были похожи на те, какие издают совы; это, несомненно, было чудовище… Я чувствовал, я уже видел, как оно карабкается с той стороны стены, цепляясь костяшками за выступы каменной кладки; не сводя глаз с верхушки стены, я каждую секунду ожидал, что оттуда медленно покажется голова, и на меня уставятся пустые глазницы.
Это становилось невыносимо, и самый страх толкал меня ему навстречу. Лучше уж броситься на него, чем ждать, замирая и дрожа. Ухватившись за ветки персикового дерева, росшего у стены, я взобрался на нее и сел верхом.
Никого! Я ждал этого, но все же был приятно удивлен. Пугливые люди слушают два голоса, говорящих им противоположное: голос страха и голос здравого смысла; слушая то один, то другой, а то и оба сразу, они бывают поразительно непоследовательны.
Вместо чудовища я увидел равнину, окруженную стенами, а дальше – купы деревьев и город, над которым высилась массивная башня Св. Петра.
Вид города обрадовал меня; правда, окна в домах не светились, да и башня как-то не внушала спокойствия, но тут зазвонили башенные часы…
Все мои страхи мигом улетучились. Знакомые звуки перенесли меня из ночи в день; при мысли, что вместе со мной их слушают и другие, я уже не чувствовал себя одиноким. Я был снова спокоен, смел, отважен…, правда, ненадолго. Перезвон замолк, часы пробили два, и вся природа, казалось, слушавшая музыку часов вместе со мною, опять сосредоточила свое внимание на мне, оседлавшем стену. Я съежился, я хотел исчезнуть, я распластался на узком гребне стены; нет, скрыться было негде. Даже капустные кочаны, выстроившись длинными рядами, представлялись мне рядами голов; я видел ухмыляющиеся рты и тысячи устремленных на меня глаз. Я решил уж лучше слезть, а чтобы уйти подальше от колеса, слез на противоположную сторону.
Несколько шагов я прошел благополучно, но затем споткнулся о какой-то предмет, который в темноте не разглядел. От неожиданности я вскрикнул, подумав, что это и есть чудовище; но когда, опомнившись от этого первого впечатления, я нащупал черные столбы оград, холодный пот выступил у меня на всем теле. Я находился на кладбище!
Мне тотчас представились бесчисленные ужасы; они возникали из синеватого света, они были бледны могильной бледностью. Сгнившие трупы, черепа и кости, черная женщина, страшные могильщики… Но самым ужасным, ужаснее всего остального, был мой дед, лежавший под землей. На его обезображенном лице выступали кости, глазницы были пусты, беззубый рот, казалось, испускал стоны; костлявыми руками он силился приподнять давившую его зловонную землю.
Совершенно обезумев, я все ускорял шаг, чтобы убежать от этих мыслей, а вместе с тем – и от черных оград. Но призрак уже вышел из могилы; он осмотрелся вокруг и узнал меня. Вот он двинулся за мной неслышными шагами; сердце мое колотилось, точно он вот-вот настигнет меня. Вдруг кто-то сдергивает с меня шляпу, холодная жесткая рука опускается мне на голову… «Дедушка! дедушка! Не надо!» – кричу я, убегая изо всех сил, какие еще оставил мне безумный страх.
Оказалось, что я задел головой за нижние ветви ивы.
Мое шумное бегство разбудило тысячи других призраков, и вот уже целая рать их погналась за мной. Выбежав наконец из ворот кладбища, я добежал до ворот города. «Кто идет?» крикнул часовой.
Человеческий голос прогнал призраков, чудовища и ужей. «Свой!» ответил я почти с восторгом. Спустя час я был дома.
Страшные переживания этого дня пошли мне на пользу. Я излечился от любви, а шляпа моя отыскалась.
1 2