«Ну, что там опять?
– Вы будете обедать, сударь?
– Что за вопрос! Буду ли я обедать?
– Дома будете обедать?
– Погоди! Да, дома.
– Я подам на стол.
– Нет, не надо. Я передумал: пообедаю в гостях».
II
Если ты припомнишь, читатель, мы с тобой порядком поскучали во время нашей последней встречи. Когда я тебя оставил, ты зевал; когда ты меня оставил, я собирался ехать обедать,
Обедал я у одного своего приятеля, женатого человека, отца семейства не в пример мне, счастливого и довольного. Он и его молодая жена являли собой образец дружной семейной пары. Они обменивались взглядами, полными непритворной нежности, трогательно заботились друг о друге, и по множеству, казалось бы, незначительных мелочей я мог судить о тесном единении их сердец. Они отдавали предпочтение одним и тем же блюдам, отказывались от одного и того же вина, и если один из них оставлял на столе крошки хлеба, другой подбирал их и с удовольствием отправлял себе в рот. Занятые своей взаимной любовью, со мной они говорили только из вежливости, и я играл для них лишь роль третьего лица, чье присутствие придавало особую пикантность их чистой, целомудренной страсти.
Я смертельно скучал, тем более, что скучал наперекор собственному рассудку и собственной воле, ску чал, не обращая внимания на советы, которые мысленно давал сам себе. «Любуйся, – думал я, – любуйся приятным зрелищем! Оглянись на себя и позавидуй этой милой счастливой чете, позавидуй ее счастью, оно возможно и для тебя, стоит лишь тебе захотеть. Любуйся… – Ради бога, – отвечал я своему уважаемому внутреннему голосу, – замолчи! Ты напоминаешь мне моего крестного отца. Уж не он ли подучил тебя так со мной говорить? Дай мне спокойно доесть отбивную котлету! сейчас это моя единственная радость, мое единственное желание».
Я не сомневаюсь, что благодетельному влиянию уко ров совести больше всего мешает тот звук голоса, тот внешний вид, которые мы им придаем в нашем воображении. Я очень долго не отличал голоса моей совести от голоса моего наставника. Поэтому, когда совесть во мне говорила, она мне всегда представлялась педантом в черном фраке и с очками на носу. Мне казалось, что моя совесть ораторствует по привычке, выполняя служебные обязанности, за которые она получает жалованье. Вот почему, как только моя совесть принималась меня наставлять, я начинал упираться и возражать самым почтительным, и в то же время самым дерзким образом, стараясь поскорее вырваться из-под ее опеки и поступить как раз обратно тому, чего она от меня требовала. Из всего этого я извлек одно правило, которое намерен когда-нибудь провести в жизнь. К моим детям я приглашу такого любезного, снисходительного и добросердечного наставника, настолько далекого от педантизма и напыщенности, что если позднее их совесть и примет облик этого почтенного учителя, она с успехом сможет руководить ими и заставить себя слушаться. Ах, как жаль, что при столь разумных взглядах на воспитание детей, я не имею ни малейшей склонности к семейной жизни!
Итак, я ел отбивную котлету. Когда она была съедена, и я утратил аппетит, я стал с нетерпением дожидаться конца обеда, который мои счастливые хозяева, напротив, охотно продлили бы и не только ради застольной беседы.
«Какое согласие в аппетитах! – подумал я. – И каков аппетит! Неужели влюбленные могут так много есть? Вот до чего доводит супружеская любовь! О, как несходна она с той страстной любовью, очарование которой в тревогах, с любовью, которая живет и дышит своим воображением, питается своим собственным огнем. И ты мог задумать, Эдуард (это мое имя), ты мог задумать…»
«О чем вы так глубоко задумались? – участливо спросила меня молодая жена моего приятеля – что с вами?
– Он грустит, как все холостяки, – ответил за меня мой приятель. – Кстати, как твои любовные дела, Эдуард?
– Далеко не столь успешны, как ваши!
– Еще бы! Я надеюсь.
– Я тоже надеюсь!»
Не знаю, как у меня вырвались эти обидные слова. Приятель умолк, жена его переменила разговор, а я, пристыженный и недовольный собой, молча катал хлебные шарики, горько раскаиваясь, что не остался обедать дома, где я никого бы не задел. Как только наступило время, когда можно было, не нарушая приличий, откланяться, я поспешил вернуться к себе.
В камине горел яркий огонь; я вытащил зубочистку. После щекотки я не знаю ничего вернее, чем зубочистка, что бы так помогало убивать время. Не будь зубочистки я бы совершенно не знал, что с собой делать в те долгие часы, которые тянутся между обедом и вечером где-нибудь в гостях. Однако времяпровождение с помощью зубочистки это одно из тех удовольствий, которые легче вкушать, чем описывать.
Так развлекаясь, я размышлял о моем приятеле, женатом человеке. Я припоминал его вопрос, его тон, выражение его лица и почти пришел к заключению, что я не так уж виноват, позволив себе неучтивое восклицание. В самом деле, между молодыми супругами и холостяками всегда есть какая-то скрытая неприязнь; во всяком случае между ними не может быть полного и глубокого согласия. Молодые супруги жалеют холостяков, однако их сожаление близко к насмешке. Холостяки восхищаются молодыми супругами, но в их восхищении сквозит ирония. Я говорил себе, что имел основание оборвать их глупую болтовню, и если моя выходка и была немного грубовата, я имел на нее право – право более слабого, так как против меня одного было двое.
«Сударь!
– Чего тебе?
– Ах, сударь!
– Ну что же, говори!
– Звонят на пожар!
– Ну и что же?
– Горят четыре дома, сударь!
– Где?
– В предместье.
– Принеси горячей воды для бритья!
– Вы хотите…
– Я хочу побриться.
– Но вы разве не слышите крик!…
– Слышу.
– И все-таки принести вам горячей воды?
– Ну, конечно, дурачина! По твоему, я должен ходить небритым, потому что где-то пожар?…»
«Как хорошо, что существуют страховые компании – думал я, снимая галстук. – Люди могут, сложа руки, совершенно спокойно смотреть, как горят их жилища. Вместо старых лачуг чудаки получат новые дома. Правда, с этим связаны кое-какие хлопоты, но разве можно сравнить теперешнее положение вещей с тем, что было когда-то? А для страховых компаний хорошо, чтобы не было сильного ветра…» «Ну, где же горячая вода?
– Вот вода!
– Ты, кажется, дрожишь?
– Ах, сударь… горят уже шесть домов… так и пылают. Боятся уже за новый квартал… Недалеко оттуда живет моя мать.
– Но разве ты не знаешь, что со всех сторон примчатся пожарные, и кроме того все эти дома застрахованы?
– Но у моей матушки ничего нет, кроме домашней обстановки. Если бы…
– Я позволил тебе пойти туда? Но ты мне будешь сейчас нужен. Ну, ладно! ступай, потом расскажешь мне, что там творится. На обратном пути купишь мне одеколон».
Я принялся за бритье с тем большим усердием, что хотел испробовать новый улучшенный сорт мыла. Мне показалось, что оно дает обильную мягкую пену, да и запах у него нежный и приятный. Вот только вода была не очень горяча, и я готов был с досады проклинать этот пожар – виновника такой неприятности.
Между тем по всему городу звонили в колокола, с соседних улиц доносились горестные крики; множество людей сбегалось за городскими пожарными ведрами, хранившимися под навесом против моего дома На этот шум я подошел к окну, наслаждаясь тайным волнением, которое обычно порождают такие бурные сцены. Наступила уже ночь, так что я не мог различить фигуры людей, но на небе я увидел красноватое зарево, на котором вырисовывались черные контуры крыш и труб. Отблески зарева падали на высокие стены собора, с верхушки которого до меня долетал тревожный звон колоколов, то оглушительно громкий, то замирающий, смотря по тому, в какую сторону бил церковный «язык» – в мою или в противоположную. «Это велико лепно!» – сказал я себе и снова уселся перед зеркалом, чтобы покончить с бритьем.
Мне пришлось довольно долго повозиться, в особенности потому, что положение мое затруднялось почти зажившим небольшим порезом на подбородке, требовавшим величайшей осторожности. К тому же я время от времени вставал поглядеть на беспрестанно расширявшееся зарево. В воздух уже высоко взлетали снопы огненных искр и легко падали вниз со всем великолепием гигантского фейерверка. «А ведь вблизи это, наверное, очень красивое зрелище, – подумал я, – надо бы посмотреть на него по дороге в Казино!» Я поспешил завершить свой туалет; застегнув плащ и натянув белые лайковые перчатки, я пошел по направлению к предместью. На улицах не было ни души; все лавки были на запоре. Навстречу мне попались только два или три экипажа, отвозившие кое-кого из моих знакомых в Казино.
Скоро я дошел до предместья. Бедствие было ужасно, но панорама – изумительна. Над четырьмя или пятью горящими крышами вились, вздымаясь к небу, вихри дыма и огня. В центре этой мрачной картины, оглашаемой воплями, среди невообразимой суеты, виднелись озаренные ярким, словно праздничным светом набережные, мосты, тысячи мятущихся людей. Жители домов, которым грозила опасность, выбрасывали из окон мебель или же, с трудом пробираясь сквозь толпу, сносили свои наиболее ценные вещи в соседнюю церковь открытую нарочно для этой цели. Мужчины, женщины, дети, вытянувшись в длинные цепи, начиная от самой реки, передавали друг другу ведра с водой, и мерный звук пожарных насосов заглушал временами громкие крики толпы. Окруженные со всех сторон пламенем, мужчины рубили топорами пылающие балки; другие, забравшись на крыши соседних домов, направляли в бушующий костер шумные струи воды, вылетавшие из насосов.
«Известно ли отчего произошел пожар? – спросил я у одного очень озабоченного малого.
– Становитесь в цепь! – отвечал он мне.
– Очень хорошо, но прошу вас ответить, известно ли…
– Слуга покорный, мне не до вас»…
Мне показалось, что этот человек непозволительно груб, и я со скорбью задумался о дурном тоне, настолько распространившимся в наши дни среди низших классов, что порядочный человек едва может решиться заговорить с прохожим, даже соблюдая все правила вежливости.
Однако мои размышления прервал другой голос:
«Эй, вы, молодчик в белых перчатках, идите сюда на подмогу! Здесь есть место для вас…»
Задетый этим наглым и фамильярным обращением, я перешел на другую сторону.
«Сюда, сюда! Часовой, приведите сюда этого красавчика!»
Возмущенный, я свернул налево.
«Эй, эй, маркиз, сюда!»
Вне себя, я свернул направо. «Негодяй, если не хочешь работать, я тебя сейчас окачу!»
Оскорбленный в своих лучших чувствах, я решил выбраться из этого презренного общества и немедленно направиться в Казино.
«Проход закрыт, – сказал часовой и ружьем преградил мне дорогу.
– Но позвольте, по моей одежде вы должны понимать, что ваш приказ меня не касается. Я иду в Казино.
– В Казино! Тысяча чертей! Разве вы не видите, что здесь не хватает рук? Марш в цепь!
– Знаете ли, мой друг, вам придется, быть может, раскаяться в вашей грубости. Так и быть, я не стану спрашивать, как ваше имя, но пропустите меня сейчас же!
– Мое имя Луи Маршан, я стрелок пятого полка, и вас не боюсь. Мой командир – капитан Ледрю. Ступай в цепь, каналья! Ты думаешь, эти люди стоят в воде ради своего удовольствия? В Казино, ха-ха-ха! Потанцевать ему захотелось? А тут женщины должны маяться на холоде…»
Во время этой перебранки со страшным грохотом рухнули пылающие крыши, и все стихло: огромная толпа, не сводя глаз с этого зрелища, на мгновение прекратила работу… Явственно слышался треск огня и глухой стук работающего насоса, подоспевшего на помощь из отдаленного квартала.
«Дружнее, ребята, дружнее! – крикнул человек, прискакавший верхом на лошади, – мы – .скоро справимся с пожаром!»
Его тотчас окружили, и я слышал, как он сказал:
«Огонь перебросился в новый квартал. Уже вспыхнуло сено в амбарах „Весов“. Нам не хватает людей. Три человека погибли!»
И, умчавшись галопом, он исчез.
«За работу! – закричали со всех сторон. – За работу! Горит новый квартал!»
Толпа увлекла меня за собой, и я оказался одним из звеньев огромной цепи.
детали из рук в руки с безостановочной быстротой, и я – то ли с непривычки, то ли за неимением сноровки – так сильно размахивал ими, что всякий раз обливался водой к большому ущербу для моего костюма. Я был крайне раздосадован этим, тем более, что все еще не оставил своего намерения пройти в Казино. Я хотел было снять перчатки, но они так туго облегали мои пальцы, что пришлось отказаться от этой попытки: она отняла бы много времени, а у меня его не было. Я стоял на набережной близ того места, где цепь, спускаясь по ступенькам, подходила к самой реке. Там, при свете факелов, на пронизывающем холоде, стоя по колена в воде, люди в рабочих блузах без передышки наполняли ведра и передавали их наверх. В спешке вода лилась через край на их плечи, а цепь колыхалась, изгибаясь по крутому спуску. Около меня было больше всего женщин – всякого возраста, но не всякого звания. Остальную часть цепи составляли поденщики, работники и несколько человек из господ. Хотя мы были довольно далеко от места пожара, ветер, дувший в нашу сторону, осыпал нас пылающими искрами, и огненный дождь усиливал мрачность этой сцены.
Всего несколько минут назад я, возмущенный нанесенным мне оскорблением, только и думал, как бы восстановить в залах Казино свое попранное достоинство. Но, оказавшись против воли в гуще событий, я, несмотря на холод, ледяную воду и досаду, неприметно поддался могучей власти незнакомых мне живых и захватывающих ощущений, и мысли мои приняли другой оборот. Чувство братства, рожденное потребностью взаимной поддержки, увлечение работой и вера в свою полезность создавали вокруг меня обстановку сердечной
веселости, выражавшейся в безобидных шутках и дружелюбных окликах.
«Послушайте, тетушка, пустите меня на ваше место, а сами идите-ка туда, где передают пустые ведра!
– Ничего, мой дружок! Я прачка: мне не привыкать держать руки в воде!
– Эй, белые перчатки! Сдается мне, вы не на такой бал собрались! Хотите поменяться местами?
– Большое спасибо, почтеннейший, я только что начал работать.
1 2 3 4 5 6 7