Да только ветерок ли? А может, сдавленное дыхание тех, что явились полюбоваться на казнь?
Канат был перерублен, и плот понесло на середину Камы. Здесь следовавшие рядом на лодках казаки бросили в воду прикрепленные к плоту веревки с тяжеленными камнями. После этого Машков со товарищи вернулись к Ермаку.
– Так-то вот! – рявкнул Ермак Тимофеевич, приподнимаясь на стременах в полный рост. Взгляд сверлил опущенные казачьи головы. – Они были первыми! И я клянусь вам, что любого кину также в реку, кто начнет нарушать порядок и сеять раздор! Ясно?
Вода заливала мешки с приговоренными. Они молчали. Казалось, ослушники не верили в то, что происходит: их не повесили, не обезглавили, ничего. Только набили мешки песком и сунули в воду. Просто было очень холодно и неприятно, но разве ж сравнишь с тем, когда голову с плеч рубят… Ермак, ты настоящий друг… Нас всего лишь купнули.
Опасное заблуждение, нашептанное самим Сатаной. И спустя полчаса обреченные на медленную гибель поняли это. Песок наливался водой. Страшная тяжесть сдавила казаков; грудная клетка стиснута, дыхание перехватило, мокрый песок вгрызался в спину, душил и убивал.
Спустя час казаки начали кричать. Ватага молча стояла на берегу реки и боялась даже пошевелиться. Ермак разъезжал вдоль берега и, заглядывая в глаза товарищей, спрашивал:
– Никак ты их пожалел? Никак ты к ним в компанию удумал?
Орельцы молча расходились по домам. Дикие, отчаянные, жуткие крики казнимых преследовали их по пятам, налипая в ушах.
Симеон и Никита Строгановы ускакали сразу же после того, как плот отогнали на середину реки; и только Максим все еще оставался на берегу, подумывая уже о том, а не сесть ли ему со слугами в лодки, чтобы оборвать мучения несчастных.
– Пусть все идет так, как идет, купец, – подъехал к нему Ермак. Он прекрасно знал, о чем думают собравшиеся на берегу люди. – Их не убьют…
– Но ведь они обезумеют еще прежде того, как умрут, – мрачно возразил Максим.
Ермак молча повернул коня прочь от молодого купца.
До полудня выли обреченные на смерть, а потом их крики стали тише, превратившись, в конце концов, в жалобные стоны, почти не различимые с берега. Они все еще жили, песок не задавил их до смерти, но речной холод пробирал до костей, а на обритые головы нещадно палило солнце.
Чуть в стороне от все еще толпившейся на берегу угрюмой ватаги стоял новый коновал Строгановых, Александр Григорьевич Лупин, выглядывающий в толпе казаков свою дочь. Она стояла в первом ряду ватаги, широко расставив ноги, с взлохмаченными вихрами, маленький дикий «мальчишка». Рядом с ноги на ногу переминался Машков, подавленный, с осунувшимся лицом, и Лупин мигом догадался: «Это – он! Этот парень украл мою Марьянку! Тот еще фрукт, сей казак! Не он ли палачом только что поработал? И вот этого она любит? Да где ж ее глаза-то были? О чем она думала, когда решила, что он – тот, за кем стоит бродяжить по миру, на край света бежать? И что с ее сердечком происходит, Господи?»
Лупин вздохнул, отправил в рот кусок жесткой конской колбасы и принялся вдумчиво, с чувством жевать его. Он ждал. Александр Григорьевич не знал, заметила ли его Марьянка, но ведь рано или поздно жуткий Ермак велит ватаге «лыцарей» расходиться по домам в казачий городок, и тогда, возможно, она и проедет мимо него.
На берегу по-прежнему царило мертвое оцепенение. Единственным, кто сидел сейчас на коне, был атаман Ермак. Он ждал, когда кто-нибудь из казаков взмолится о пощаде для своих бывших товарищей. Но все молчали подавленно. Единственный, кто еле слышно бранился с Машковым, был оголец «Борька».
– Да я сегодня же в другую избу от вас переберусь! – бубнила Марьянка. – Я не собираюсь и дальше под одной крышей с палачом жить! И не смотри на меня! Каждый твой взгляд как грязь прилипает!
– Марьянушка! Тьфу ты, Борька! – простонал Машков. – Как не понимаешь! Это ж приказ был! С приказами не поспоришь!
– Поспоришь!
– Но не с Ермаком!
– И с ним!
– Да тогда б я третьим на том плоту оказался!
– Да я бы ради такого случая с Ермаком в одной постели ночь провела! Праздничную!
– Марьяша… – Машков закатил глаза, словно собирался рухнуть без сознания. – А что мне делать-то было? Они ж душегубы!
– У тебя, что, кинжала нет?
– А при чем здесь кинжал?
– Да я бы их на твоем месте сразу из милости прирезала.
– Так вот ты как говоришь? – еле слышно ахнул Машков.
– Не глухой, слышишь же.
Машков фыркнул.
– А тебя, девонька, опасаться следует! – бесцветно заметил он.
А Марьянка негромко процедила:
– Вот и хорошо, что ты это наконец понял, старый потертый медведь!
В жаркий полдень Ермак решил отпустить казаков по домам. Как побитые собаки, брели они в свой городок. И только Ермак с Машковым и священником остались на берегу.
– И когда мы их заберем оттуда? – взволнованно, с надеждой даже спросил казачий поп.
– Вообще не заберем, – Ермак повернулся к Машкову. – Плыви к плоту и перережь веревки с грузилом. Пусть себе по речке-речушке плывут. Коли Бог пожалеет их, выживут…
И Машков вновь поплыл к плоту, оглядел приговоренных. Глаза казаков были открыты, но из открытых ртов не раздавалось больше ни звука. Они все еще жили, но были уже близки к безумию. Искра разума почти затухла…
Иван Матвеевич Машков перерезал веревки с камнями, утлый плот пришел в движение и поплыл, лениво покачиваясь на волнах. Мешки с приговоренными покачивались в воде, то ныряя, то вновь появляясь на поверхности.
Внезапно Машков вздрогнул всем телом, судорожно цепляясь в борта лодки. Один из приговоренных, казак Андрейка, начал дико, безудержно-безумно смеяться. Он смеялся до тех пор, пока не захлебнулся водой.
– Так должно быть! – твердо сказал Ермак вернувшемуся на берег Машкову, смертельно бледному и дрожащему всем телом. – А как бы ты, Ваня, удержал за одним частоколом почти тысячу человек? А к следующему году нас точно тысяча будет, уверен в том. Об этой казни ватага долго будет помнить!
Одной из последних покидала берег Марьянка. Она прошла мимо сидевшего у воды старика, даже не глянув в его сторону. И только когда он негромко свистнул, девушка дернула головой. Замерла, а потом осторожно присела рядом, воровато оглядываясь по сторонам.
– Папенька… О, Господи, ты все видел?
– Все, доченька. – Лупин вытер нож, которым нарезал колбасу, о грязные портки. – Ну, ты и дьявола себе отыскала, что уж тут скажешь!
– Но ведь это Ермак приказал ему! – Марьянка зло сплюнула под ноги. – Не сам же Иван в палачи вызвался, папенька. И он больше никогда впредь так не сделает! Уж об этом я позабочусь!
– Ты? – Александр Григорьевич в ужасе глянул на свою дочь. – Даже ты не в силах сделать из казака богобоязненного человека.
– Нужно время, – она надвинула шапку на брови, хлопнула старика по плечу. – Сколько нужно времени, чтобы приручить медведя танцевать по ярмаркам? А с Машковым посложнее, чем с мишкой косолапым, будет! – девушка улыбнулась. – Как дела у твоих лошадок, папенька?
– Хорошо! Теперь ни одна скотинка не болеет, – Лупин шумно вздохнул. На сердце у него было муторно, словно кошки скребли, а то и кто мельничный жернов навалил. – И как только можно любить такого человека, как Машков?
– Не знаю, папенька. Все слишком уж внезапно вышло! – Марьянка передернула худенькими плечиками. – Кто может объяснить, откуда звезды на небе? – спросила девушка.
– Бог их сотворил, Марьянушка.
– Вот и любовь все тот же Бог сотворил! Разве дозволено спорить с Богом?
И она пошла прочь от отца, пошла в ставший привычным казачий городок.
«У меня чертовски умная дочь, – подумал Лупин с гордостью. – На все-то у нее ответ найдется. И только одного она не ведает: как будет скрывать в долгом походе на Мангазею, что она девка».
И смертный ужас вновь ухватил мерзкими щупальцами сердце Александра Григорьевича Лупина.

О Машкове можно думать все, что угодно, но, как мужчина, он заслуживал только сочувствия.
В «веселом доме» казаков ждали приветливые молодухи. Была там и черноокая Оленка, и фигуристая Иринка.
Ермаковы люди ели, пили, обнимали девиц и всем были довольны. Причем все! За исключением одного человека в ватаге!
Только Машков жил, как монах. Он поглядывал на Марьянку голодными глазами, помнил о своей позорной ране и опасался повторить ухаживания.
Когда Ермак вместе с ватагой направлялись в «веселый дом», Машков с горестным видом сидел в избе и проклинал тот самый день, когда он увидел Новое Опочково. И горько сетовал на судьбу.
– Я ж мужик! – выкрикнул он однажды, когда Ермак вместе с отцом Вакулой в подпитии отправились навестить молодок. – Ты хоть понимаешь, бесстыжая, что такое мужик?
– Наверное, кто-то, на кого ты по виду отдаленно смахиваешь! – отозвалась Марьянка. Слова, способные вывести Машкова из равновесия.
– Я взорвусь, я не выдержу!
– Интересно будет посмотреть, Иван свет Матвеевич!
– Да скорее ослепнешь! Черт побери, посмотреть хочешь? Это несложно, стоит мне только портки стянуть.
Марьянка нежно улыбнулась. Затем вытащила из ножен кривой кинжал и положила на колени.
– Мешающие веточки срезают, – спокойно заметила она. – Так что осторожнее, Иван, Матвеев сын.
– И ты бы это сделала? – выдохнул он, чуть подаваясь назад.
– Ни на секундочку не задумываясь.
– Бедный я, бедный! – выкрикнул Машков. – Сколько же мне еще мучиться? Я ж люблю тебя! Слышишь ты, люблю! Марьянушка, за что ж мучаешь-то так? – он отошел на безопасное расстояние и более отважно заявил: – Ведь ты же тоже любишь меня!
– Да! – отозвалась девушка. Впервые признаваясь в собственных чувствах. Машков вздрогнул, пригладил рукой взлохмаченные волосы и шумно вздохнул.
– Ты… ты сказала это, – прошептал он. – Ты и в самом деле любишь меня?
– А чего бы мне иначе с казачьей ватагой шататься?
– И что дальше? Неужто любить друг друга нам только в сновидениях суждено? Марьянушка, неужто женщина способна тоску любовную выдерживать? Я не знаю, я не знаю. Или бабы иначе, чем мы, устроены?
– Вряд ли, Иван Матвеевич.
– Ну, так иди же ко мне! – он вскинул руки, а она – нож.
– Ты все еще казак! – растягивая слова, протянула Марьянка.
– А я и не буду другим! – рыкнул он.
– Тогда у нас с тобой так ничего и не выйдет, медведушко, – спокойно отозвалась девушка. – Тогда вот и лопайся! Только на улицу сначала выйди…
Машков с громкой бранью выскочил из избы. Упал на скамью перед домом, поддал сапогом ком земли и тоскливо закрыл глаза.

Глава шестая
ПОДГОТОВКА К ВЕЛИКОМУ ПОХОДУ

И не верится даже, как быстро пролетел тот год. Совсем ведь недавно было лето, можно было поваляться в мягкой траве-мураве, и вот уже налетел с севера холодный лютый ветер, разогнал летнюю истому. Неделю целую шли беспрерывные дожди, земля набухала влагой, дороги вмиг стали непроезжими, а небеса нависли над землей так низко, что протяни руку и… А потом повалил снег, начался мороз лютый, Кама-река замерла, орельцы прорубили полыньи во льду, чтобы воду брать да рыбу ловить. Над побелевшей землей нависло глубокое молчание.
Из города выходили лишь охотники – кто на санях, а кто и пешим ходом. Вылавливали лис, стреляли куниц и соболя, волчьими шкурами не гнушались. Богатство несметное стекало в закрома к Строгановым со всех сторон.
А казаки вот скучали. Неужели они добрались до земель Пермских, чтоб в шинке сидеть да баб щупать?
Не Строганов ли наобещал им огромную добычу в Мангазее хваленой? Они пришли покорять, православных от нехристей басурманских кучумовых защищать по ту сторону Пояса Каменного. Каково это – мечтать о золоте и самоцветах, а ходить с пустыми карманами? Скукотища смертная – служба царская. И тогда Ермак занялся делом, повергнувшим казачью вольницу в немое удивление.
Началось все с того, что атаман произвел смотр всему своему славному «лыцарству». Войско Строгановых к тому времени разрослось и насчитывало уже восемьсот сорок человек. Их-то Ермак и поделил на конные отряды, так называемые сотни, каждой из которых командовал свой собственный атаман. За ними следовали есаулы и сотники… Старый казачий воинский порядок, позабытый, вроде бы, в прошлые дикие годы кровавых разбоев, вновь оживал на глазах. Верховное командование «лыцарством» взял на себя батько, атаман над атаманами, Ермак Тимофеевич. Правой его рукой по-прежнему оставался Иван Машков, тут уж ничего не изменилось.
Нужен был лишь некто, кого сегодня мы бы назвали «адъютантом его превосходительства», кто успевал бы повсюду с ермаковскими приказами на быстром коне.
На эту роль Ермак выбрал «Борьку». У Машкова глаза от ужаса на лоб полезли, когда Ермак добродушно облапил «осчастливленную» Марьянку.
Лицо девушки к тому времени утратило детскую округлость, расцветая своеобразной, озорной какой-то красотой. Хитрые голубые глазищи, мягко изогнутые губы, ямочки на щеках – Иван Матвеевич терял голову. И мечтал только о том, что сможет поцеловать такой рот. «Пресвятые угодники, да у меня, верно, сердце биться перестанет, когда я все-таки обниму ее…»
И вот когда Ермак обнял «Борьку», у Машкова кровь застыла в жилах от ужаса. Если атаман не бревно совсем бесчувственное, он вмиг заметит, что «Борька-то» хваленый как есть девка.
Но, к счастью, пронесло. Ермак выпустил «Борьку» из медвежьих объятий, а за ним к «адъютанту» бросились новые есаулы и сотники. Поздравить, как же!
– Ты хоть понимаешь, что была на волосок от гибели? – первым делом спросил Машков, когда они с Марьянкой остались одни. – Если бы Ермак понял, что ты – девица…
– Ну, и что бы ты тогда сделал, а, Иван? – спросила девушка. Спросила жадно.
– Ничего! Что бы я мог тогда сделать?
– Убить Ермака, к примеру! – и Марьянка ласково улыбнулась казаку. – Тебя что, всему учить надобно?
– Да ты с ума сошла? – ахнул Машков в ужасе. – Марьянка, ты вконец обезумела. Это невозможно…
– Когда человек любит, нет для него ничего невозможного.
– Значит, ради меня ты могла бы умереть? – спросил Машков, чувствуя, что дышать стало намного тяжелее.
– Да кого угодно, Иван свет Матвеевич!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27