подавай им сейчас же ту самую книжку, про которую Марина Николаевна сказала!»
Иногда я коротко рассказывала интересный случай из книги, которую они ещё не читали: «А дальше что было? А до этого что?» сыпались вопросы. «Отыщите книгу – и узнаете», неумолимо отвечала я. Или бывало я начинала рассказывать содержание книги и затем, остановившись на самом интересном месте, говорила: «А дальше вы сами прочтёте!»
В таких случаях Боря Левин просто выходил из себя. Стремительный и нетерпеливый, он близко принимал к сердцу судьбу героев и потому не выносил неизвестности
– Вы только скажите, хороший конец или плохой? – допытывался он.
Ребята присоединялись к нему и начинали умолять хором:
– Ну, Марина Николаевна, ну, пожалуйста! Вы только скажите, плохой конец или хороший?
Но я оставалась непреклонна. Книжку, знакомство с которой начиналось с такой вот загадки, ребята доставали непременно, хоть со дна моря, а добывали – так хотелось им прочитать самим, узнать до конца то, о чём я рассказывала.
И общая тетрадь в темносинем переплёте стала играть в нашей жизни большую роль.
Сначала было немало забавного. Так, если верить записи Вити Ильинского, автором «Путешествия Гулливера» был некто Свист. А Саша Воробейко, прочитав ненецкую сказку «Кукушка» – о матери, которая обратилась в кукушку и улетела от бессердечных детей, – добросовестно переписал её в тетрадь всю, от первого до последнего слова. Мы с удовольствием прочли эту умную и печальную сказку, но всё-таки растолковали Саше, что так не годится: надо не всё подряд переписывать, а только то место, которое больше всего понравилось.
– А если мне всё понравилось? – резонно возразил Саша.
– Так ты, может, и «Детей капитана Гранта» целиком перепишешь? – сказал Горюнов.
– Надо посидеть, сообразить и выбрать, – поддержала я Толю, а про себя подумала, что и впрямь трудно выбрать из этой сказки какое-то одно место – такая она тонкая, хрупкая и вместе с тем цельная, словно изумительная работа северных художников – резчиков по кости.
Понемногу ребята научились выбирать из прочитанной книги по небольшому выразительному отрывку, и я всегда с острым интересом читала эти выписки.
Горюнов выписал из «Голубой чашки» Гайдара такое место:

«– Ну что?! – забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. – А разве теперь у нас жизнь плохая?
Поднялись и мы.
Золотая луна сияла над нашим садом.
Прогремел на север далёкий поезд.
Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик.
А жизнь, товарищи… была совсем хорошая!»

А Гай из «Тимура и его команды» выписал вот что:

«– Будь спокоен! – отряхиваясь от раздумья, сказала Тимуру Ольга. – Ты о людях всегда думал, и они тебе отплатят тем же.
Тимур поднял голову.
Ах, и тут, и тут не мог он ответить иначе, этот простой и милый мальчишка!
Он окинул взглядом товарищей, улыбнулся и сказал:

– Я стою… я смотрю. Всем хорошо! Все спокойны. Значит, и я спокоен тоже».
Сквозь эти строки и слова я вдруг начинала видеть что-то внутреннее, сокровенное и в самих ребятах. По тому, что они выбирали в книге, нередко можно было судить об их мыслях, о том, что же их занимает. К тому же бесстрастная форма выписок и цитат постепенно перестала удовлетворять мальчиков. Как-то сам собой в записях появился ещё один, четвёртый пункт, который можно было бы, пожалуй, назвать: «Как я отношусь к этой книге».
Сначала писали лаконично: «Очень хорошая книга. Читал бы и перечитывал без конца». Или,: «Книга замечательная! Читал её пять раз!»
Понемногу эти отзывы становились более подробными и обоснованными.
«Мне очень жалко, – писал Горюнов о повести „Девочка ищет отца“, – что все мучения Коли и Лены оказались напрасными. По-моему, писатель неправильно заставил их зря мучиться».
И я подумала, что замечание Толи очень верно: книга оставляет именно такое чувство горестного недоумения. Оказывается, Лена и Коля, сами того не зная, бежали от друга, и все усилия Коли спасти девочку, оберечь её от опасности были просто-напросто не нужны. Зачем же это? Можно принять и оправдать любое страдание, любую жертву, если они необходимы и осмысленны, если они во имя большой и справедливой цели. Но если препятствия выдуманы и преодоление их неистинно, если события в книге нанизываются одно на другое просто ради занимательности, это очень плохо и ничему хорошему не может научить.
Одни читали больше и записывали чаще, другие – реже, но никто не остался в стороне от синей тетрадки.
Можно ли было, к примеру, не прочитать книжку, увидев, что написал о ней Боря Левин! Он обычно выражался коротко и крайне энергично: «Прочитал „Четвёртую высоту“. Мне очень понравилось, какая мужественная и бесстрашная была Гуля Королёва. Она ничего не боялась!» Или: «Прочитал про жизнь и приключения Амундсена. Начал по утрам обливаться холодной водой».
Этот мальчуган всё стремился сейчас же претворить в жизнь. Каждое слово из книги принимал как руководство к действию. Да и не он один. Когда Горюнов после продолжительной болезни пришёл в класс, стало ясно, что он сильно отстал по английскому.
– Хочешь, я поговорю с кем-нибудь из старшеклассников, чтобы тебе помогли догнать? – спросила я.
– Нет, спасибо, – ответил Толя. – Я сам.
– Но тебе будет трудно, класс уже далеко ушёл… Мы попросим Лёву, и он…
– Нет, не надо. Я сам, – вежливо, но твёрдо повторил Толя и, заметив, что я удивилась, объяснил: – Когда Гуля Королёва отстала по географии, она же сама догоняла и отказалась от помощи, помните?

ЭКЗАМЕНЫ

Ещё в январе поселилось в нашем классе новое слово: экзамены. Шутка сказать – первые экзамены! С представителями из отдела народного образования! С ассистентами! Кажется, я волновалась гораздо больше, чем ребята. Иногда мне снилось: Анатолий Дмитриевич распечатывает конверт, вынимает текст диктанта или изложения, я прочитываю его – и вижу, что моим ребятам ни за что, ни за какие блага мира с этой работой не справиться: правила, которым я их не учила, слова, которые и мне-то самой незнакомы… Это было очень неприятное ощущение, и я начала побаиваться, как бы не пришлось испытать его наяву.
Ближе к весне пришли в школу тексты экзаменационных билетов. Мы накинулись на них с жадностью, читали, перечитывали, прикидывали на все лады. По силам ли это ребятам? Справятся ли они?
Понемногу успокоились. Мать Киры отпечатала тексты билетов по арифметике и по русскому языку на машинке, так что каждый получил по экземпляру.
Многие занимались вместе. Я знала, что Горюнов, Гай и Левин собираются дома у Саши и повторяют билет за билетом, а иногда Горюнов вместе с Сашей Воробейко приходит заниматься к Румянцеву. Ильинский занимался с Селивановым, Выручка – с Глазковым.
Всё-таки я по-настоящему волновалась. А они, по-моему, волновались больше для порядка: так уж полагается, так принято – бояться экзаменов; они слышали об этом уже четыре года подряд и даже раньше от старших. «Что вы там понимаете! – пренебрежительно говорила Боре Левину его сестра, курносая и голубоглазая пятиклассница из соседней женской школы. И заканчивала многозначительно: – Вот погоди, будут у тебя экзамены, тогда узнаешь…»
Наслушавшись таких речей, Боря пришёл ко мне:
– Марина Николаевна, а это правда страшно? Вы нам расскажите, какие экзамены были в старой школе.
Вот, оказывается, существом какого почтенного возраста была я в представлении моих ребят: Боря, кажется, всерьёз предположил, что я живой свидетель и участник экзаменов в царской гимназии!
Мы писали изложения, разбирали ошибки, и я, радуясь и боясь верить себе, от раза к разу убеждалась, что язык у ребят стал лучше, свободнее, и ошибок они делают гораздо меньше, чем прежде. Но ведь известно: одно дело – изложение, написанное в обычной обстановке, и совсем другое – контрольная работа на экзамене. Нет, я никак не могла чувствовать себя спокойно.
Накануне первого экзамена мы украсили класс, купили цветов – на моём столе и на всех окнах лиловели кисти сирени, и самый воздух в классе стал душистый.
– Не завянет до завтра? – волновались ребята. – А в чём приходить? В белых рубашках и в галстуках? Ох, а вдруг мне мама белую рубашку не выгладила!
– А я уже всё себе выгладил, – сообщил Гай.
Всё это походило на подготовку к празднику. Только недавно, перед майскими днями, у нас тоже было много торжественных и шумных приготовлений. Но теперь то на одном, то на другом лице проступало порою новое, пытливое и серьёзное выражение, словно мальчуган прислушивался к себе, спрашивая, как спросил меня Левин: «А это правда страшно? Как-то я завтра? Справлюсь ли?»
И на этот раз, как в первый день занятий, я поднялась ни свет ни заря, торопливо оделась, умылась и вышла на улицу.
Двадцатое мая. Это день моего рождения. Двадцать три года – не так уж мало: вдвое больше, чем почти любому из моих мальчишек, – и первые в моей жизни экзамены.
Да, именно это и есть мои первые экзамены. Всё, что было прежде – выпускные экзамены в школе, когда я кончала десятый класс, и даже государственные экзамены по окончании института, – всё это сравнить нельзя с тем, что я испытываю сейчас. Именно сегодня я буду держать настоящий экзамен и за все прошлые годы – за школу, за институт…
Моя улица совсем ещё прохладная, тихая. Справа, из-за решётчатой ограды соседнего двора, протягиваются ветви, густо унизанные яркой, свежей зеленью: ночью шёл дождь, и знакомая старая липа, что-то запоздавшая в этом году, торопилась присоединиться ко всему зелёному, что уже несколько дней наполняло окрестные сады и бульвары.
Передо мною шла женщина с девочкой лет двенадцати. У девочки над воротником, между двумя туго заплетёнными косичками, неожиданно и забавно торчал кверху красный уголок галстука: должно быть, ужасно спешила, надевая пальто.
– Помни, Лена, приставки «из, воз, низ, раз, без, чрез» пишутся так, как слышатся. Не забудешь?
«Тоже в четвёртом классе», подумалось мне.
А на школьном дворе было шумно и людно, как в большую перемену. В такие дни, видно, никому не спится. Я быстро отыскала своих; они были такие оживлённые, нарядные, словно и в самом деле пришли на праздник. И Лёва был среди них, а не со своими девятиклассниками, хотя, право же, у него в этот день могли быть свои заботы и волнения. А впрочем, что ему волноваться! В девятом классе первый экзамен – по географии, и, судя по тому, каким хозяйским шагом иной раз отправлялся Лёва с нашими ребятами на сборах в любую точку географической карты (ещё с зимы он завёл такую игру в путешествия), можно было не слишком о нём беспокоиться.
– Здравствуйте! Здравствуйте, Марина Николаевна! – несётся мне навстречу
– Здравствуйте, и поздравьте меня, – говорю я: – сегодня день моего рождения.
– А сколько вам лет? – сразу деловито осведомляется Воробейко среди весёлого хора поздравлений.
– На год меньше, чем прежде, – шучу я.
– Как так?! Почему?
– Ну как же: было у тебя пять рублей, рубль ты истратил – сколько у тебя остаётся? На рубль меньше. Я прожила ещё год – значит, осталось у меня на год меньше, – серьёзно объясняю я, пробираясь сквозь толпу к дверям.
Мне хочется скорее попасть в школу. Может быть, скоро уже распечатают конверты с текстами изложений. Ребята провожают меня, смеясь и поздравляя.
И вот я в коридоре и сразу же сталкиваюсь с Анатолием Дмитриевичем.
– Скорее, – зовёт он, – надо итти в кабинет к Людмиле Филипповне, сейчас будем распечатывать конверты.
Людмила Филипповна открывает свой шкаф и вынимает пакет. Тут не одна я, тут все учителя, и, кажется, все мы, молодые и старые, опытные и начинающие, с одинаковым чувством, затаив дыхание, смотрим, как она ломает печать на конверте. Со стороны в эту минуту мы, должно быть, мало отличаемся от наших охваченных предэкзаменационным волнением учеников.
…Наконец-то текст изложения у меня! Я пытаюсь прочесть его и сначала попросту ничего не вижу.
– Полно, полно, – слышу я ласковый голос Натальи Андреевны. – Очень хороший рассказ, ребята с ним прекрасно справятся. Вот увидите – именинницей будете. Я ведь знаю, как ваши ребята пишут.
Звенит звонок, ребята гуськом поднимаются к нам на четвёртый этаж. Потом в необычайной тишине, не спуская с меня глаз, они рассаживаются по местам и застывают в ожидании.
И я читаю им рассказ «Лесенка» – о лётчике Трусове, который спас жизнь своим товарищам.
Борис начинает писать сейчас же, едва я успеваю дочитать последнее слово. Горюнов сосредоточенно смотрит на лежащий перед ним листок бумаги с печатью и, видно, обдумывает первую фразу. Савенков смотрит на меня и, только поймав мой ответный взгляд и улыбку, склоняется над листком.
Проходит минута, другая, и вот пишут все. В классе очень тихо, только скрипят перья да изредка кто-нибудь глубоко вздохнёт. Головы низко склонились над партами, перья скользят по бумаге. А за широко распахнутыми окнами шумно ссорятся воробьи и где-то отчаянно звенит трамвай. Но для ребят внешний мир со всеми своими красками и звуками словно отступил куда-то, выключился на время из сознания – они погружены в работу. Я смотрю на них. Год назад я даже не знала об их существовании. А сейчас каждый из них дорог мне и каждому я от всего сердца желаю удачи.
Минут за десять до срока ребята начинают сдавать первые работы, и когда раздаётся звонок, все сорок листков уже лежат у меня на столе. Ребята толпятся вокруг, я гоню их. Знали бы они, как мне не терпится поскорее прочитать то, что они написали!
– До завтра, до завтра, – говорю я. – Завтра в шесть часов консультация, а послезавтра…
– Устный русский! – подхватывают они хором.
…Они хорошо написали, мои ребята: так просто и непосредственно, словно герой рассказа – их добрый знакомый. Вот передо мною листок Володи Румянцева: «Раз капитан решил: „Самолёт у меня высокий, влезть в него трудно. А вдруг надо будет товарища спасти, как же тогда? Сделаю я верёвочную лестницу“. Задумано – сделано. Сплёл себе лётчик Трусов верёвочную лестницу, и она ему потом очень пригодилась».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33