Как бы он поступил, я догадывался; могу даже сказать – знал. Ведь он – это я, та же частица материи в одной из форм своего существования за гранью наших трех измерений. Случай мог изменить его судьбу, но не характер, не линию поведения. Значит, все ясно: у меня не было выбора, даже права на дезертирство с помощью никодимовского волшебства. Если бы это случилось сейчас, я попросил бы Никодимова вернуть меня обратно в этот сарай.
Должно быть, я заснул здесь, несмотря на сырость и холод, потому что мной овладели сны. Его сны. Усатый Столбиков в папахе, немолодая женщина в ватнике с автоматом через плечо, кромсающая ножом рыжий каравай хлеба, голые ребятишки на берегу пруда в зеленой ряске. Я сразу узнал этот пруд и кривые сосны на берегу и тут же увидел ведущую к этому пруду дорогу меж высоких глинистых откосов. То был мой сон, издавна запомнившийся и всегда непонятный. Теперь я точно знал его происхождение.
Сны сократили мою отсрочку. Мальчишкообразный щекастый эсэсовец вновь затребовал меня к себе. На сей раз он не улыбался.
– Ну? – спросил он, как выстрелил. – Будем говорить?
– Нет, – сказал я.
– Шаде, – протянул он. – Жаль. Положить руку на стол. Пальцы так. – Он показал мне пухлую свою ладонь с растопыренными сардельками-пальцами.
Я повиновался. Не скажу, что без страха, но ведь и к зубному врачу войти порой страшно.
Толстяк вынул из-под стола деревяшку с ручкой, похожую на обыкновенную столярную киянку, и крикнул:
– Руиг!
Деревянный молоток рассчитанно саданул меня по мизинцу. Хрустнула кость, зверская боль пронизала руку до плеча. Я еле удержался, чтобы не вскрикнуть.
– Хо-ро-шо? – спросил он, с удовольствием отчеканивая слоги. – Говорить или нет?
– Нет, – повторил я.
Киянка опять взвилась, но я невольно отдернул руку.
Толстяк засмеялся.
– Рука беречь, лицо не беречь, – сказал он и тем же молотком ударил меня по лицу.
Я потерял сознание и тут же очнулся. Где-то совсем близко разговаривали Никодимов и Заргарьян.
– Нет поля.
– Совсем?
– Да.
– Попробуй другой экран.
– Тоже.
– А если я усилю?
Молчание, потом ответ Заргарьяна:
– Есть. Но очень слабая видимость. Может, он спит?
– Нет. Активизацию гипногенных систем мы зарегистрировали полчаса назад. Потом он проснулся.
– А сейчас?
– Не вижу.
– Усиливаю.
Я не мог вмешаться. Я не чувствовал своего тела. Где оно было? В лабораторном кресле или в камере пыток?
– Есть поле, – сказал Заргарьян.
Я открыл глаза, вернее, приоткрыл их, – даже слабое движение век вызывало острую, пронизывающую боль. Что-то теплое и соленое текло по губам. Руку как будто жгли на костре.
Вся комната от пола до потолка, казалось, была наполнена мутной, дрожащей водой, сквозь которую тускло просматривались две фигуры в черных мундирах. Один был мой толстяк, другой выглядел складнее и тоньше.
Они разговаривали по-немецки, отрывисто и быстро. Немецкий я знаю плохо и потому не вслушивался. Но как мне показалось, разговор шел обо мне. Сначала я услышал фамилию Столбикова, потом свою.
– Сергей Громов? – удивленно переспросил тонкий и что-то сказал толстяку.
Тот забежал ко мне сзади и очень осторожно протер мне лицо носовым платком, пахнувшим духами и потом. Я даже не двинулся.
– Громов… Сережа, – повторил по-русски и совсем без акцента второй эсэсовец и нагнулся ко мне. – Не узнаешь?
Я всмотрелся и узнал постаревшее, но все еще сохранившее давно памятные черты лицо моего одноклассника Генки Мюллера.
– Мюллер, – прошептал я и опять потерял сознание.

ГРАФ СЕН-ЖЕРМЕН

Очнулся я уже в другой комнате, жилой, но неуютной, меблированной с претензией на мещанский шик. Пузатая горка с хрусталем, буфет красного дерева, плюшевый диван с круглыми валиками, ветвистые оленьи рога над дверью и копия с «Мадонны» Мурильо в широкой позолоченной раме – все это либо накапливалось здесь каким-то деятелем районного масштаба, либо свезено было сюда из разных квартир порученцами гауптштурмфюрера, оформлявшими гнездышко для начальственного отдохновения.
Сам гауптштурмфюрер, расстегнув мундир, лениво потягивался на диване с иллюстрированным журналом в руках, а я украдкой наблюдал за ним из сафьянового кресла у стола, накрытого к ужину. Забинтованная моя рука уже почти не болела, и есть хотелось адски, но я молчал и не двигался, ничем не выдавая себя в присутствии своего бывшего одноклассника.
Я знал Генку Мюллера с семи лет. Мы вместе пришли в первый класс школы в тихом арбатском переулке и до девятого класса делили все школьные невзгоды и радости. Старший Мюллер, специалист по трикотажным машинам, приехал в Москву из Германии вскоре после Рапалльского договора, работал сначала в альтмановской концессии, а потом где-то в Мострикотаже. Генка родился уже в Москве и в школе никем не почитался за иностранца. Он говорил так же, как и мы все, тому же учился, читал те же книги и пел те же песни. В классе его не любили, да и мне не нравились его заносчивость и бахвальство, но жили мы в одном доме, сидели на одной парте и считались приятелями. С годами же это приятельство увядало: сказывалась возраставшая разница во взглядах и интересах. А когда после гитлеровской оккупации Польши Мюллеры всей семьей переселились в Германию, Генка, уезжая, позабыл со мной даже проститься.
Правда, мой Генка Мюллер был совсем не тот Мюллер, который лежал сейчас на диване в носках без сапог, да и я сам был совсем не тот Громов, который, весь забинтованный, сидел напротив в красном сафьяновом кресле. Но как показал опыт, фазы смежных существовании не меняли в человеке ни темперамента, ни характера. Значит, и мой Генка Мюллер имел все основания вырасти в Гейнца Мюллера, гауптштурмфюрера войск СС и начальника колпинского гестапо. А следовательно, и я мог вести себя с ним соответственно.
Он опустил журнал, и взгляды наши встретились.
– Проснулся наконец, – сказал он.
– Скорее, очнулся.
– Не симулируй. После того как наш маг и волшебник доктор Гетцке ампутировал тебе палец и сделал кое-какие косметические штрихи, ты спишь уже второй час. Как сурок.
– А зачем? – спросил я.
– Что – зачем?
– Косметические штрихи зачем?
– Личико поправили. Крейман с молотком перестарался. Ну, а теперь опять красавчиком станешь.
– Наверно, у господина Мюллера есть невеста на выданье, – засмеялся я.
– Так он опоздал.
– Господина Мюллера ты брось! Есть Генка Мюллер и Сережка Громов. Уж как-нибудь они сговорятся.
– Интересно, о чем? – спросил я.
Мюллер встал, потянулся и сказал, зевая:
– Что ты все «о чем» да «зачем»? Я тебя сегодня из могилы вытащил. Тоже спросишь: зачем?
– Не спрошу. Осведомителя из меня хочешь сделать или еще какую-нибудь сволочь. Не гожусь.
– Для могилы годишься.
– Ты тоже, – отпарировал я. – В могилу еще успеется, а сейчас жрать охота.
Он захохотал.
– Это ты верно сказал, что в могилу еще успеется. – Он подсел к столу и налил коньяку себе и мне. – Водка у нас дрянная, а коньяк отличный. Привозят из Парижа. Мартель. За что пьем?
– За победу, – сказал я.
Он захохотал еще громче.
– Смешишь ты меня, Сережка. Мудрый тост. Пью.
Он выпил и прибавил с кривой усмешкой:
– А второй выпью за то, чтобы из этой дыры скорее выбраться. У меня в Берлине дядька со связями. Обещает перевод этим летом. В Париж или в Афины. Подальше от выстрелов.
– А что, досаждают? – усмехнулся я.
– А то нет? Так и ждешь, что какой-нибудь гад шарахнет из-за угла гранатой. Моего предшественника уже кокнули. А теперь меня приговорили.
– Значит, не заживешься, – равнодушно заметил я.
Не закусывая, он снова наполнил бокал. Руки его дрожали.
– Я и так уж тороплю с переводом. Только бы не тянули. А там отсижусь в Париже, и война, гляди, кончится.
– Еще повоюем, – сказал я. – Два с половиной года ждать.
Рука его с полным бокалом замерла над столом.
– Ровно через два с половиной года, – пояснил я, – а именно восьмого мая сорок пятого года, будет подписано соглашение о безоговорочной капитуляции. Интересуешься кем? Немцами, дружок, немцами. И где, ты думаешь? В Берлине. Почти на развалинах вашей имперской канцелярии.
Он так и не выпил свой коньяк, медленно опустив бокал на стол. Сначала он удивился, потом испугался. Я перехватил его взгляд, брошенный на тумбочку у дивана, где лежал его «вальтер». Наверно, подумал, что я сошел с ума, и тут же вспомнил об оружии.
Но ответить он не успел. Зажужжал зуммер его внутреннего телефона. Он схватил трубку, назвал себя, послушал и о чем-то быстро заговорил по-немецки. Я уловил только одно слово: Сталинград. Вспомнились слова моего спутника по темно-зеленому гестаповскому «ворону»: «…сейчас либо январь в самом конце, либо февраль в самом начале». Так и есть: он вернулся к столу с внезапно помрачневшим лицом.
– Сталинград? – спросил я.
– Ты понимаешь по-немецки?
– Нет, просто догадался. Скис ваш Паулюс. Капут.
Он предостерегающе постучал ножом о тарелку.
– Не говори глупостей. Паулюс только что получил генерал-фельдмаршала. А Манштейн уже подходит к Котельникову.
– Разбит ваш Манштейн. Разбит и отброшен. И Паулюсу – конец. Какое сегодня число?
– Второе февраля.
Я засмеялся: как приятно знать будущее!
– Так вот, именно сегодня капитулировал в Сталинграде Паулюс, а ваша Шестая армия или, вернее, то, что от нее осталось, воздавая хвалу фюреру, шагает в плен.
– Замолчи! – крикнул он и взял свой пистолет с тумбочки. – Я таких шуток никому не прощаю.
– А я и не шучу, – сказал я, отправляя в рот ломоть консервированной ветчины. – У тебя есть где проверить? Позвони.
Мюллер задумчиво поиграл своим «вальтером».
– Хорошо. Я проверю. Позвоню фон Геннерту: он должен знать. Только учти: если это розыгрыш, я расстреляю тебя самолично. И сейчас.
Он подошел к телефону, долго с кем-то соединялся, что-то спрашивал, слушая и вытягиваясь, как на смотре, потом положил трубку и, не глядя на меня, швырнул пистолет на диван.
– Ну как, точно? – усмехнулся я.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, подходя.
Лицо его выражало безграничное удивление и растерянность. Он смотрел на меня, словно спрашивая: я ли это или представитель верховного командования в моем обличье?



– Фон Геннерт даже удивился, что я знаю. Пришлось выкручиваться. Официально об этом еще не объявлено, но Геннерт знает.
– А он тебе сказал, что Гитлер уже объявил траур по Шестой армии?
– Ты и это знаешь?
Он продолжал стоять, не сводя с меня глаз, растерянный и непонимающий.
– И все-таки откуда? Ты не мог знать об этом вчера, это понятно. А сегодня… Кто мог сказать тебе? Тебя, кажется, с кем-то привезли сюда?
– Утром… – сказал я, – утром твой Паулюс еще брыкался.
Он поморгал глазами.
– Кто-нибудь мог поймать московскую передачу?
– Где? – засмеялся я. – В гестапо?
– Не понимаю. – Он развел руками. – В городе об этом еще никто не знает. Убежден.
У меня вдруг мелькнула мысль, что еще можно спасти моего незадачливого Джекиля. До утра ему, видимо, ничто не грозит, но утро он встретит в полном сознании, избавленный от моей агрессии. Тогда за его жизнь я не дам ни копейки. Мюллер церемониться с ним не станет, тем более когда объявит, что не помнит ничего происшедшего накануне. Значит, надо думать. Игра будет трудная.
– Не гадай, Генка, – сказал я, – не угадаешь. Просто я не совсем обычный человек.
– Что ты имеешь в виду?
– А ты слыхал или читал о том, как у нас в одном научно-исследовательском институте, – начал я, вдохновенно импровизируя, – была ликвидирована в сороковом году некая исследовательская группа? За границей много шумели об этом. В общем, группа телепатов.
– Нет, – растерялся он, – не слыхал.
– А ты знаешь, что такое телепатия?
– Что-то вроде передачи мыслей на расстоянии?
– Примерно да. Проблема не новая, о ней еще Синклер писал. Только идеалистически, со всякой потусторонней чепухой. А у нас ставились опыты на серьезной научной основе. Понимаешь, мозг рассматривается, как микроволновый приемник, воспринимающий на любом расстоянии мысли, как волны непостижимой длины. Что-то меньше микрона. Способность эта есть у каждого, но в зачаточном состоянии. Однако ее можно развить, если найти мозг-перципиент, так сказать особо восприимчивый к внешней индукции. Многих пробовали, в том числе и меня. Ну, я и подошел.
Мюллер сел и протер глаза.
– Сплю я, что ли? Ничего не понимаю.
Я уже по лицу его увидал, что игра удалась: он почти поверил. Теперь надо было стереть это «почти».
– Ты когда-нибудь читал о Калиостро или о Сен-Жермене? – спросил я и по девственно пустым глазам его понял: не читал. – История никак не может объяснить их, особенно Сен-Жермена. Этот граф жил в восемнадцатом веке, а рассказывал о событиях двенадцатого, тринадцатого, четырнадцатого веков, словно при них присутствовал. Его считали колдуном, астрологом, Агасфером и наперебой приглашали ко двору европейских монархов. Он, между прочим, и будущее предсказывал, и довольно удачно. Но объяснить, что это за человек, никто так и не мог. Историки отмахивались: шарлатан, мол. А надо было сказать: телепат. Вот и все. Он принимал мысли из прошлого и будущего. Как и я.
Мюллер молчал. Я уже не догадывался, о чем он думал. Мажет быть, он раскусил мое шарлатанство? Но у меня был все-таки один неопровержимый и непобитый козырь – Сталинград.
– Будущее? – задумчиво повторил он. – Значит, ты можешь предсказывать будущее?
«Не надо уводить далеко, – подумал я. – Мюллер не глуп и привык мыслить реалистически». На этом я и сыграл.
– Твое предсказать не трудно, – ответил я не менее коварно на его коварный вопрос. – Сам понимаешь: после Сталинграда подпольщики и партизаны повсюду активизируются. Не дожить тебе до лета, Мюллер. Никак не дожить.
Он так и скривился в усмешечке: «Хозяин-то положения все-таки я». А вслух кольнул:
– Я тоже могу предсказать твое будущее, без телепатии. Услуга за услугу.
– Мужской разговор, – засмеялся я. – Мы же можем изменить будущее. Ты – мое, я – твое.
Он вскинул брови, опять не поняв. Ну что ж, раскроем карты.
– Ты переправишь меня к партизанам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17