Как, понимая это, я мог извлечь сокровище на свет божий? Извлечь чужую беду, раскрыть ящик Пандоры? Нет, не мог – я отчетливо видел, как Александр смотрит вокруг и люто ненавидит это золото, его обступившее, ненавидит людей, боготворящих его, как обладателя этого золота, я остро представлял, как эта ненависть входит в желчный металл и намагничивает его злом.
Капля этого зла, выступившая на доказательстве Согда – остатке кубка, отравила мое сознание. А когда я взял в руки невозможно прекрасную скифскую бляшку, изображавшую волка, себя пожирающего, я отравился весь…
В-шестых, я прижимист, и мысль, что это золото, если его извлечь, неминуемо попадет в руки какой-нибудь Надежды, и она раздаст его льстецам, чтобы слышать их подслащенные речи, мучила меня так, что я…
Я ведь даже не подошел к нему. Побоялся, что покорит. Убедившись, что оно существует, оно – в моей власти, я бежал прочь.
В-седьмых, мне интересно, чем это кончится. Мне интересно будет посмотреть в глаза тому, кто найдет меня, чтобы найти золото, и уничтожить его путем обмена на жратву от пуза, на тень пальм, тихое жужжание кондиционеров и продажную любовь.
А если по правде… Пролистайте страницы, посвященные началу восьмидесятых. Разлад в семье. Злость. Обоюдные измены. Незнание куда деться. Неверие. Боязнь потерять последнее – себя. Уверенность, что все женщины имеют в голове одну цель – увести в болото, увести от дела.
А сейчас мне терять нечего.
В-восьмых, этот клад теперь не клад Александра Македонского, а мой клад. Я теперь Александр Македонский. Пока я.
Но все-таки, почему он спрятал золото? Войско у него было наемное, ему надо было платить, а он спрятал?
– Вы хотите получать зарплату десятого и двадцать пятого числа каждого месяца? – спросил их Александр.
– Хотим!!! – закричало войско, обленившееся в Согдиане.
– Вы хотите получать зарплату за пьянство, безделье, утрату воинского мастерства?
В толпе послышались крики «Да!» и «Нет!».
– Хорошо, – усмехнулся Александр. – Те, кто кричал «да», сегодня же получат расчет по полной программе. А те, кто кричал «нет», пойдет со мной в Индию и там получит столько золота, сколько сможет увезти осел.
6
Решив написать приключенческую книгу (свою первую книгу), я, конечно же, испытал острый соблазн рассказать, как искал и нашел свою жар-птицу – золото Александра, золото согдов. Мне жгуче хотелось описать ощущения, срывы, взлеты, отчаяние, описать, как чувствовал, что поиски опутали всю мою жизнь, как золото стало чем-то вроде впившегося в мозг идеала, стало великой целью, как ради него я пренебрег радостями простой жизни от зарплаты до зарплаты (о, господи, как радовались мои злободневные коллеги дню зарплаты, как ждали ее, и каким вещественным светом светились их глаза, когда руки принимали пачечку таких многообещающих трешек, трешек, сотворенных, лишь затем чтобы их тратить, тратить, тратить! Я никогда не был так целомудренно счастлив… Я всегда жил завтрашним днем, что завтрашним днем – будущим десятилетием, я жил тем, что могло не случится).
Еще мне хотелось описать, как имярек встал на моем пути за несколько шагов до триумфа, как победно он смотрел на меня, с какой жалостью! Он был наивен, он не знал, что имеет дело с пулей, со снарядом, выпущенным десять лет назад и десять лет набиравшим скорость. Разве были у него шансы?
А Надя со студентом Мишей? Они тайно, по одному, ушли в дальнее ущелье, чтобы предаться любви, а я все видел, все, с первого поцелуя, и первого касания, видел всю прелюдию, видел все, и не дал о себе знать, потому что у них могли появиться ненужные вопросы, да и было со мной то, что никто не должен был видеть, и что ни при каких обстоятельствах я не мог оставить ни на минуту.
Со мной был хорошо сохранившийся меч-акинак. Увидь его кто-нибудь, на Ягноб сбежались бы все археологи всего полушария.
А история с Женей Губиным? Я мог, я обязан был брать Надежду, лаборантку-Надежду в маршруты, но оставлял ее в лагере, чтобы она не знала, где я был и что делал, и ходил пешком, чтобы Губин не знал, где я был и что делал. Нет, это золото – этот идеал, эта утопия – уничтожило не только меня. Оно уничтожило Надежду, Губина, оно искорежило моего сына.
Черт! Я ведь мог бы убить Надю с Мишей моим акинаком. И всю оставшуюся жизнь мучился бы от театральной пошлости этого поступка. Нет, это золото не только сгноило меня, но и кое от чего уберегло.
Я назвал первую книгу ностальгически: «Я смотрю на костер догорающий», известное название ей дали в редакции. Решив писать о других местах и событиях, начал ее в Белуджистане, И оттуда, наперекор моей воле, главные герои притащились, куда вы думаете? Конечно же, в Ягнобскую долину, притащились в поисках золота, которое я с большим трудом превратил в самородное, то бишь естественное. В «Тенях, исчезающих в полночь» я вернулся в долину, и многое в этой книге мне пришлось перед изданием вымарать. А «Сердце Дьявола»? В нем я выболтал, наконец, что Александр не уничтожил своих сокровищ, а спрятал их в пещерах реально существующей горы под названием Кырк-Шайтан, что по-тюркски означает «Сорок чертей». Баламут, герой этого произведения, узнав о них, мучился так же, как мучился я, решая, открыть друзьям свою тайну, или оставить ее при себе.
Это золото уничтожило и мое последнее счастье – последнюю семью. Я любил Свету, обожал дочь Полину. Я мог бы устроить их будущее, устроить свое будущее. Но мысль, навязчивая мысль, что это будущее устрою не я, не лично я, а презренное золото, терзала меня непрерывно. Когда родилась Полина, я решился, наконец, явить на свет плоды невроза Македонского, плоды своих пятидесятимесячных трудов.
Но мир мой рухнул вновь, и золото осталось в земле.
Он рухнул, когда я уже подготовился к отъезду, полностью подготовился – созвонился с людьми, готовыми на любое предприятие, уволился из института и сказал Свете (после славной поездки на море), что устроился в известную западную фирму, производящую геологические исследования в Средней Азии и на Среднем Востоке. В теплый летний вечер – до отъезда оставалось всего ничего – Света кошечкой устроилась у меня на коленях и, трясь шелковой щечкой о мою щеку, сказала…
Света сказала, что я уезжаю в проблемную страну и могу не вернуться живым, и потому они не опустят меня незастрахованным. И, выслушав соответствующий вопрос, назвала мою примерную цену.
Она была так себе, эта цена. Три с половиной тысячи долларов. «Ну, скажем, три с половиной тысячи долларов», – ответила супруга, помедлив. Кусок золота, который просто так дал мне Согд, стоил чуть меньше. Я хотел сунуть ей этот эквивалент мой жизни – он был зарыт на чердаке в шлаковой засыпке, но сдержался – иногда мне удается поступать разумно.
Понимаю, я действительно мог не вернуться. Но страховка никак не повысила бы уровня жизни осиротевшей Полины – у меня были деньги на черный день, у Светы были. Просто я имел цену, и они не хотели ее терять.
Я знаю, в цивилизованном мире страховка за мужа, за отца собственного ребенка – это нормально. Нормально для кого угодно, но только не для меня. Я органически не мог сосуществовать с человеком, который знал мне точную цену в долларах. Это сейчас я знаю, что стою меньше того, чем обладаю. И в стократ меньше того, что мне было дано.
Чтобы как-то это пережить, я уехал. В Иран, в застрахованную командировку. Но, вернувшись через полгода, продолжал видеть в посеревших глазах супруги не любовь, но себе цену. И она падала, падала, и золото могло спать спокойно.
Представляю, как оно спит. Ему тепло, сон его глубок и покоен. Лишь время от времени оно вздрагивает, вдруг вообразив, как его плавят в раскаленной печи, волочат сквозь тончайшие отверстия, прокатывают до исчезающей тонкости меж стальных валков, чтобы наделать рублевых украшений, оно вздрагивает, видя на себе человеческую кровь, застывшую рубином.
Но кошмар проходит, и оно видит себя браслетом, украшенным чудесно блистающими бриллиантами, видит браслетом, украшающим белоснежную тонкую руку светской красавицы, видит, как она отдается за него, искренне отдается мужчине, умеющему покупать женщин.
Иногда оно просыпается и видит себя.
Оно такое разное.
Оно, расплющенное молотами и даже камнями – их острые осколки сидят глубоко, и жгут, как язвы.
Оно – невообразимо чудесное украшение, обивка сосуда. На ней орел несет зайца. Смерть длинноухого зримо вливается в тело птицы вечной жизнью.
Оно – кубок, украшенный изумрудами и чеканкой, поражающей законченностью – его, как и многое другое, рабы не смогли превратить в лом. Рабы не смогли поднять на них рук…
Оно – корона. Внешне незатейливая, но несущая в себе силу человеческого единения…
Оно – «вместилище метастазов, субстанция, в которой реализуется программирование в бесконечность без какой-либо организации или возвышенной цели».
стоит мне сейчас выкрикнуть с обиды десяток слов, и все поверят, и все рванут на Ягноб, чтобы столкнуть там свои медные головы.
Все. Решено. Пишу не для всех, а лично для тебя .
Я буду твоим Согдом.
Я – твой Согд. Я вручаю тебе эстафетную палочку.
Я – твой Согд, и я умираю. Смертельная болезнь поборола мое тело. Но ум холоден и трезв. Настолько холоден и трезв, насколько может быть холоден и трезв ум неврастеника, свихнувшегося на мамах и золоте. Но это так.
Короче, я – твой Согд.
Я погибаю.
И хочу назначить наследника.
Это сын?
Нет. Я ему ничего не дал, он себя сделал сам. У него свой путь. И он должен его пройти.
Это дочь?
Нет. Она не сможет взять от меня сокровищ. Мать и бабушка смогут – у них хваткие руки, а она нет. И я ничего не дам, чтобы ей не стало стыдно. Не стало стыдно, когда она станет взрослой и все узнает.
Это мама?
Нет. Ей никогда никто ничего не давал просто так, и она не возьмет, не сумеет взять: просто так брать она не умеет – данное «за так» ее тревожит. А на старость хватит изумрудных сережек.
Я отдам это тебе, отдам свою жар-птицу, отдам в клетке. Ты читаешь мое письмо не для того, чтобы стать богатым, и ничего не хотеть, а потому что думаешь. Думаешь, сможешь ли ты выиграть приз, сможешь ли прикоснуться к тому, к чему прикасался Александр Великий.
Сможешь.
И мне кажется, ты не утилизируешь их. Ты станешь Александром Македонским. Александром Македонским Третьим.
Пришел к неприятному для себя выводу – если сейчас я вставлю в текст криптограмму – пора! – то не смогу его редактировать! А это ужасно. Нужны еще редакции, нужны! Не все еще приведено к общему знаменателю, многое еще неприятно выпирает из потока мысли. И я, лично я, не все еще понял. Текст продолжает вести меня в направлении, мне пока не ведомом, но, несомненно, чудесном. И если я продолжу с ним это сладостное движение, то после каждой редакции мне придется шифровать заново, или в лучшем случае, тщательно проверять прежнюю шифровку. А если я не успею закончить труд? Если что-то непредвиденное случится (а оно случится, я чувствую!), и я не успею все отладить, причесать и отправить в редакцию, на ххххх. ru и другие электронные библиотеки? И все пропадет! Все! Исчезнет чудесный кусочек истории, не станет сокровищ Македонского! Совсем не станет, ибо они превратятся в вещь в себе. И появятся на свет лишь в том случае, если Земля расколется на кусочки! А вероятность такого события ничтожно мала. Так же мала, как вероятность того, что сына заинтересует, что это я такое закрыл паролем – он просто-напросто сотрет файл.
Надо переписать его на пяток дискет.
И выбросить их на свалку? В надежде, что кто-то найдет?
Книги выбрасывают на свалку. Хорошие книги с прекрасными описаниями людской жизни и тайн природы. Несомненно, кто-то выбрасывает на свалку и секреты. На дискетах. На клочках бумажек, спрятанных в переплет. В тайниках, высверленных в тяжелой старой мебели.
Сейчас многое выбрасывают.
Возвратившись к себе после самосожжения Калана, Александр созвал на пир друзей и полководцев. На пиру он предложил потягаться в умении пить и назначил победителю в награду венок. Больше всех выпил Промах, который дошел до четырех хоев; в награду он получил венок ценою в талант, но через три дня скончался. Кроме него, как сообщает Харет, умер еще сорок один человек.
На пути в Вавилон к Александру присоединился Неарх, корабли которого вошли в Евфрат из Великого моря. Неарх сообщил Александру, что ему встретились какие-то халдеи, которые просили передать царю, чтобы он не вступал в Вавилон. Но Александр не обратил на это внимания и продолжал путь. Приблизившись к стенам города, царь увидел множество воронов, которые ссорились между собой и клевали друг друга, причем некоторые из них падали замертво на землю у его ног. Вскоре после этого Александру донесли, что Аполлодор, командующий войсками в Вавилоне, пытался узнать о судьбе царя по внутренностям жертвенных животных. Прорицатель Пифагор, которого Александр призвал к себе, подтвердил это и на вопрос царя, каковы были внутренности, ответил, что печень была с изъяном.
Плутарх.
Александр Македонский, как и Иисус Христос, умер в 33 года. Умер в Вавилоне, скорее всего, от цирроза печени.
Великий царь, владыка мира, не нашел своего креста.
1+9+5+1 = 4х4.
Возраст(!) 5+3 = 4х2
Рыбы (4х3)=12-ый знак зодиака.
Месяц – по старому стилю четвертый.
День рождения (4х5).
Рост (4х44).
Вес (4х23) – нынешний, (4х19) в течение большей части жизни.
Жены (4х1).
Дети (4х0,5).
П+с+и+х= 4 буквы.
Я – сумасшедший, разве нет?
29.167.1686.6.165.58.2.1.762.1.2.216 – вот (на текущий момент) указание места, где находится то, от чего я хочу избавиться, а вы обнаружить и присвоить. Правка текста (даже одной буквы и одного слова) с большой вероятностью сделает криптограмму нечитаемой.
Большое количество шестерок и единиц – это случайность.
Прошу часть средств направить на строительство второго Храма Христа-Спасителя. Нынешний приземист, как время, его построившее, а истинный храм Христа, должен быть устремлен к небесам.
Время еще есть, и я придумаю, как усложнить криптограмму. Не переусердствовать бы.
Ее уже не расшифруешь.
1 2 3 4 5