Не знаю почему... Хотя если подумать... На свете много плохого, а если замкнуться где-нибудь, то ничего, жить можно. Жил же Али-Бабай в этой дыре. Но, то, в чем ты замкнулся – тоже мир, и он тоже полон плохого, и опять нужно замыкаться... Вот так замыкаешься, замыкаешься до финального гроба. На даче, в квартире, в машине, в собаке, например. Собаки для этого особенно хороши. В людях фиг разберешься, они злые и эгоистичные. Родишь ребеночка, а он тоже со временем человеком становиться, нет, лучше собака, добрая преданная. Ну, или кошка...
– Ты чего задумался? – прервал голос Синичкиной поток моего измученного жизнью сознания.
– Арбузик вспомнил. Которым тебя Петруха угощал.
– А... – поняла Анастасия. – И тебе на волю расхотелось, да? К изменам и пистолетам?
– Нет, не расхотелось, – начал я юродствовать. – Я прямо рвусь туда неимоверно. К жене, которая меня выперла... К ментам, которые за вертолет ищут.
– Кончай дурака валять, – прервал меня Кучкин доброжелательно улыбаясь. – А впрочем, можешь оставаться. Мы с Анастасией дернем на волю, а ты оставайся. Жратвы полно, вино есть, три бабы, наконец. Оставайся, Али-Черняем будешь.
И гадко захихикал.
А я, признаюсь, задумался. А что если действительно остаться? Топать наверх с этой непредсказуемой Синичкиной, с этим бесформенным Кучкиным, с этими дурацкими алмазами, наконец? А тут три послушные мусульманские жены, очень симпатичные надо сказать, скажешь им, к примеру, "чтоб вы сдохли!", они к кумгану с керосином побегут, скажешь "ам-ам" – они на кухню, поманишь пальчиком, так сразу в трех экземплярах наслаждение. Хорошо! Но столица... Грохнет ведь под фанфары...
– Столицу я спасу, слово джентльмена, – прочитал мои мысли сообразительный Кучкин.
– Хватит паясничать! – не дала мне отпарировать Синичкина. – Вас хлебом не корми, дай языки почесать.

* * *

Через час мина была взорвана в кварцевой пробке, а еще через полчаса я лежал на картонной подстилке у устья алмазного штрека не живой и не мертвый. Меня притащил Сашка – пробираясь после взрыва к стволу, я потерял сознание где-то в районе третьего от устья завала.
– Что-то не то мы сделали... Уничтожили что-то чудесное. Уничтожили, себя, мерзких, спасая... – захлебываясь, заговорил Сашка, едва мне удалось раскрыть глаза. Выглядел он необычно взволнованным и, что странно – одухотворенным.
– Уничтожили что-то чудесное?.. Какой ужас... – только и смог выдавить я.
– Да, ужас, – ответил Сашка. Глаза у него светились. – Понимаешь, эта трубка нечто такое... Мне, как только грохнуло, показалось, да что показалось, озарило меня, что эти чудесные алмазы были маленькими винтиками в чем-то очень сложном. В чем-то таком, что могло бы вывести нас отсюда не на безмозглую Землю, а куда-то в совершенно иной мир... Который, может быть, теперь безвозвратно исчез.
– Эка ты заговорил... – просипел я, выкручивая фитиль лампы (с каждым часом наши осветительные средства светили все тусклее и тусклее, а мы дышали все глубже и глубже). – Ты что, свихнулся, как Веретенников?
– Это не я говорил, – сник Кучкин. – Это кто-то из трубки. Или реквием их. Я как алмазы в руках подержал, другим каким-то стал. А после того, как давеча один припрятал, вообще чуть ли не сдвинулся. Все время мысленно с кем-то разговариваю... Как с Богом. И ощущение такое, что я уже у него, то есть у Бога в прихожей топчусь... И очень скоро его воочию увижу... Через две дырки в своей голове.
– Чепуха все это, – сказал я, посветив Сашке в глаза и увидев в них предсмертную тоску. – Ты не расстраивайся. Я тоже после этих алмазов с внутренним голосом заговорил. А как в штольне очутился, так делать ничего не хотел, ты же знаешь. Чувствовал, что все образуется. И без ломов и кайл. И трупов. Я всегда чувствую, когда на диване надо лежать, а когда грязь топтать. А эта Синичкина... Этот Баклажан, наконец... Понимаешь, жизнь так устроена, что ведут ее вперед недобрые люди. И ничего с этим не сделаешь. Помнишь, с чего жизнь людская началась?
– С чего?
– С уничтожения самого прекрасного на Земле чуда, с уничтожения Эдема. С тех пор и повелось. Сначала Эдем уничтожили, потом вообще потоп обоюдными стараниями организовали. А сколько было неудачных попыток ликвидировать цивилизацию? А сколько их еще будет?
В общем, испортилось у нас с Кучкиным настроение, хоть плачь, как на поминках. Наверх и не хотелось. А тут еще в глубине ствола дикий крик раздался, явно предсмертный. "Вот штольня! – подумал я, прислушиваясь. – Орут и орут!"
Как только предсмертное соло оборвалось, началось другое, еще более неприятное.
– Это жены Али-Бабая орут, Ниссо с Мухтар, похоже, – предположил Сашка. – Пошли, посмотрим.
Мы помчались к гарему. И нашли там Камиллу; она была бледна, вся в слезах и слова сказать не могла, только рукой махала в сторону винного склада. А тут еще запах пошел. Хорошо знакомый с тех пор, как Гюльчехра сгорела. Ну и побежали мы с Сашкой по направлению к винному складу, и перед ним, в уширении Уширение – расширение горной выработки для устройства разминовки или установки оборудования.

, наткнулись на два обугленных тела; одно лишь дымилось, а другое нет-нет и вспыхивало жирным пламенем.
– Это Ниссо, она полненькая была, вот и горит дольше... – сказал Сашка, слезами от дыма обливаясь. – Фу, как резиной горелой несет! Не догадалась, дура, калош пред смертью скинуть.
– Пошли отсюда, – только и смог я сказать. И ушел в кают-компанию, прихватив из склада пару бутылок вина.
Когда я пережил смерть женщин, и дрожь в руках прошла, Синичкина привела Камиллу. Сашка допросил ее по-таджикски. Через несколько минут мы знали, что все жены Али-Бабая после смерти мужа были обязаны покончить жизнь самоубийством, имелся, видите ли, у них такой языческий пунктик в коллективном брачном контракте.
– А почему она сама не сожглась? – удивилась Синичкина.
– Завтра, сказала, ее очередь. Закончит кое-какие дела и сожжется.
Я в недоумении посмотрел на девчонку, потом подошел, чадру приподнял. А она, покраснев, глазки ладошкой прикрыла, вспомнила, видимо, нашу недавнюю встречу в гареме.
– А может, не надо сжигаться? – спросил я ее по-русски, но с таким чувством во взоре, что Камилла все поняла. – Если не можешь по-европейски суверенно жить, то давай, я тебя по-русски приватизирую? Я ведь такой, я и жениться могу...
– Ах ты, кот! Ах ты, маньяк сексуальный! – вскричала на это Синичкина. – И не стыдно тебе, пердуну старому, девчонке под юбку лезть?
– Не под юбку, а под чадру. И не просто так, а из гуманных соображений... Спасти хочу ее душу грешную от гиены огненной, полагающейся за самоубийство.
– Не ври!
Я не ответил – по штреку пахнуло сквозняком.
– Устье штольни вскрылось! – засиял Кучкин, и все мы бросились к выходу.


Глава пятая. В живых останется один

1. Неужели выберемся? – Бред преследования на почве кислородного голодания. – Череп с дыркой. – Теряю сознание, а Сашка – свободу совести. – Знакомые все лица.

Кучкин ошибся. Воздух, удивительный опьяняющий воздух шел не от устья штольни, а из галерейки, почти по самое устье забитой нападавшими сверху камнями.
– После взрыва земляная пробка постояла, постояла и обвалилась, – сказал я, поняв, что произошло. – Давайте, что ли, выбираться?
Не мешкая, мы встали в змейку, и работа пошла.
Хорошая эта была работа! Вытащишь камень, вытащишь другой, третий, потянешься за четвертым, и тут вся каменная внутренность восстающего как загремит, как ухнет вниз, как загавкает, как собака из подворотни! "Гав-гав-гав"!
"Приятно-то как! – думал я, унесясь мыслями на свободу. – Воздух теплый идет, значит, день на дворе, солнышко камни греет, скоро я на один из них присяду и посмотрю вниз. Хотя оттуда ничего и не увидишь. Шахмансай голый, весь канавами и траншеями покусанный. Правда, над ним вдалеке – Гиссарский хребет, уже бесснежный и потому не такой внушительный. Хотя геологу всегда на него приятно посмотреть – надвиги повсюду видны, разломы мощные, сланцы с известняковыми прокладками..."
Следующий обвал в восстающем завершился для меня неудачно: один из упавших камней едва не отбил мне мизинец на правой руке. И настроение стало несколько иным.
"Да, все это очень хорошо, на теплом камне посидеть, – думал я, зализывая разбитый палец. – А что будем делать, когда восстающий вычистим? Кто первым наверх полезет? Сашка не сможет сам подняться. Побоится, да и нога у него побаливает. Синичкина, скорее всего, тоже. Но не по трусости не полезет, а по уму. Зачем самой тропу торить, когда на это есть простофиля? Да и мало ли что там, наверху? Значит, первым полезу я... Если не сорвусь, вылезу, то без оглядки побегу на перевал. А они тут пусть разбираются... Со своей алчностью. Бог им судья, как он решит, так пусть и будет.
А если Сашка вырвется в город? И люди, в лапы которых он попадет, действительно захотят уничтожить всех, кто знает об алмазах и кимберлитовой трубке? Может, и в самом деле избавиться от него? Нет, не надо его трогать... Не доберется он до дома и не обнимет свою бедную маменьку и не присядет рядом с пятый год инсультным папой... По глазам видно – поселилась в них смерть... И он, судя по всему, ее предчувствует... "У Бога в прихожей топчусь"..."
Кучкин, принимавший от меня камни, видимо, понял, о чем я размышляю, и прошептал, оглядываясь на Синичкину:
– А как выбираться будем? Ты первый, с веревкой, Анастасия за тобой, с алмазами, естественно. Последним, выходит, я полезу, а она меня по голове заточкой?
– Так мы же договорились, что будем разбегаться по-хорошему, – услышала нас острая на слух Синичкина.
– Договорились-то, договорились, – вздохнул Сашка, прекратив работу, – но в этом погано капиталистическом мире стремно без страховки. Не согласитесь ли вы, господин Чернов, быть гарантом нашего соглашения? Очень, понимаете, мне на солнышко хочется посмотреть... И на маму с папой тоже...
Мне стало понятно, что Сашка заговорил витиевато с целью подчеркнуть серьезность своей просьбы.
– Странно выражаетесь, синьор Кучкин, – сказал я в том же духе. – Объясните, пожалуйста, по буквам.
– Пожалуйста, – ответил Сашка. – Когда вы подниметесь, не убегайте сразу, то есть если мамзель Синичкина меня по голове вдарит или камень потяжелее на нее спустит, то обязуйтесь совершить над нею чистосердечное правосудие...
– А если не совершу?
– А вы мне честное слово дайте, что совершите, тогда я спокойнее работать буду...
– Ты, раб Божий Кучкин, веришь моему честному слову?
– А что делать? Тем более, в Тагобикуль-Кумархской партии верили ему. Если ты сгоряча говорил, что человек сука, то так впоследствии и оказывалось. Ну, что дашь слово?
От доброй памяти мне стало хорошо, и я согласился:
– Хорошо, даю тебе слово совершить над Синичкиной правосудие, если она тебе камень на голову спустит. Смотрите, кимберлиты заканчиваются, комья глины почвенной пошли...
– Значит, скоро выберемся, – заключила Синичкина и, оглядев нас снисходительно, продолжила ласковым голосом:
– А что касается ваших страхов, мальчики, то глупые вы параноики. Бред у вас преследования на почве совместного влияния клаустрофобии и кислородного голодания. Мы же уговорились разойтись мирно. И я уйду со своей долей камешков... Уйду, как только солнышко увижу. Одно только перед этим сделаю – попытаюсь тебя, Женечка, переубедить, чтобы ты все-таки не бросил меня на произвол судьбы, а стал моим хозяином, стал моим повелителем.
– Повелителем кошки, которая ходит сама по себе? Попытайся, попытайся, – усмехнулся я в усы, представляя, каким образом Синичкина будет меня уламывать. И тут же прикусил губу: откуда она знает, что я собрался бежать от нее? Пришла к этому выводу, поставив себя на мое место? Место человека, которому уготована участь жертвы?
– Просто я тебе все про себя расскажу, – сказала Синичкина едва слышно. – Ночью под звездами расскажу, всю тайну свою расскажу, и ты со мной останешься...
Я представил себе жизнь с Синичкиной под звездами, и в голову мне почему-то пришла не умудренная жизненным опытом простенькая Камилла.
– Саш, а Камилла? – отвернувшись от девушки, спросил я Кучкина. – Что она решила? Куда пойдет?
– Когда сюда шли, попытался я к ней по-отечески подвалится, но без толку. Сказала, что должна она все-таки сжечь себя завтра. Вот ведь дура...
Сашка не договорил – вместо камня я сунул ему в руки человеческий череп с весьма красноречивой дыркой в теменной части.
– Интересные шляпки носила буржуазия, – проговорил он, напомнив мне Баламута, в критических ситуациях частенько вспоминавшего головные уборы небескорыстного кормильца пролетариата.
– А вот и штучка, при помощи которой это дырочка была проделана, – передал я обмякшему Кучкину бронзовый заступ, естественно, лишенный ручки и зазеленевший от старости.
– Точь-в-точь подходит, – констатировал Сашка, сунув жало заступа в дыру на черепе. – Не нравиться мне это.
– Это ты от воображения своего нервничаешь, – засмеялся я. – Представил, небось, свой черепок с четким автографом Синичкиной.
– Да, представил... – выдавил Сашка, заблестев повлажневшими глазами. – Ты знаешь, я чувствую дырки вот здесь... Целых три штуки.
И, прижав к ладони правой руки большой и безымянный пальцы, ткнул трезубцем оставшихся в скулы и в самую середку лба.
– Вас как послушаешь, так я Дракула в женском роде, – заворчала Анастасия, продолжая работать. – Руки по локоть в крови, мысли в голове нездоровые. Вы бы лучше вкалывали, а не болтали. Мне камни уже за три метра таскать приходится, а я за вами успеваю.
Мы с Сашкой замолчали и задвигались быстрее. Каменное содержимое восстающего, перемешанное с человеческими костями, оседало все чаще и чаще. И вот, когда я уже рассчитывал увидеть свет, самый настоящий дневной свет, сзади, примерно с середины рассечки, раздались выстрелы.
"Стреляют!!? Камилла???" – удивился я, бросаясь наземь. А прикрывавший меня Сашка Кучкин выскочил из галерейки под аккомпанемент ответных выстрелов Синичкиной, метнулся под прикрытие камней, уложенных у стенки рассечки и тоже начал стрелять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50