Он зашел сюда на часок, отыскал свободный столик и велел подать знаменитое блюдо Народного дома – сосиски с тушеной капустой.
На эстраде острили Жуков и Орлов, переодетые гимназисты неискусно заговаривали с напудренными Кларами и Вандами с Гулярной и Введенской улиц, лихой военный писарь в штиблетах и синих узких брюках навыпуск, с нафабренными усами в стрелку и пенсне с простыми стеклами, надетом для интеллигентности, стоял неподалеку от Грина, хищно высматривая себе подругу.
Грин нигде не ужинал с таким аппетитом, как здесь, в Народном доме. Съев одну порцию сосисок, он заказал вторую. Попросил пива. К нему подсаживались красотки, заговаривали с ним, но он всем отвечал, что у него уже есть дама, и красотки отходили, выпросив папиросу.
Духовая музыка заиграла вальс «На сопках Маньчжурии», открылись танцы, захотелось покружиться и Грину. Он нашел под рост себе миловидную девицу в зеленом бархатном берете и, театрально раскланявшись, пригласил ее на вальс.
– Душка! Спасибо! – сказала девица басом и закружилась, скаля зубы, счастливая и спокойная за сегодняшнюю ночь.
– О, как прекрасно, как дивно и страстно танцую я, тра-ля-ля! – напевал Грин, счастливый и спокойный за свое будущее. В голове его слегка шумело, пальцы на вытянутой руке пожимала великан-девица, он глядел ей в глаза и напевал песенку, слова которой сами приходили к нему под музыку вальса:
Тебя я люблю
И счастлив до смерти кружиться,
Тебя увезу я с собою в Гель-Гью,
Чтоб в главном соборе жениться.
Тебе я куплю
Венчальное платье и туфли,
Я ножки твои фильдекосом залью,
Чтоб ножки твои не распухли!
Девица ахнула и крепче прижалась к Грину.
– Господи, как хорошо! – всхлипнула она.
– Еще бы! – нараспев, в тон вальса, сказал Грин и увлек свою даму в ту часть зала, где стояли столики и где подавали сосиски с капустой. Он на ходу посадил свою даму на стул и распорядился:
– Подать госпоже отбивную котлету с горошком, бутылку лимонада и пять пирожных! Получите!
Девица попросила написать ей на память те стихи, которые он только что напевал, Грин отыскал в бумажнике бледно-зеленую трешку и карандашом написал: «Я люблю вас, Мэри. Вспоминайте Грина».
Положив кредитку на тарелку с хлебом, откланялся девице и вышел из Народного дома.
– Почему, отчего это у меня сегодня такое хорошее настроение? – спросил он целующуюся под навесом киоска парочку. В темноте блеснул гимназический значок на фуражке и испуганные глаза шестнадцатилетней грешницы.
– Ага! Попались! Вижу, вижу! Введенская гимназия, шестой класс и гимназия мадам Болсуновой пятый класс! Ну, отвечайте! Отправлю вас в кинематограф, а там вволю нацелуетесь!
– Мы ничего не знаем, оставьте нас в покое, – обиженным голосом ответила грешница и бочком прошла меж Грином и кавалером своим, который наставительно и с упреком произнес:
– Сами молодой были, а теперь другим мешаете. Довольно стыдно с вашей стороны!
– Вот как! – Грин расхохотался. – Вы так, молодой человек? Я инспектор Министерства народного просвещения. Потрудитесь ответить мне, какой вы гимназии и почему гуляете без родителей после девяти часов вечера? Покажите мне разрешение преподавателя химии и физики на право печатания поцелуев на свежем воздухе?
Только и видел он после этого и гимназиста и его подругу: взявшись за руки, они побежали, ломая кусты и оглядываясь на инспектора. Грин хохотал, упершись руками в бока.
– Фауст продолжается в Александровском парке, – рассуждал он вслух, пугая прохожих. – В роли Мефистофеля солист Ее Императорского Величества Мечты и Сказки А.С.Грин. Цены сильно пониженные. Взрослые при детях бесплатно!
О, это последнее восклицание!
Неделю тому назад на цирковой афише прочел Грин объявление о большой обстановочной феерии; в конце текста было сказано: дети до десяти лет при взрослых бесплатно. Грин зашел в цирк и попросил свидания с директором. Его провели в кабинет синьора Чинизелли. Грин сказал ему:
«Я видел вашу афишу, господин директор. Я прочел на ней, что дети при взрослых проходят бесплатно, Нехорошо! Неверно! Следует большими буквами написать: каждый ребенок до десяти лет имеет право бесплатно провести одного взрослого. Господин директор! Доставьте радость ребятишкам! От вас зависит сделать их на целый вечер гордыми и счастливыми. Цирк будет переполнен!»
«Мои дела идут блестяще», – ответил Чинизелли.
Грин помянул черта, сплюнул и вышел, хлопнув дверью.
Сейчас, всходя на Троицкий мост, он вспомнил ответ директора и принялся вслух ругать его:
– Неаполитанская глиста! Я немедленно иду к этому конюху, чтобы доказать ему его непроходимую тупость и глупость! Но предварительно…
Предварительно он решил зайти в квартиру № 7. Наверное, она не заперта, и, следовательно, в нее легко проникнуть. В аптекарском магазине нужно купить свечу. Спички есть при себе. Присесть над кучей хлама и порыться, внимательно и не торопясь. Кто знает, что еще можно отыскать там… Хотя бы ленточки, хотя бы флаконы из-под духов, рассыпчатые звезды для котильона… Всеми этими вещами, конечно же, пользовалась глухонемая…
Размышления Грина были прерваны странным зрелищем. Он даже протер глаза и часто-часто заморгал, думая, что перед ним наваждение, призрак: вот он есть, и вот я моргну, и его нет. Но этот призрак производит шум и останавливает вагоны трамвая.
Огромный африканский слон с большими ушами важно спускался с моста. На нем сидел человек в белых штанах, зеленой куртке и красной чалме. За слоном шли верблюды, философически покачивая головами и припадая на передние ноги. На верблюдах сидели черномазые люди с хлыстами в руках. За верблюдами шествовал второй слон. И опять двугорбые верблюды, верблюды, – двенадцать верблюдов откланялись Грину, а за ними, рыча и упираясь, переваливаясь с боку на бок, бежал исполинский медведь. Толпа каких-то иностранцев с факелами в руках шла позади медведя, и на плече у каждого сидела обезьянка в черном цилиндре.
Вот они прошли мимо Грина, и последним, замыкающим шествие, проследовал слон. Он свернул с дороги и, остановившись против Грина, вытянул хобот. Грин попятился, снял шляпу и замахал ею перед библейской тушей животного.
Слон опустил хобот, потоптался и, тяжело повернувшись, обиженно вздохнул и пошел за своими товарищами. Грин видел, какие грустные были у слона глаза. Куранты Петропавловской крепости пробили полночь и тотчас же нежно, стеклянно проиграли «Коль славен».
К Грину подошел человек в зеленом цилиндре. Он попросил спичку.
– Я вам очень признательно благодарен большой спасиб, – сказал незнакомец. – Я прошу извинить мой слон, ему сильно захотел кушать – моему слону!
– Глупости! – сказал Грин. – Я сдуру растерялся. Все-таки – слон!
– Мы совершиль большой путешествий, – продолжал незнакомец. – Начальник города господин женераль-майор разрешил моим зверю ходить по городу до цирк Модерн после полуночи. Я не слушал женераль-майора. Угодно сигару?
– Угодно, – сказал Грин. – У вас какая?
– О, у меня настоящий «Манилла»! Вы не курить сейчас, потом, дома, после хороший ужин. Я себе разрешай представиться вам: Эдуард Чезвилт, Лондон.
– Очень рад. Грин.
– Мой соотечественник! Как говорят в России – земляк! Какой благоприятный встреча!
– Я русский, мистер Чезвилт! Я русский писатель, сэр! От моего имени извинитесь перед вашим слоном, и – счастливых гастролей! Подумайте о наших ребятишках, сэр! Устройте им веселый праздник!
Глава восьмая
На улице Счастья, неподалеку от бульвара Секретов.
А. С. Грин
Вдова русского офицера, павшего под Ляояном, молодая красивая женщина, возвратилась в декабре из Ниццы и сильно заскучала в холодном, туманном Петербурге.
Влюбленные в нее мужчины пытались развеселить ее Максом Линдером, стихами Игоря Северянина, ночными экскурсиями в «Бродячую собаку» и романами Дюма.
Макс Линдер ей скоро надоел, – он был весьма однообразен и неумен. Стихи Северянина набили ей оскомину. «Бродячая собака» сама неистово скучала. Романы Дюма были чересчур длинны.
Вдова скучала. Однажды прислали ей из магазина Вольфа книгу рассказов Грина «Штурман Четырех Ветров». Вдова наугад раскрыла книгу и оторвалась от нее только тогда, когда были прочитаны все рассказы. Ей, правда, не стало веселее, но книга Грина сделала большее: молодая женщина перестала скучать.
В тот же день она отправила письмо в издательство «Прометей» с просьбой сообщить ей адрес писателя Александра Грина. Адрес был сообщен ей через два дня. Вдова написала по этому адресу следующее:
«Искренне уважаемый господин Грин!
Я прочла книгу Ваших рассказов «Штурман Четырех Ветров» и не в состоянии удержаться от выражения моей глубокой благодарности, восхищения и всех тех чувств, которые вызывает подлинное искусство. Девчонкой, десять лет тому назад, я написала точно такое же письмо поэту Константину Константиновичу Случевскому. Я просила его подарить мне фотографическую карточку с автографом, но он не исполнил моей просьбы. Возможно, что не дошло письмо. На этот раз с письмом, адресованным Вам, господин Грин, я посылаю моего слугу. Ему я прошу вручить фотографию Вашу с автографом. Вам это нетрудно, а для меня большая радость.
Искренне желаю Вам счастья, большого и верного, успеха желаю Вам, хороших творческих вечеров и ночей. Хочется писать Вам без конца, – настолько вдруг Вы стали мне близки и дороги.
Вера Суходольская. 17 декабря 1913 года».
Письмо это получил Грин семнадцатого же. Оно доставило ему много счастливых часов и привело в отличнейшее настроение.
– Скажите вашей госпоже, – обратился он к посланцу Суходольской – чинному, благообразному старику, – что у меня нет сейчас хорошей фотографии. Я обещаю ей прислать в ближайшие же дни. Я привык держать свое слово.
– Моя госпожа просила меня умолять вас, господин Грин! И я умоляю: дайте, пожалуйста, какую найдете!
– Есть у меня одна, но там я смешной, петушистый! Ей-богу, даже неловко. Снимок девятьсот восьмого года. За это время я изменился, как видите.
– Немного, но к лучшему, господин Грин. Вы мне напоминаете одного английского трагика, которого я видел в прошлом году в Лондоне. Он очень похож на вас.
– Вот вы какой! – воскликнул Грин.
Старик улыбнулся:
– Я был в пяти столицах мира, жил в тридцати больших городах Европы. Нынче я и моя госпожа видели Бурже, Франса и Карин Михаэлис. Лично я в течение двух месяцев прислуживал сэру Киплингу. В прошлом году я обучал Конан-Дойля игре в городки.
– Здорово играет? – спросил Грин,
– Средне, – бесстрастно ответил старик. – Сэр Артур Конан-Дойль очень медлителен и суеверен. Городки далеко не философская игра, господин Грин.
– Выпьем по рюмочке, а? – предложил, спохватившись, Грин.
Старик отказался:
– Я пью только наедине с собою, добрый господин. И сразу же ложусь спать, ибо в опьянении вижу чудесные сны. Я, разрешите заметить, тоже читал вашу книгу. Вы, господин, великий волшебник!
– Меня не ценят, – сказал Грин.
– Притворяются, – таинственно произнес старик. – Между нами: моя госпожа любит сладости, но когда ей предлагают их, она берет только одну пти-фур, заявляя, что не любит сладкого. Простите, я позволил себе наговорить лишнего. Моя госпожа ждет меня с вашей фотографией.
На маленьком снимке Грин написал: «Вере Суходольской на память и счастье. А. С. Грин».
Вдова, получив карточку и взглянув на нее, заметно встревожилась. Она позвонила.
Вошел старик слуга. Госпожа знаками приказала ему следующее: назначенный на воскресенье ужин отменяется. Пригласительное письмо господину Грину не отправлять.
А на улицах уже продавали елки. Ситный рынок превратился в огромный лес, можно было заблудиться, бродя среди больших и маленьких деревьев, голова заболевала от горьковатого, одуряющего запаха хвои. Множество елок стояло на площадях и бульварах, на углах расположились продавцы золоченых грецких орехов, картонных домиков и барабанов, витых стеариновых свеч, разноцветных стеклянных шариков.
Дети откровенно выражали свою нетерпеливую радость. Взрослые притворялись равнодушными, сдержанными. Грин без лицемерия и фальши отдавался очарованию праздника, – для него он начинался в день появления в городе первой елки и кончался в ту минуту, когда к зеленой колючей ветви прикреплялся последний подсвечник, вешалась последняя хлопушка и с великими усилиями на самом верху водружалась мохнатая блестящая звезда.
Мороз и солнце – день чудесный!
Грин составил план предпраздничного налета на редакции журналов. Сперва на Фонтанку в плохонький «Весь мир», здесь необходимо сказать несколько комплиментов баронессе Таубе, выпить стакан кофе и произнести традиционное: «Время бежит, мы старимся, вы, голубушка моя, молодеете. Есть у меня в запасе рассказец…»
Рублей сто очистится.
Дальше – улица Гоголя, 4, редакция «Аргуса». Регинин даст полсотни, сотню – Кондратенков. Из «Аргуса» в дом № 22 по той же улице, – «Нива» моя, «Нива», «Нива» золотая выдаст по меньшей мере двести рублей. К трем часам – к Бонди в «Огонек», – этот раньше не примет. Авось и тут сотенка перепадет. От Бонди – в «Солнце России», к дородному и благородному Когану. На Лиговке, кстати, надлежит пошарить в карманах руководителей «Всемирной панорамы» и «Журнала-Копейки». Если все три еженедельника выдадут по полсотне, – битва выиграна. На двенадцатом номере трамвая – к милейшему Корецкому в его собственный дом на Суворовском проспекте. Здесь сколько? Цветистое «Пробуждение», или, как его называют, «Брокар-Ралле и Компания», в состоянии выдать двести рублей.
Имеется еще утренняя «Биржевка», но тут ненадежно. Здесь Измайлов, в его руках литературная часть газеты, он весьма ценит Грина, но считает его чем-то вроде фокусника, чем-то, кем-то… – бог с ним, не надо. Имеется «Петербургский листок» – здесь ожидают замерзающих мальчиков и добрых купцов, раскрывающих свою мошну в рождественскую ночь. На всякий случай, будем иметь в виду и эту газету.
А вот к Николаю Николаевичу Михайлову в «Прометей» зайти необходимо сегодня же вечером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19