А Матюша не такой! У него рука на жену никогда не подымется… За что же ты бил Устиньку?
– За тебя.
– Как это так?
– А так… ночью сплю, и чудится мне, будто сплю в обнимку с тобой, проснусь, а рядом – полудурья моя. Ну, иной раз и вдаришь, не без того.
– Дьявол ты… Не жалко?
– Все из-за тебя.
– Ты не чуди, Демьян! Этот грех на тебе лежит, со мной ты его не поделишь, нет, нет! А Матюшку за что хотел порешить?
– Тоже из-за тебя… Думал: убью, спрячу в омуте – и след простыл. А потом к тебе. Сама на поля ко мне прибегала.
Анна виновато опустила голову.
– Ох, и пострадал я тогда, Нюра! Пока Матюха не уехал, жил как в лихорадке. Думал: либо сам прикончит, либо на сход выведет. Слава богу, обошлось мирно.
– Нет, Матюша не такой! – сказала Анна. – Он добрый, он зла не помнит.
Анна поднялась. Демьян поспешил к ней, пытаясь обнять, но она остановила его, – подняв руку, гневно сверкнула глазами:
– Я своему слову хозяйка!
Демьян отступил, смущенный.
Анна отвязала от березы лошадь, с пенька села на нее верхом и поехала.
– Бывай здоров, Демьян Минеич! – озорно крикнула она, обернувшись. – Жениться будешь – на свадьбу зови.
Подъехав к речке, она остановила лошадь и долго осматривала берега, рассуждая вслух:
– Лучше не сыскать для мельницы места. Воды хватит на весь год. Вон там плотину поставить. Тут – амбар. На взгорке – избушку. Матюша приедет – в амбарах хлеба полно, на дворе скота…
Она счастливо засмеялась и тихонько дернула за повод. Лошадь мотнула головой и легкой рысцой побежала берегом речки.

2

Лето стояло ведреное, жаркое, но не засушливое. Изредка проносились ливни и грозы. По ночам выпадали обильные росы. Покос выдался сухой, сено убрали зеленое, пахучее. На пашнях созревал богатый урожай. Сбор меда был редкостный, Захар едва успевал подрезать в ульях соты.
В самый разгар уборки хлеба приехал Влас. Он бродил по пасеке, высматривал все и усиленно расспрашивал о сборе меда, о хозяйстве. Вскоре после его отъезда Захар нагрузил две телеги кадками с медом и поехал в город.
Вернулся он необычно быстро. Агафья выбежала к нему навстречу и ужаснулась: на телегах не было ни покупок, ни кадок из-под меда.
– Пропил все, черт-ерыкалка! – закричала она, зная, что старик повез в этот раз мед не Кузьмину, а на продажу.
Но Захар был трезв, молчалив и чем-то сильно взволнован. Он выпряг лошадей, привязал их на выстойку и сказал жене с болью в голосе:
– Радуйся, Агафья Даниловна.
Агафья замерла, предчувствуя недоброе.
– Сынок-то наш – вор.
– Влас?
– Ну, а кто же? Матюшка, что ль?! – рассердился Захар.
– А что случилось? – спросила Анна. Вернувшись с полей, она мельком слышала начало этого разговора.
– А то случилось, что Влас обокрал меня дочиста.
– Как обокрал?
– С умом, подлец, обокрал.
Захар присел на крыльцо и начал рассказывать:
– Приехал я в город вечером. Он встретил меня во дворе. Я ему говорю: «Надо бы мед в амбар поставить». А он: «Ничего, и тут переночует, никто не тронет». Утром просыпаюсь, смотрю – на телегах чисто. Куда все девалось? По двору следы. Значит, выкрали. Я к Власу. А он, подлец, лежит на кровати, нежится. Рассказал я о краже, он вскочил, забегал по комнате. А сам не глядит на меня, глаза прячет. Вижу я, что дело нечисто, решаю идти заявить в участок. Засуетился он тут и говорит мне: «Я сам побегу. У меня старший пристав Синегубов – друг закадычный. В момент воров отыщет». Сбегал он. Приходит скучный. «Ну, как?» – спрашиваю. «Синегубов, говорит, больной лежит, я другим заявил, искать будут». Сомнение меня взяло. «Ладно, говорю, пойду коням корму задать», – а сам за ворота и в участок. Прибегаю туда, спрашиваю: «Есть у вас Синегубов?» – «Есть, отвечают, старший пристав». Я к нему. Так и так, говорю, обокрали. А чтоб, дескать, охота была у вас воров искать – вот вам золотой! Найдете – еще дам. Взял пристав золотой пятирублевик, закрыл дверь, усадил меня и говорит: «Ты, дед, не волнуйся и мое известие прими спокойно. Я скажу тебе всю правду, – заплатил ты Мне хорошо. Мед и воск выкрал у тебя свой человек». – «Кто же?» – спрашиваю. «Да Влас Захарыч», – отвечает он. Не стерпел я: «Вот, говорю, сукин сын! В острог его за это». – «Погоди, уговаривает, не горячись, себе хуже сделаешь. Ну, засудят твоего сына, в острог посадят, а его семью кто кормить будет? Тебе же придется». Сижу, думаю. «Да как же быть-то?» – спрашиваю. А пристав смеется: «Езжай, старик, домой, бог даст, еще наживешь». Подумал я и махнул на все рукой: этот Синегубов, видать, тоже хороша бестия, и с Власа теперь не один золотой потянет. Пришел я к Власу, в дом не захожу. Сразу коней запрягать стал. Выбегает он из дому – и ко мне: «Ты что, батя, чай не идешь пить?» Увивается около меня, юлой крутится. Обидно мне стало, набрал я тут слюней побольше и плюнул ему в бесстыжие глаза.
Агафья всплеснула руками.
Анна привалилась к телеге, заплакала, причитая:
– И чего только бог смотрит! Тут работаешь, ночей не спишь, из сил выбиваешься…

Ночью она почти не смыкала глаз. Горько было сознавать, что чуть ли не половина доходов от пасеки оказалась в чужих руках. Ее расчеты относительно постройки мельницы в этот год рухнули.
Чуть забрезжило, Анна поднялась с кровати. В доме все еще спали. Она пожевала хлеба с холодной водой и подошла к постели свекрови.
– Я, матушка, в село собралась. Письмо Матюше пошлю.
– Ну, езжай, езжай. Я тут одна управлюсь, – пробормотала Агафья сквозь сон.
На полях стояла предутренняя прохлада. Покрытая росой трава отливала сизоватым оттенком. Было тихо, листья деревьев висели не шелохнувшись. Птицы еще дремали, прикорнув в густых травах.
На селе за туесок меда дьячок под диктовку написал письмо. Анна сообщала мужу о своей тоске, о здоровье родных и о том, как деверь Влас обокрал Захара.
К родительскому дому она шла успокоенная: горести и радости жизни были поделены с мужем. По пути завернула в старый, покосившийся дом, к своей подруге Аграфене Судаковой.
За четыре года замужества Аграфена родила трех парнишек, похожих друг на друга, как близнецы, и опять была на сносях. Знахарка Савелиха, глядя на ее большой живот, уверяла, что родит на этот раз Аграфена двойню.
Аграфена обрадовалась приходу Анны. За чаем подруги вспоминали о девичьих годах, говорили о семейной жизни. Анна жаловалась на одиночество, на тоску по мужу. У подруги были другие беды.
– А ты, Нюра, слышала весть? – вдруг спохватилась Аграфена.
– Какую?
– Этот барин-то, Прибыткин-то, что ваших допрашивал, на Юксе утоп.
– Да неужто? Кто сказывал?
– Сестренница моя сказывала, в воскресенье в церковь приезжала. Поехал, говорит, в тайгу золото искать и утоп. С ним будто утонул еще какой-то градский и один мужик балагачевский.
«Жаль, что утонул. Может, этот Прибыткин-то отвадил бы от тайги Матюшу», – подумала Анна.
Возвращаясь под вечер из села, она встретила возле пасеки деда Фишку. Он спускался с косогора к бане с охапкой дров.
Анна остановила лошадь и позвала его:
– Ну, дядя, заказывай поминки: Прибыткин на Юксе утонул. Аграфена Судакова только что сказывала.
Дед Фишка выпрямился, взглянул на Анну и, бросив дрова, перекрестился.
– Упокой, господи, его душу. Неплохой был человек… А Юкса теперь опять наша!
Весь вечер старик был говорлив и весел. Не дождавшись утра, он поднялся ночью и ушел в село.
Утром его видели в церкви. Он поставил перед иконой свечку и всю обедню усердно молился.

3

Дед Фишка кружил по мокрой тайге.
В логу, на Юксе, старый охотник в недоумении остановился. Берег был изрыт глубокими ямами. Вокруг лежали кучи перемытого песка, валялись срубленные молодые деревья. Пеньки срубленных деревьев еще не почернели, а на россыпях песка сохранились следы от больших сапог.
Сердце деда Фишки тревожно забилось. Пройдя еще с полверсты, он увидел новые ямы. Некоторые из них были перекрыты валежником и наполовину засыпаны. Возле каждой ямы дед Фишка вставал на колени и присматривался. Песок не успел еще слежаться и был рыхлым, как свежевыпавший снег.
Дед Фишка подозвал собаку, привязал ей на шею кушак и заторопился на стан.
Было ясно, что кто-то ищет золото. На другой день старик пошел в тайгу без собаки. Он шел густыми гривами леса, часто останавливался, прислушивался, веток на пути не ломал и кашлял в кулак.
День выдался пасмурный. Брызгал дождь, и в тайге было как в сумерки.
В густом пихтаче дед Фишка наткнулся на землянку. Он попятился в чащу и лег на землю.
Сколько времени пролежал дед Фишка, он и сам не знал. Зипун его давно промок, и не по-стариковски крепкие зубы выбивали дробь.
«Да тут, кажись, и нет никого», – решил он наконец и встал, прислушиваясь.
Он подошел к землянке и открыл дверку.
В углу стояли лоток для промывки породы, железная лопата с крашеным черенком. Под нары были запрятаны старый, измазанный в песке азям фабричной работы и медный чайник с дужкой из проволоки.
Охотник без труда опознал, кому принадлежали эти вещи. Азям он видел на плечах Зимовского, а из чайника пил воду у него на заимке.
На пасеку дед Фишка вернулся с затаенным отчаянием в душе. Понял старик, что если Зимовскому не помешать теперь же – тайга будет его. Вот когда наступила пора ночей не поспать, а придумать какую-нибудь уловку. Не зря Матвей наказывал ему не спускать глаз с Зимовского.
После покрова дед Фишка зачастил в церковь. По селу ходил тихо, согнувшись, при встречах с людьми жаловался на недомогание. Слух о том, что старый непоседа-охотник хвор, разнесся по всей округе.
На самом же деле дед Фишка был вполне здоров. Больным он прикидывался неспроста. Мучительно и долго думал старик о том, как отстоять Юксинскую тайгу от Зимовского. Понимал он, что, не будь у Зимовского заимки по соседству с Юксой, был бы он менее прыток: из Сергева часто на Юксу не набегаешь. В конце концов дед Фишка решил, что заимку Зимовского надо спалить. Вначале он испугался этой мысли, несколько дней молитвами гнал ее прочь, но мысль назойливо напоминала о себе и скоро перестала казаться страшной.
Чтобы не навлечь на себя подозрения, старик решил притвориться больным и хилым. О тайге он ни с кем не говорил и даже дома старался уверить всех, что он плох и близок к смерти.
За зиму не раз обдумывал он свой замысел. От пасеки до заимки ходу было на целый день. Дед Фишка решил сходить на заимку и обратно за одну ночь. Поэтому он зря не растрачивал силы и копил их к весне, прикидывая в уме, как лучше спрямить извилины тропы и сделать путь короче.

4

Весна в этом году выдалась ранняя, небывало жаркая и сухая. Днем солнце палило, как летом, и травы остановились в росте, а листва на деревьях была скудной и чахлой. Мужики вспахали землю под яровые и ждали первого дождика, чтобы начать сев.
На троицу Захар и Анна с Артемкой поехали на несколько дней в село. На этом особенно настаивал Захар. Любил старик погулять на праздниках, а мужики, обреченные на безделье, уж конечно, не упустят случая справить праздник как следует. Дома оставались Агафья да гостившая у нее старуха Суркова Анфиса.
Дед Фишка решил, что более удобного времени для поджога заимки Зимовского не дождаться. В случае подозрений старуха Суркова могла показать, на какое время он отлучался из дому, и всякому будет ясно, что за одну ночь старому да еще больному человеку туда и обратно не обернуться.
Когда солнце низко опустилось над лесом, дед Фишка сказал сестре нарочно громко, чтобы слышала глуховатая Анфиса:
– Я, Агаша, на омута пошел. Позарюю. Утятинки свежей что-то дюже захотелось.
Анфиса покачала головой.
– Эка непоседа какой! Лежал бы себе на кровати.
– Да и верно, Фишка, сидел бы дома, а то завалишься где-нибудь в лесу, стыд-позор от людей нам будет. – Сестра посмотрела на него с сочувствием. – Отходил, видно, сокол.
Дед Фишка еще больше стянул морщины к носу, стоял молча, опустив руки, чего-то выжидая.
– Ну, что стоишь? Иди уж, коли собрался. Отговаривать тебя все равно без толку.
Дед Фишка быстро собрался.
– Далеко-то не ходи! – крикнула ему вдогонку сестра.
– Куда там далеко! Тут вот, по Соколам, возле двора поброжу.
За пасекой, у речки, дед Фишка спрятал ружье в дупло осины и пустился на заимку чуть не бегом.
Засветло он успел пробежать половину пути. Один раз остановился ненадолго, лег на землю и, подняв кверху ноги, отдохнул.
Ночь опустилась на тайгу темная, тихая. Деревья потеряли очертания. Небо было почти таким же темным, как и земля.
Дед Фишка шел ощупью, посматривая на небо, ожидая появления месяца.
На счастье, месяц поднялся из-за леса полный и яркий. Тьма поредела, сосредоточилась в оврагах и чащобах. К полуночи в лесу немного похолодало. С северо-востока подул ветерок.
За версту от заимки дед Фишка снял бродни, заткнул их за опояску. Теперь ноги в чулках ступали бесшумно и на сухой земле не оставляли следов.
Показались темные очертания разбросанных на поляне построек: дом, сарай, два амбара, – двор походил на великана, который устал, лег на землю и, раскинув ноги и руки, крепко уснул.
Ветер дул порывисто. На таежном озере крякали утки и надоедливо трещал коростель.
Старый охотник остановился, прислушался. Потом, нагибаясь и палкой ощупывая перед собой землю, он направился к амбару. Из-за навеса послышался тяжкий вздох. Дед Фишка припал к земле, затаил дыхание. Вздох повторился. «Коровы вздыхают», – догадался он. Рядом с амбаром, на утрамбованном току, лежали вороха трухи и соломы.
Присев за толстым пнем, дед Фишка вынул из кармана спички. Но вдруг дверь дома с визгом отворилась, и кто-то вышел на крыльцо. Старик съежился, втянул голову в плечи.
Человек потоптался на скрипучих ступеньках и прошел на ток. По громкому, сухому кашлю нетрудно было узнать хозяина. Зимовской сопел, чмокал губами о самокрутку, громко позевывал.
Прошло несколько томительных минут. Ветер донес струю едкого табачного дыма. Дед Фишка потянул носом и… в ужасе ткнулся лицом в солому, глухо чихнул. Но в это же время дверь взвизгнула, и на заимке опять стало тихо.
«Не жалко?» – в последний раз спросил себя дед Фишка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13