А до той поры они собирались на радения и устраивали неистовые
пляски и песнопения. Иногда на их радениях творились и вовсе жуткие вещи
вроде причащения живым телом скопческой богородицы, когда у обнаженной
девственницы отсекали левую грудь, резали на мелкие кусочки и вместе с
кровью раздавали братии.
Скопцов преследовала полиция, с ними боролась церковь, их изгоняли в одном
месте, но они появлялись в другом. Этим они были близки
заговорщикам-революционерам, и подобно бобрам с двух сторон и те и другие
много лет подтачивали древо российской государственности, пока наконец не
завалили его.
Однако, рухнув, древо самих же скопцов и придавило.
Вслед за белыми офицерами, дворянами, священниками и монахами новая власть
взялась и за "белых голубей" и извела эту породу на корню, напирая главным
образом на их капиталистическую сущность. Несколько лет спустя после
октябрьского переворота начались шумные процессы над сектантами, они были
сосланы, как и при царе-батюшке, с глаз долой в Сибирь, а дом населила новая
публика: красные командиры и красные профессора, инженеры, партийные
работники среднего звена, газетчики и энергичные совслужащие. Все они были
чем-то неуловимо друг на друга похожи, как будто тоже принадлежали к одной
тайной секте, и все задержались в доме недолго. Один за другим они сгинули в
чистках тридцатых годов, и всех провожал в последний путь к зарешеченному
"воронку" переживший все перемены курса и изгибы генеральной линии старый,
дореволюционный дворник. Он привык служить той власти, что стояла на дворе,
и по-прежнему терпеть не мог смутьянов, умников, болтунов и революционеров.
Прошли годы пятилеток, героических перелетов через Северный полюс и
шахматных турниров, страна присоединяла к себе новые земли и покрывалась
сетью каналов и железных дорог. Снова воевала и побеждала, не задумываясь о
той цене, которую за эту победу платит, и нужно ли ей иметь столько
неблагодарных сателлитов. Опустел изморенный блокадой петербургский дом, и
четыре года войны были единственными, когда некому было чистить улицу и ее
заметал зимой снег.
Но вот кончилась война, старый дворник вернулся на Грибоедовский канал и
снова взял в руки метлу. А в доме поселились крестьяне из соседних областей,
приехавшие восстанавливать полуразрушенный Ленинград и наполнять его взамен
тех, кто был принесен в жертву кровожадной легенде о мужественном
городе-герое. В новых жильцах не было петербургской культуры, они повсюду
сорили, лузгали семечки, и дом стал напоминать деревню, где слышалась
ярославская, вологодская и архангельская речь. Здесь оставляли открытыми
двери, старухи присматривали за детьми, звали друг друга в гости и с тоской
вспоминали огороды, скотину и приволье деревенской жизни, скоро позабыв
выгнавшие их из колхозов голод и нужду. И только старик дворник ни с кем не
знался. По-прежнему каждый день с раннего утра он чистил двор и прилежащую к
нему улицу, держался надменно и неприступно, так что все в доме его
чуть-чуть побаивались.
Дворник был вдовцом. Жена его в блокаду померла, и он жил вдвоем с
тринадцатилетней дочерью. Она была необыкновенно хороша, со всеми приветлива
и всегда весела, радовала окружающих, и во дворе говорили о том, как повезло
старику, что у него такая дочурка. Полагали, что именно из любви к ней он не
приводит в дом мачеху. Больше всего девочка любила лазить по чердакам,
играть там в куклы и смотреть на крыши старых домов. На эти чердаки редко
кто поднимался, и она пропадала там с утра до вечера, ничего не боясь и
спускаясь только поесть.
Во двор редко заходили чужие люди. Но однажды мимо дома проезжала машина, в
которой сидел на заднем сиденье хорошо одетый молодой человек. Он обладал
довольно приятной наружностью, хотя в глазах его было что-то назойливое.
Случайно взгляд его упал на девочку, раскачивавшуюся на качелях. Ветер
раздувал ее волосы и легкое платьице, открывая крепкие загорелые ноги и
исцарапанные коленки. Незнакомец велел шоферу остановиться и стал пристально
разглядывать девочку. Почувствовав его неподвижный взгляд, она легко
соскочила с качелей и вбежала в подъезд. Молодой человек последовал за нею.
Никто не видел его и никто не слышал придушенного крика, раздавшегося на
чердаке. Однако случилось так, что хранивший там инструмент дворник в тот
час поднялся за новой метлой. Он пришел в тот момент, когда его полураздетая
дочь в беспамятстве лежала на детском одеяльце с раскиданными вокруг
куклами, а белесый мужчина торопливо приводил себя в порядок. Одним прыжком
дворник повалил его на землю. Насильник не сопротивлялся - он уговаривал
старика взять у него деньги или же отвести его в милицию, но дворник не
собирался делать ни того, ни другого.
Жуткий, леденящий крик услышали, кажется, все жильцы и бросились наверх.
Полуодетый молодой человек лежал без чувств в луже крови. Вызвали "Скорую
помощь" и милицию, но в самый разгар расправы, когда милиция с трудом
удерживала людей от того, чтобы они закончили скорый самосуд, во двор вошел
обеспокоенный шофер. Он тихо что-то сказал милиционерам, и лица у тех
переменились. Молодого человека погрузили в "Скорую помощь", а дворника
усадили в "воронок".
Обитатели дома жадно обсуждали, что произошло. Ожидали, что дворника
выпустят, однако он больше не вернулся. Возмущенные жильцы собирали подписи
и пробовали протестовать, но, когда петиция попала в районный суд, им велели
немедленно обо всем забыть.
Так остался без дворника дом, и в последующие годы кто только не убирал
улицу и двор - ленивые студенты, ищущие смысла жизни и бросившие нормальную
работу интеллигенты, непризнанные художники и признанные поэты. Они работали
все недолго - увольнялись сами, или их увольняло начальство. Летом двор был
грязен, зимой скользок. Жильцы проклинали пьющих чистильщиков и ходили
жаловаться в жэк. Но все было напрасно - секрет прошлого был навсегда
утрачен. Эти люди стремились не к порядку, а к тому, чтобы этот порядок
развалить, начав с дома и закончив страной. И так продолжалось до тех пор,
пока в дворницкой не поселилась крепкая горластая баба, приехавшая с Севера.
Высот прежней династии она не достигла, но все же поддерживала двор в более
или менее сносном состоянии.
В этот дом и пришла однажды ближе к вечеру светленькая невысокая девушка с
большими растерянными глазами, и сидевшие на лавке памятливые старушки
вздрогнули: приезжая была необыкновенно похожа на жертву насильника, без
вести пропавшую в одном из детских домов.
Глава II. Голодные дни
В телогрейке, повязанная платком Катерина рубила лед здоровенным ломом, к
которому был внизу припаян топор. Лицо у нее было усталое и злое. Она совсем
не походила на нарядную, довольную дамочку, приезжавшую летом на похороны и
бахвалившуюся шикарной жизнью и должностью продавщицы Гостиного двора.
-- Что приехала-то? - буркнула она, не переставая широко взмахивать руками,
и лицо ее сделалось еще более хмурым.
- Мне мама велела.
- Когда это она успела?
- Когда... умирала,- запнулась Маша. Она не хотела ничего рассказывать про
вечер в метельном поле, да и к тому же здесь, в огромном городе, где домов
было больше, чем деревьев в лесу, это казалось невозможным.
- Стало быть, она думала, что я тебе заместо матери стану? Нет уж, у меня
своих забот полон рот. Нашли крайнюю! Вечно она на меня все сваливала:
Катька, пойти туда, Катька, сделай то,- вот где вы все у меня сидите!
Лом яростно крошил лед, лед раскалывался на мелкие куски и, как осколки
злого зеркала из андерсеновской сказки, летел в глаза и лица прохожих.
- Я пойду тогда? - сказала Маша покладисто.
Она так устала за сегодняшний день, что больше всего ей хотелось присесть на
лавке и заснуть сном, который зачем-то прервала покойница.
- Куда ты пойдешь? - закричала сестра еще злее, и на лице у нее выступили
красные пятна.
Они поднялись на четвертый этаж и оказались в заставленном коробками,
ящиками и колясками коридоре. Комната Катерины была третья слева. В углу
стояла кроватка, рядом с ней тахта, на которой лежал небритый толстогубый
мужик и курил, стряхивая пепел в консервную банку. Пахло молоком, детской
мочой, перегаром, и после пустынной, просторной и чистой избы комната
показалась Маше еще более жуткой, чем вонючий общий вагон.
Ребенок в кроватке надрывался, но лежавший на тахте губан не обращал на его
ор никакого внимания. Точно так же равнодушно он скользнул по деревенской
родственнице.
- Ну,- сказала сестра, горько усмехнувшись,- где жить станешь? Думаешь,
нужна ты здесь кому-нибудь?
- Мне мама велела.
- Мама ей велела! Да что ты врешь? Ничего она тебе не велела! Выдумала ты
все. Ну вставай же, чего разлегся? - Она повернулась к мужу, раздраженно
стукнула ладонью по столу, смахнула таракана, и так же раздраженно зазвенели
тусклые стаканы.
Муж нехотя встал и пошел на кухню. Катерина взяла на руки ребенка и стала
его успокаивать, расхаживая по комнате и ногами пиная валявшиеся на полу
вещи.
- Надоело все! Надоело! Хоть в петлю лезь! Квартиру еще два года назад
обещали! Мужик метро строит, провались оно пропадом, здоровье на этом все
потерял, я... ты помнишь, сколько мне лет?
Маша стояла в дверях и не смела шагу ступить.
- Ну что стоишь? Проходи, ищи себе место. Принесло же тебя на мою голову!
- Я тебе помогать стану.
- Да какая от тебя помощь!
На работу ее не взяли: пока восемнадцать не исполнилось, по лимиту нельзя.
Жила у сестры, была у нее и за кухарку, и за няньку, и за уборщицу. Спала на
матрасе прямо на полу и первая подбегала к племяннице, когда та просыпалась
и плакала. За эти месяцы она немного отошла от одиночества и сумела
сделаться в доме сестры полезной. Катерина дала ей кое-что из старой одежды,
Маша округлилась, похорошела, на глазах расцвела и день ото дня все больше
напоминала молодую красавицу Шуру.
- Ничего, Машка,- сказала сестра, будучи в добродушном расположении,-
пойдешь осенью в училище, дадут тебе койку в общаге, может, и приживешься.
Но однажды утром девушка проснулась от того, что почувствовала нечистое
дыхание возле лица. Маша открыла глаза и увидела Катерининого мужа. Его
пухлые губы шевелились и причмокивали, как у младенца, а в глазах застыло
сладенькое, гадливое выражение. Она отчаянно завертелась и хотела закричать,
но мужчина закрыл ей рот сильной рукой. Катерины не было, и только маленькая
девчушка с толстыми, как у папаши, губами глядела на возню двух взрослых из
кроватки, а потом вдруг заплакала.
- Не ори! - сказал губан, не оборачиваясь.
Девчонка заплакала еще сильнее.
- Скажи ей, чтоб не орала!
Он на мгновение повернулся и ослабил хватку. Маша вырвалась и отскочила к
окну.
- Не подходи - закричу!
- Да ты целка, что ли?
- Уходи!
- Дура гребаная,- произнес губастый разочарованно.- Она же тебя первая
отсюда вышвырнет. Ну что недотрогу из себя строить? Не я, так кто-нибудь
другой. Уж лучше по-родственному.
Она рванула раму и вскочила на подоконник.
- Ты на что рассчитываешь? Мы тебя здесь долго терпеть будем? Или в самом
деле в ПТУ пойдешь и в общаге девочкой тихой жить станешь? Через год
подстилкой вокзальной будешь!
Катерина поняла по лицу сестры,что случилось.
- Кобель,- заплакала она и от этих слез стала еще старее и некрасивее,-
выгнала бы его давно, да куда? Беременная я. Вот он и лезет к тебе.
Она обняла Машу.
- Да плюнь ты на него!
Но то хрупкое равновесие, в котором пребывала жизнь двух сестер, нарушилось.
Младшая ощутила на себе тяжелый взгляд старшей и поймала в нем что-то
осуждающее, неприязненное - точно была виновата одним лишь фактом своего
существования.
- Поеду я, Катя.
- Ну как знаешь,- сказала Катерина и, порывшись в столе, протянула двадцать
пять рублей.
Этих денег хватило чуть больше, чем на месяц. Маша растягивала их как могла,
но снедаемая скукой, голодом, бездомностью и отчаянием, покупала себе в
утешение то мороженое, то булочку. Уезжать домой было не на что, да и не
хотелось. Странно было представить, что всю жизнь она жила в поселке, где
темные старухи верят в призраков, а покойники приходят с того света и губят
или спасают живущих.
За этот месяц она успела немного привыкнуть к Ленинграду. Ночевала на
Московском вокзале, а с утра отправлялась бродить по улицам и паркам,
бездумно разглядывая высокие дома, витрины, лица, вечерами поднимаясь на
цыпочки и воровато подглядывая в окна низких первых этажей, где за ситцевыми
занавесками протекала чужая жизнь. Единственное, от чего она страдала, была
грязь, и Маша взяла себе за правило ходить через день в баню или душевой
павильон. С ней пробовали заговорить на улице неприятные мужчины,
напоминавшие Катерининого мужа, звали в ресторан, но она ускользала от них и
продолжала идти, точно что-то искала.
Иногда она ходила в кино и проводила в полупустых маленьких залах по
несколько часов. Фильмы волновали ее ум и сердце, заполняя отсутствие
знакомых и друзей и заменяя все иные житейские забавы и заботы. В "Сорок
втором" кино крутили нечасто и обычно привозили фильмы очень старые.
Телевизора в цыгановском доме не было, и теперь Маша сторицей восполняла
все, что не успела получить в детстве. Она переживала за судьбы красивых
женщин, влюбленных мужчин, благородных стариков и детей, смеясь и плача,
забывая о своем бедственном положении и о том, что ждет ее впереди. Судьба
какой-нибудь итальянской проститутки, французской маркизы-авантюристки,
любовь вокзальной официантки и попавшего в беду композитора волновали ее
куда больше, чем собственная жизнь, и она огорчалась, когда вспыхивал в зале
свет, стучали сиденья и зрители направлялись к выходу. Хотелось обыкновенной
жизни, дома, уюта и тепла, но вместо этого приходилось идти на опостылевший
вокзал и пораньше занимать место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28