Впрочем, кто знает? Комната вообще выглядела неуютно.
В сущности, она представляла собой небольшую гостиную типичного маленького домика постройки тридцатых годов двадцатого века. Мебель, расставленная вдоль стен с полосатыми кремовыми обоями (благодаря чему толстяк получал пространство для действий), составляла гарнитур из трех предметов — стола с раздвижной столешницей, стандартного торшера с бумажным трехцветным абажуром и застекленной горки для демонстрации предметов, которых в ней не было. На блестящем паркете не лежали ковры, нигде не было видно ни книг, ни журналов — словом, по комнате трудно было судить, чем занимается ее хозяин. Спартанская обстановка, которая так нравилась моему отцу, но только совсем не в его вкусе.
— Я отпущу тебя, — произнес толстяк, — при одном условии.
Я промолчал. Он продолжал смотреть на меня, все еще медля.
— Если ты в точности не выполнишь моих указаний, я разорю твоего отца.
Я почувствовал, как от изумления у меня отваливается нижняя челюсть, и, спохватившись, захлопнул ее со стуком.
— Я вижу, ты сомневаешься, что я на это способен. Напрасно. За свою жизнь мне доводилось уничтожать кое-что посерьезнее каких-то скаковых конюшен.
Я не стал бурно реагировать на его пренебрежительные слова. Давным-давно я усвоил, что возмущаться и спорить бессмысленно: сразу оказываешься в роли защищающегося, а это только на руку оппоненту. Восемьдесят пять владельцев из аристократических семей тренировали в Роули Лодж своих лошадей, общая стоимость которых превышала шесть миллионов фунтов стерлингов.
— Каким образом? — коротко спросил я. Он пожал плечами.
— Тебя, скорее, должно интересовать, как предотвратить подобный исход. В сущности, это совсем несложно.
— "Придерживать" лошадей на скачках? — спокойно поинтересовался я. — Проигрывать, когда вы этого потребуете?
Его жирное лицо вновь исказилось гневом, и дуло пистолета начало поворачиваться в мою сторону. Но он быстро взял себя в руки.
— Я не мелкий жулик, — с выражением проговорил он.
«Но ты вспыхиваешь как порох в ответ на оскорбление, хотя и не намеренное, — подумал я, — и когда-нибудь я воспользуюсь твоей слабостью».
— Прошу прощения, — без тени иронии ответил я, — но мне всегда казалось, что резиновые маски просто дешевка.
Он окинул раздраженным взглядом двух гангстеров, стоящих за моей спиной.
— Это не моя инициатива. Они чувствуют себя в большей безопасности, оставаясь неузнанными.
«Как разбойники с большой дороги, — подумал я, — которые рано или поздно попадают на виселицу».
— Можешь выставлять на скачки любых лошадей, каких пожелаешь. Тебе предоставляется полная свобода действий... за одним только исключением.
Я промолчал. Он пожал плечами и пояснил:
— Ты возьмешь к себе человека, которого я пришлю.
— Нет, — сказал я.
— Да. — Он уставился на меня не мигая. — Ты это сделаешь. Если нет — я уничтожу конюшни.
— Но это же глупость. И совершенная бессмыслица.
— Нет, — сказал он. — Более того, ты никому не скажешь, что тебя заставили принять этого человека. Ты сделаешь вид, что поступил так по собственному желанию. Главным образом это касается полиции. Если ты предпримешь малейший шаг, который вызовет недоверие к данному человеку, или попытаешься избавиться от него, я разорю конюшни. — На мгновение он умолк. — Ты меня понял? Если ты предпримешь какие-либо действия против моего человека, твоему отцу некуда будет возвращаться, когда он выйдет из больницы.
После короткого напряженного молчания я спросил:
— В качестве кого он будет работать?
— Ты предоставишь ему возможность участвовать в скачках, — осторожно ответил толстяк. — Он — жокей.
Я почувствовал, как у меня задергался глаз, и для него это не прошло незамеченным. Первый раз в течение всего разговора ему удалось выбить меня из колеи.
Об этом не могло быть и речи. Ему даже не придется говорить мне, какие скачки проиграть, достаточно предупредить своего человека.
— Нам не требуется жокей, — сказал я. — У нас есть Томми Хойлэйк.
— Ваш новый жокей постепенно займет его место. Томми Хойлэйк был вторым жокеем страны и входил в число лучших двенадцати в мире. Никто не мог занять его места.
— Владельцы никогда не согласятся, — сказал я.
— Вам придется их уговорить.
— Это невозможно.
— Подумайте о будущем ваших конюшен. Наступило долгое молчание. Одна из резиновых масок переступила с ноги на ногу и вздохнула, как бы от скуки, но толстяку, казалось, торопиться было некуда. Я попросил бы его развязать мне руки, но почему-то не сомневался, что он откажется и еще получит при этом огромное удовольствие.
— Если я возьму на работу вашего жокея, конюшни в любом случае лишаются будущего, — нарушил я затянувшуюся паузу.
Он пожал плечами.
— Возможно, у вас будут мелкие неприятности, но вы уцелеете.
— Я не могу принять вашего предложения, — сказал я. Он моргнул. Рука, державшая пистолет, дрогнула.
— Я вижу, — произнес он, — ты просто меня не понял. Я ведь говорил, что отпущу тебя при одном условии. — Его ровный, спокойный тон не оставлял сомнений в серьезности этого безумного разговора. — Оно заключается в том, что ты возьмешь жокея, которого я укажу, и при этом не будешь обращаться за помощью ни к кому, включая полицию. Если ты нарушишь это условие, я уничтожу конюшни. Но... — тут он заговорил медленнее, делая ударение на каждом слове, — если ты не согласен, тебе придется остаться здесь. Навсегда.
На это нечего было возразить.
— Ты меня понял? Я вздохнул.
— Да.
— Прекрасно.
— Помнится, кто-то сказал, что он — не мелкий жулик.
Ноздри его раздулись.
— Я — оператор.
— И убийца.
— Я убиваю только в том случае, когда жертва сама настаивает.
Я уставился на него. Он смеялся про себя над своей милой шуткой — это было хорошо заметно по чуть участившемуся дыханию и дрожи в уголках губ.
«Жертва, — решил я, — не будет настаивать. Пусть себе смеется, сколько влезет».
Я слегка передернул плечами, пытаясь унять боль. Он внимательно наблюдал за мной, но не произнес ни слова.
— Ну что же, — сказал я. — Кто он? Толстяк замялся.
— Ему восемнадцать лет, — ответил он.
— Восемнадцать!.. Он кивнул.
— Ты дашь ему лучших лошадей, а на скачки в дерби — Архангела.
Невозможно. Абсолютно невозможно. Я посмотрел на пистолет, покоящийся на великолепно сшитых брюках. И промолчал. Мне нечего было сказать.
— Завтра он придет в ваши конюшни. — В голосе толстяка слышалось удовлетворение победой. — Ты наймешь его. Пока у него небольшой опыт верховой езды. Потрудись исправить это упущение.
Неопытный наездник на Архангеле... просто смешно. Настолько смешно, что он похитил меня и угрожает убить, чтобы доказать серьезность своих намерений.
— Его зовут Алессандро Ривера. — На мгновение задумавшись, он добавил самое существенное:
— Это — мой сын.
Глава 2
Очнулся я на голом полу обшитого дубовыми панелями кабинета в Роули Лодж. Я лежал на животе. Одни неудобства. Ну и ночка!
Постепенно сознание прояснилось. Одеревеневшее тело, холод, путающиеся мысли — как после наркоза...
Наркоз...
Отправляясь в обратный путь, они любезно не стали бить меня по голове. Толстяк кивнул американцу, и тот, не доставая резиновой дубинки, быстро сделал мне укол в предплечье, после чего мы молча сидели примерно четверть часа, а затем я внезапно потерял сознание и абсолютно не помнил, как очутился дома.
Кряхтя и постанывая, я принялся себя ощупывать. Похоже, все было на месте и без видимых повреждений. Относительно, конечно, потому что, встав на ноги, я понял, что благоразумнее будет сесть в кресло. Я положил локти на стол, голову на руки и стал ждать.
Небо за окном посерело, предвещая приближение ненастного дня. Оконные стекла понизу покрылись корочкой льда. Я продрогло костей.
Мысли мои, казалось, тоже замерзли. Я помнил только, что именно сегодня меня должен осчастливить своим визитом Алессандро Ривера. «Может быть, — устало подумал я, — он унаследовал комплекцию отца, и тогда вопрос о его участии в скачках снимается сам собой. А если нет, с какой стати его папаша стрелял из пушек по воробьям? Почему не пошел обычным путем и не отдал сына в ученичество, как это принято у всех нормальных людей? Потому что он не нормален, потому что сын его не обычный ученик и потому что ни один нормальный ученик не помыслит начать свою карьеру скачками на фаворите в дерби».
Я задумался, как на моем месте повел бы себя отец, не лежи он на вытяжении со сложным переломом большой берцовой кости. Во всяком случае, он последовал бы за бандитами не сопротивляясь, с гордо поднятой головой. И тем не менее ему тоже пришлось бы решать, действительно ли толстяк намеревается уничтожить конюшни и каким образом он собирается выполнить эту угрозу.
Два вопроса, ответить на которые не представлялось возможным.
Я не мог рисковать чужими конюшнями. И лошадьми, стоящими шесть миллионов фунтов стерлингов. У меня были свои интересы в жизни, своя работа.
Я не мог переложить решение на плечи отца: он слишком плохо себя чувствовал, и я вообще не хотел ему рассказывать о происшедшем.
Я не мог теперь подыскать себе замену: нечестно предлагать человеку подержать гранату с выдернутой чекой.
Я задержался в конюшнях отца несмотря на то, что меня ждала очередная командировка. Оставить конюшни было не на кого — помощник отца сидел за рулем того самого «Роллс-Ройса», в который врезался грузовик, и сейчас лежал без сознания в одной больнице со своим хозяином.
Итак, проблема. «Но ведь решение сложных проблем — моя работа, — иронически подумал я. — Когда дело у предпринимателей не идет как надо, появляется дело у меня».
На данный момент ничего не могло выглядеть мрачнее, чем мое будущее в Роули Лодж. Дрожа всем телом, я осторожно распрямился, выполз из-за стола, добрался до кухни и сварил кофе. Нельзя сказать, что он сильно на меня подействовал. Доковыляв до ванной комнаты на втором этаже, я соскоблил бритвой отросшую за ночь щетину и бесстрастно посмотрел на запекшуюся на щеке кровь. Помылся. Небольшая царапина от дула пистолета подсохла и начала заживать.
Из окна сквозь голые ветки деревьев были видны сверкающие фары машин, снующие взад и вперед по Бэри Роуд. Водители, сидевшие в теплых коробках на колесах, жили в ином измерении, так как считали, что похищения и шантаж касаются каких-то других людей, а к ним не имеют никакого отношения. Невероятно, что я попал в число этих других.
Морщась от боли во всем теле, я посмотрел в зеркало на свои опухшие глаза и задумался о том, что теперь мне придется плясать под дудку толстяка. Оставалось утешаться тем, что из молодых побегов, гнущихся от штормовых ветров, вырастают дубы.
Да здравствуют дубы!
Проглотив несколько таблеток аспирина, я перестал дрожать и надел брюки для верховой езды, сапоги, еще два пуловера и толстую куртку. Несмотря ни на что, нельзя было забывать о конюшнях.
Здания конюшен располагались по обе стороны выводного манежа, на который не пожалели места в 1870 году и который спустя сто с лишним лет не устарел и не потерял своего значения. В те далекие времена комплекс состоял всего из двух зданий, расположенных друг против друга, в каждом из них помещалось по три конюшни на десять денников. В дальнем конце манежа, подобно стене, соединяющей эти два здания, находилась фуражная, двойные ворота и просторная инвентарная. Когда-то ворота открывались прямо в поле, но как только к отцу пришел первый успех, он выстроил две новые конюшни на двадцать пять денников, которые образовали еще один небольшой манеж. Очередные двойные ворота вели отсюда в маленький паддок, огражденный канатами.
Снаружи короткой западной стены в конце здания, расположенного к северу — лицевой стороной к Бэри Роуд, — были пристроены последние четыре денника. Несчастный случай произошел в одном из них.
Когда я появился в дверях, толпа наездников встрепенулась и направилась в мою сторону. Судя по всему, они не собирались меня порадовать. Я раздраженно стоял и ждал, когда они подойдут. Мало мне было с утра неприятностей.
— Лунный Камень, сэр, — взволнованно сообщил один из них. — Бился в деннике и сломал ногу.
— Хорошо, — резко ответил я. — А теперь возвращайтесь к своим обязанностям. Скоро тренировка.
— Да, сэр, — раздался в ответ неровный хор голосов, и они неохотно разбрелись по манежу, то и дело оглядываясь.
— Черт, черт, черт! — громко выругался я, но легче мне не стало. Лунный Камень, теперь уже состарившийся, был когда-то звездой стипль-чеза и принадлежал моему отцу, обожавшему скачки с препятствиями. Невелика потеря с точки зрения денег, но она расстроит отца больше, чем неприятность с любой другой лошадью. И никакая страховка не поможет смягчить боль утраты.
Я заковылял к деннику, у дверей которого стоял пожилой конюх. Свет изнутри падал на дубленую кожу его лица, превращая глубокие морщины в рытвины. При звуке моих шагов он обернулся Рытвины задвигались по лицу, словно мозаика в калейдоскопе.
— Плохо, сэр. Подколенок сломан.
Кивнув головой и тут же пожалев об этом лишнем движении, я добрался до дверей и вошел внутрь. Лунный Камень стоял на своем обычном месте, привязанный за хомут. На первый взгляд все было в порядке: увидев меня, ветеран повернул голову, повел ушами, и во взгляде его черных влажных глаз засветилось обычное любопытство. Пять лет, в течение которых ему не было равных, не прошли бесследно, и он держался с достоинством, присущим только необычайно умным и одаренным скакунам. О жизни и скачках он знал неизмеримо больше, чем самый талантливый молодняк конюшен. Ему исполнилось пятнадцать лет, и в последние пять он стал другом моего отца.
Левая задняя нога его была идеально прямой, он на нее опирался, правая казалась слегка вывернутой. На шее и боках темнели большие пятна пота, но выглядел он довольно спокойным.
Этти Крэйг, главный конюх, стояла рядом, успокоительно поглаживая скакуна и что-то ласково ему внушая. Она посмотрела на меня с сожалением, ясно читавшемся на ее обветренном лице.
1 2 3 4