Константин Яковлевич Ваншенкин
Во второй половине дня
1
Алексей Степанович Дроздов собирался на строительство металлургического комбината, в одну из далеких, жарких стран. Это было ему, в общем, не в диковинку – в темной глубине заветного левого ящика его стола, рядом с гвардейским значком, с фронтовыми медалями и солидными трудовыми орденами отчужденно поблескивали высшие награды тех новых государств, где он уже работал.
И сейчас все было готово, утверждено и оформлено. Он прошел и медкомиссию, которой всегда втайне побаивался, безропотно сделал необходимые прививки. И остальные тоже были все готовы – инженеры, техники, механизаторы, – с большинством из них он работал прежде и знал каждого – и уважал, ценил или любил многих. В общем, коллектив был стоящий.
Они поплывут универсальным грузо-пассажирским лайнером, который уже стоит под погрузкой в южном порту, принимая генеральные, то есть штучные, грузы: бульдозеры, самосвалы, тракторы, скреперы, а также различные материалы, – трубы для газоотводов и других колошниковых устройств, для холодильников и фурменных рукавов, сорокамиллиметровые стальные листы для будущего кожуха и бесчисленное множество всяких других грузов.
Его люди поплывут на белом теплоходе под красным флагом, поплывут по разноцветным бассейнам южных морей, и те из его людей, кто нечувствителен или притерпится к качке, подолгу будут играть в шахматы, в домино и в пинг-понг, будут с невольным замиранием сердца наблюдать за акулами, по временам появляющимися вблизи корабля, за жуткой красотой их веретеновидных тел, ахать при каждом новом гигантском прыжке радужных летающих рыб, спасающихся от хищников.
Они будут плыть долго, изнывать от жары и ждать ненастья, но и тропический шторм не принесет им прохлады. Они будут входить в чужие шумные порты, а сперва, еще в открытом море, их встретит лоцманский катер, пляшущий на волнах далеко внизу, под самым бортом, и они будут смотреть сверху, как, цепляясь за веревочный трап, ловко поднимается лоцман.
Они будут плыть очень долго, а он проводит их в черноморском порту и встретит уже на месте, – самолет доставит его туда менее чем за день.
Все было в порядке, но ряд моментов смутно беспокоил Дроздова. Он уже побывал там, на месте строительства, когда окончательно утверждали проект, и теперь представлял себе это место в деталях. Он-то знал, сколько будет трудностей, особенно поначалу, пока не поставят поселок, как начнут томиться люди, оторванные от Родины, и первым делом те, кто здесь без семьи, как будут панически бояться змей и разных ядовитых, да и безобидных насекомых, как будут страдать от непривычного климата, от непривычных условий работы (у большинства опыт, конечно, есть, но все равно тяжело), от каждой мелочи, даже от отсутствия черного хлеба. Он знал, как он хам будет страдать от тамошней, ни на что не похожей жары, к которой он никогда не привыкнет, как он будет мучиться, пока в его комнате не поставят «кондишку» – установку для кондиционирования воздуха. Он думал о снабжении и воде, о шамотном кирпиче для огнеупорной кладки, о необходимости подготовки рабочих из местного населения и о многом другом, и все это тревожило его, но это была обычная, рабочая, как бы запланированная тревога.
А пока он привычно тревожился обо всем этом, еще его волновало что-то совсем другое, и волновало не так, непохоже, особенным образом.
Два месяца назад он получил письмо от закадычного друга юности и вроде даже родственника, но очень уж далекого, от Коли Пьянкова. Они расстались в первую военную зиму, когда их взяли в армию, и с тех пор не виделись. Коля встретил упоминание о Дроздове где-то в печати и после долгих колебаний и сомнений (он или не он и захочет ли вспомнить?) написал на министерство. Дроздов сразу же ответил, с удовольствием, но как-то словно машинально, словно думая о чем-то своем, а Николай в следующем письме, ничего не говоря о их родном северном городке, просто рассказал, что в окрестных лесах нынче много грибов, а лето теплое, и они купались все лето и загорали, а река изрядно обмелела. Он писал, что получил недавно квартиру в благоустроенном доме и звал в гости: «Приезжай, буду очень доволен». Прочитав про грибы, Дроздов неожиданно вспомнил, как ужасно давно, придя из лесу, его бабка говорила матери: «Грибья этого полно», а он тогда был совсем еще пацаненок. Он глянул дальше и, дойдя до приглашения, подумал: «А что, хорошо бы махнуть!» И едва он успел подумать, как его словно пронзило током, и он поразился, как же это случилось, что он не бывал там так давно, как он мог выдержать, вытерпеть это. А ведь он и раньше часто вспоминал о своей юности, о своем городке, но то были тихие, приглушенные воспоминания, они ни разу не обожгли его. Но теперь для него стало ясно, что, если он не заедет туда хотя бы на неделю, он не сможет работать на юге, на новой стройке, долго, равномерно, изо дня в день, он не вынесет этого, у него просто не хватит сил.
Пока теплоход, ломая стеклянную воду, пойдет по искрящимся южным морям, он, Дроздов, мог бы взять за свой счет недельку, это никому не помешает. Это никому не помешает.
Министр выслушал его без особого энтузиазма, но разрешил, отпустил, посоветовав, однако, сперва проводить теплоход, как и намечалось ранее, и Дроздов вылетел в тот же день к Черному морю.
Погрузка подходила к концу, и он два дня проторчал в порту и даже ночевал не у себя в гостинице, а в каюте своего заместителя, идущего старшим на теплоходе, и все, кто знал его, замечали, что у него приподнятое настроение. Наконец все было готово, и был прощальный митинг – выступали родственники отплывающих, и сами строители, и представители министерства и обкома. Дроздов ходил по причалу, потом поднялся на борт, пожимал руки одним, других обнимал и целовал, близко видя их возбужденные, знакомые и дорогие для себя лица, интересовался, советовал, шутил, и люди, разговаривая с ним, не догадывались, что перед его глазами стоят густые хвойные леса, текут серые северные реки, блестят под дождиком мокрые деревянные тротуары.
Потом он опять стоял внизу, гремел оркестр, и теплоход медленно отваливал всем бортом от причала, и между ним и провожающими все росла и ширилась темная полоса воды, а люди – и там и здесь – всё махали, уже давно не различая своих близких.
Он не стал дожидаться, пока исчезнет, растает на горизонте теплоход, его почти трясло от нетерпения, и он сам изумлялся этому, но ничего не мог да и не хотел с собой сделать. Он тут же, на пирсе, сел в ожидавшую его машину, взлетел по крутой улице вверх, к гостинице, там поднялся в номер, вышел на балкон и оттуда еще раз увидал теплоход, над вершинами платанов, в морской синеве – белая черточка, совсем далеко, может быть, это был уже и не он.
С балкона был виден весь порт, с белым маяком, с изогнутой линией волнолома, с бесчисленным множеством кораблей различных конструкций, водоизмещения и окраски, двигающихся одновременно в самых разных направлениях или стоящих у причалов и на рейде, и с ярко окрашенными красным и желтым портальными кранами. Склоняясь над палубами судов и как бы глядя на них сверху, они выглядели удивительно легко и изящно. Вид непрестанно движущегося в своих границах, живого и яркого порта был мил Дроздову, он отдаленно напоминал ему картину уже налаженного механизма большой стройки. Правда, там все это было не так красиво. А здесь у берега стояла тусклая синева, кое-где переходящая в темно-серую рябь, слева за волноломом полоса чистой голубизны, дальше и чуть правее длинный треугольник бутылочно-зеленого цвета, потом опять синее, – разноцветные секторы морской поверхности.
Теплохода давно уже не было видно.
Дроздов взял чемоданчик и спустился к машине.
– В аэропорт, – сказал он, захлопывая дверку и вынимая газеты из кармана пиджака.
2
С вечера он заснул быстро, но потом проснулся среди ночи и уже не мог заснуть. Сперва он еще не сдавался, ворочался с боку на бок, но потом смирился и, неподвижно лежа на спине рядом со спящей женой, которая была старше его на пять лет, стал думать о своем прошлом и будущем. Глаза его привыкли к темноте, он видел не только мерцающее зеркало, но и полированную стенку шкафа, различал стул со своей одеждой и пристегнутыми к спинке ручными часами. Он повернул голову и посмотрел на измененное сном, почти неживое лицо жены, осторожно слез с широкой деревянной кровати, нашарил ногами туфли и, в одних трусах подойдя к окну, отодвинул плотную штору. Зыбкий свет рекламы, призывающей смотреть фильмы, идущие неизвестно где и неизвестно когда, проник в комнату, дрожа и мигая, коснулся стены. Дождя не было, но мостовая и тротуары были мокры, и отражения редких фонарей уходили в глубину поблескивающего асфальта.
Прямо против окна лежала безлюдная улица, за нею тоже пустынный широкий двор, и с трех сторон его охватывал большой серый дом в девять этажей. Он спал сейчас, этот дом, темнея своей огромной массой, и лишь в нескольких окнах, как-то странно оживляя его, горел свет.
«В любой час, всегда кто-то не спит, – мимоходом подумал Дроздов, – ни одного населенного пункта в России нет, где бы не светилось хотя бы окошко…»
Продолжая думать о своем, он сосчитал освещенные окна, их было восемь, – он заинтересовался: кто же эти люди, что они делают? – и стал всматриваться, оттирая краем шторы туманное стекло. Видно было очень плохо, и он смог рассмотреть лишь мужчину, который сидел за столом и ел, а напротив него сидела женщина и смотрела, как он ест, и можно было только догадываться – вернулся ли этот человек домой после долгой дороги или, наоборот, собирается в путь, или еще что-нибудь другое. Светилось еще окно кухни, там женщина гладила белье, перед ней была белая груда белья, и она все гладила и гладила. А за третьим окном кто-то, склонившись, сидел у настольной лампы – не то писал, не то читал. Больше ничего рассмотреть было невозможно – мешали занавески, и погода, и расстояние, и то, что лампочки в окнах слишком лучились и как бы размазывались.
Дроздов задвинул штору и, как был, в трусах, тихонько вышел из спальни. Дверь в комнату сына была приоткрыта. Олег спал, подложив под щеку ладонь, будто пригорюнившись. И Дроздов в который раз с горечью ощутил, что они с сыном не очень близки, видя причину этого в их таких длительных и частых разлуках. А мальчишка хороший, и отца любит, или даже гордится. Но что делать! Он опять не сможет взять его с собой. Парню надо учиться.
Эта комната выходила во двор, окно ее не было зашторено, и Дроздову видно было милое курносое лицо сына, график футбольного чемпионата над диваном, а на полу роскошную тигровую шкуру – с распластанными лапами и оскаленной мордой – предмет мучительной зависти всех друзей Олега.
Дроздов толкнул дверь кабинета и включил настольную лампу. Здесь тоже было много экзотического – черные кудрявые статуэтки, веера, божки и драконы, но все они были призваны лишь украшать эту комнату – главным здесь были книги, – а если уж говорить об украшениях, то стальная модель доменной печи и макет доменного цеха с миниатюрным вагоноопрокидывателем, перегружателями, трансферкарами, бункерной эстакадой, колошниковым мостом, подъемником и всем прочим, конечно же, гораздо более занимали и самого Дроздова и его обычных гостей.
Он сел за стол, посидел с минуту, открыл левый ящик и снова остановился, словно забыв на время, зачем пришел сюда и что именно он ищет, потом достал большой черный конверт и вытряхнул на стол фотографии.
С кем и где он только не был запечатлен! С министром и замминистра на заседании Совмина, рядом с членами Президиума, на приеме, при вручении ему ордена в Свердловском зале, и со своими орлами-экскаваторщиками возле ЭКГ-8, и с президентами тех стран, где он работал, и с космонавтами, посетившими строительство, и с фронтовыми друзьями, и на встрече институтского выпуска, и в кругу семьи.
Но Дроздов не обращал сейчас внимания на эти фотографии и равнодушно откладывал их в сторону, лишь изредка задумчиво задерживаясь взглядом на какой-нибудь из них. И вдруг он быстро взял из груды две маленькие, чуть пожелтевшие и с обломанными уголками карточки и придвинулся с ними ближе к лампе.
Непроизвольно раздвинув губы в улыбке, он смотрел на такое близкое, юное, серьезное лицо Коли Пьянкова, на его круглую шапочку-кубаночку, из-под которой выбивались такие же прямые и светлые, как и у самого Дроздова, северные волосы.
А на обороте твердой Колиной рукой было выведено:
«На добрую память наилутшему другу с юных лет нашего проживания. Алексею от Николая. 11 марта 1941 года».
Продолжая улыбаться, он отложил этот и поднял ближе к глазам второй снимок, держа его в своих жестких пальцах, и улыбка стала медленно сходить с его лица, так и не уйдя вся, заменилась болью.
На карточке была девушка в беретике, пышные шестимесячные кудряшки обрамляли ее широкое в скулах, добродушное лицо. Он перевернул карточку и прочел проникновенную надпись:
«На память Алеше от Маруси. В дни дружеских отношений.
Здесь нет красы, она не каждому в жизни дается, Здесь только простая душа и спокойное сердце в ней бьется».
И тоже дата, чтоб не забыл: 2.XI-1941 г.
Дроздов снова посмотрел в ее спокойные глаза, как бы стараясь встретиться с ней взглядом, и вдруг резко вспомнил, увидел, почувствовал, как он лежит на снегу, а смерть его рядом.
Тогда был уже март, солнце сильно припекало, и слепил глаза весенний крупитчатый снег, рыхлый, хоть лепи снежки, – он лежал на этом насте, раскинув руки, и снег подтаивал под ним. А сначала было раннее утро, густеющая синева неба, голый березняк вдали, и их безнадежная атака, их бег по рыхлому снегу вверх по склону и шквальный огонь, которым их встретили. Он бежал, делая тяжелые прыжки, голенастый, забрав под ремень полы шинели, хватая воздух ртом и сжимая легкий, недавно полученный автомат ППС, висящий на груди. Перчатки он сбросил, и они болтались на шнуре, как у детей. Он бежал вперед, при каждом шаге проваливаясь по колено в снег, задыхаясь и уже не слыша немецкого огня, но он услышал, как прямо навстречу ему движется что-то, все ближе, ближе, шелестя и широко раздвигая воздух, и этим раздвинутым в стороны, спрессованным воздухом его опрокинуло на спину.
1 2 3 4 5 6 7