Со мной уже заводили подобный разговор сегодня вечером, и не единожды. И я совсем не собирался возобновлять его опять. Стефан был явно пьян и плохо соображал, поэтому я решил говорить прямо.
– Ты не видел Джаннин? – спросил я.
– Джаннин? Да она вон там, – он выпрямился, шатаясь, и показал на группу людей в противоположном конце террасы.
– Которая?
– Рыжая.
Темный воздух вдруг содрогнулся. Я отвернулся. Подо мной раскинулся город. Я смотрел в темноту, освещенную редкими огнями. Вон там Вондель-парк, названный в честь драматурга семнадцатого века, чью пьесу «Люцифер» запретили, потому что он посмел изобразить на сцене рай с ангелами. За парком тянется яркая полоса шоссе – кольцевая дорога, по которой можно доехать до Роттердама, потом до Гааги…
Медсестра, рыжая…
Я глубоко вздохнул и повернулся лицом к террасе. Прислушиваясь к разговору, я облокотился на перила и стал разглядывать Джаннин. У нее были длинные светлые волосы, обрамлявшие голову как шлем. И белая кожа, как у большинства рыжеволосых. Могла ли она быть лидером у той троицы? Гертруд? Я подошел ближе, наблюдая, как она поднесла сигарету к губам. Когда она затянулась, кончик сигареты засветился, как уголек. Ее ногти не была накрашены. Что ж, это можно изменить.
Следующие полчаса я следовал за ней везде среди гостей. Она выпивала, курила, смеялась. Вела себя уверенно. Вряд ли она замечала меня. Потом, правда, мне пришло в голову, что если по какому-то странному совпадению она и есть Гертруд, то должна изображать, что не замечает меня, притворяться, что не знает, кто я такой. В этом случае мы должны были наблюдать друг за другом, не подавая виду… Что она будет делать, если я подойду к ней? Наверняка поведет себя так, будто совсем не знакома со мной. Те женщины были игроки по натуре. Они знали, что такое риск. У них было достаточно нахальства. И все же я не мог себе представить, что произойдет в первое мгновение… Я все прикидывал, как начать разговор, как подойти к ней, но в конце концов она сделала это за меня. Было около часа ночи, когда я следовал за ней вниз по лестнице уже во второй раз, как вдруг она остановилась и обернулась. Как если бы вспомнила, что забыла что-то. Во всяком случае, это произошло так внезапно, что мы столкнулись. Она извинилась по-голландски.
– Ничего, – сказал я. – Вы ведь Джаннин, да?
Она удивленно вскинула голову и подняла на меня глаза, сигарета – в руке, на уровне плеча.
– Вы – медсестра, – сказал я.
– Кажется, вы все обо мне знаете, – в ее голосе прозвучала неуверенность, как будто она еще не решила, хорошо это или плохо.
Я представился:
– Я живу вместе со Стефаном.
– А, да. Это вы недавно вернулись из путешествия? – Да, я.
Чтобы выиграть время, я спросил, где она работает. С ее слов получалось, что она не совсем медсестра, по крайней мере сейчас обязанности у нее другие. Она прикреплена к психиатрической клинике, в которой проводятся научные исследования по лечению депрессий. Пока она рассказывала о своей работе, я пытался визуально представить себе ее тело. На ней была прозрачная бирюзовая блузка с черным бюстгальтером и черные брюки с поясом на бедрах, слегка расклешенные у щиколоток. Хотя можно сказать, что ее наряд был откровенным, тем не менее не так уж много он выявлял. Я видел ключицы и немного впадину между грудей – все это казалось незнакомым. Так же как и запястья, руки, пальцы… Но если бы она сняла с себя все, тогда бы я знал точно. У меня сработал бы примитивный инстинкт узнавания. Мое тело вспомнит. Я буду знать точно, когда увижу ее обнаженной.
– Вы не слушаете, – сказала она.
– Простите, – ответил я. – Я засмотрелся на вас.
На ее лице появилось неопределенное выражение, как бы смесь удовольствия и неловкости. Словно она не знала, как меня воспринимать. Она бросила сигарету в свой пустой фужер. Сигарета зашипела. Внизу звучала мелодия популярной в то лето песни.
– Хотите потанцуем? – спросила она. Я покачал головой:
– Нет, пожалуй, – потом, не раздумывая, я вдруг наклонился и поцеловал ее. Хотя она этого и не ожидала, но не отстранилась.
– Здесь можно где-нибудь уединиться? – спросил я.
– Вы не теряете зря времени, – ответила она, явно получая от всего этого удовольствие, как будто не встречала никогда такого, как я.
Взяв меня за руку, она повела меня на следующий этаж. Пока мы шли, я, наверное, раз десять поменял свое решение. То испытав разочарование, поскольку она явно не была одной из тех женщин, это чувствовалось по ее поведению – настороженному и одновременно зазывающему, то есть совершенно естественному. То, все же убедив себя, что она – Гертруд, мысленно аплодировал ее искусству притворства. Ей нужно было идти не в медсестры, а в актрисы…
Я шел за ней по коридору, заставленному книгами, через темный холл, потом по другому маленькому коридору, пока мы не дошли до длинной комнаты с высоким потолком. Она пропустила меня вперед, потом вошла сама и заперла за собой дверь. У одной стены была раковина, а в углу комнаты – туалет. Что это? Проявление ею чувства вины? Я повернулся и в темноте едва смог различить ее силуэт – только очертания головы и плеч, да еще почти металлический блеск зубов, когда она заговорила.
– Здесь не работает свет, – сказала она, – это ничего?
Я ответил, что ничего.
Она стала придвигаться ко мне, пока не подошла почти вплотную. У меня сильно билось сердце, а воздух за моей спиной, казалось, пульсировал. Мы поцеловались два или три раза, очень быстро, как будто боялись обжечься. Потом стали целоваться медленнее и дольше. Ее губы были сладкими от вина, и еще чувствовался привкус сигаретного дыма. Я подвел ее к высокому, глубокому окну. Свет, проникавший снаружи, проходил через матовое стекло и был похож на застывший фейерверк Казалось, ей не надо подсказывать, чего я от нее хочу. Почувствовав сзади подоконник, она приподнялась и села на него. Мне еще хуже стало ее видно, потому что она сидела спиной к свету. Я успел запомнить лицо – обыкновенное, не уродливое, но и не примечательное, и как ни странно, это взволновало меня.
Я расстегнул пуговицы на ее бирюзовой блузке, которая спорхнула у нее с плеч, потом расстегнул бюстгальтер. У нее были округлые и упругие груди с маленькими сосками. Я осторожно их поцеловал. Она откинула голову, слегка ударившись о стекло, и издала мурлыкающий звук, как будто напевала с закрытым ртом.
Стянув с нее брюки и трусики, я подтянул ее вперед, к себе. И опять она, казалось, предвидела мои действия и помогала мне руками. Она смотрела на меня сверху вниз, волосы упали ей на лицо, груди поблескивали в тех местах, где я касался их языком.
Теперь трусики и брюки неопрятной кучей висели на ее щиколотках. Я мог различить в темноте волосы у нее на лобке, но не видел, какого они цвета. Подумав, что мне нужно будет по крайней мере еще раз встретиться с ней, я коснулся языком ее пупка и медленно стал спускаться ниже, к завиткам волос, потом еще ниже, туда, где плоть расступалась и превращалась в жидкость…
Потом, закрыв за нами дверь ванной комнаты, она сказала:
– Надеюсь, ты не… – и замолчала.
– Что я не… – спросил я.
– Ничего, – покачала она головой.
Я сказал ей, что мне надо идти. Уходил я из квартиры, произнося всякие лживые слова, говорил, что мне нужно рано вставать, что позвоню ей через неделю – номер телефона я возьму у Стефана. Отъезжая на велосипеде, я оглянулся через плечо. Она стояла на верхней ступеньке и махала мне рукой.
За пять дней, которые прошли после вечеринки у Мадлен, и до того дня, когда я опять увиделся с Джаннин, я успел переспать с тремя медсестрами. В субботу вечером, в баре, я разговорился с девушкой, чьи покатые плечи напомнили мне Мод. В постели она отвернулась от меня, как от яркого света. В моей голове зазвучал слабый, невнятный голос. Не волнуйся. Это только сон… Я приподнялся на локтях, глядя на нее. Я видел изгиб левой ягодицы, копну жестких каштановых волос. Кожа у основания шеи была молочно-белой, почти зеленоватой, как плесень. Ее тело сотрясалось, будто она плакала.
– Ты хочешь уйти? – спросил я.
Она ничего не ответила. Просто лежала на кровати ко мне спиной, обнаженная и дрожащая.
– Тебе, наверное, лучше поспать, – сказал я, накрывая ее одеялом и выключая свет.
Утром, выйдя на улицу, мы натолкнулись на Стефана, который отвязывал свой велосипед. Он удивленно посмотрел на нас сквозь дымку дождя, слегка подняв брови. Может, Мадлен сказала ему, что я встречаюсь с Джаннин, а может, мы просто смотрелись как необычная пара.
Во вторник я переспал с двумя медсестрами, которые работали в больнице недалеко от вокзала Мейдерпорт. Я познакомился с ними в Остерпарке, который располагался прямо через дорогу от больницы. Они сказали мне, что часто во время перерыва приходят сюда погулять, а если погода хорошая, то лежат на траве и загорают. Когда мы оказались в их двухкомнатной квартирке на улице Де-Пейп, они разлили нам всем французское мартини, включили Эм-Ти-Ви и свернули самокрутку с гашишем. Казалось, они увлечены друг другом не меньше, чем мной, что было мне на руку: давало возможность изучить их тела в мельчайших подробностях. Я не обнаружил ничего, даже отдаленно похожего на тела трех женщин. Лежа рядом с ними, я думал о различии между их телами – по комплекции, оттенку и фактуре кожи – и вспомнил Джулию, которая работала в нашей труппе в секции костюма. Однажды, когда я был у нее на примерке, она показала мне свой рабочий альбом. В нем были воспроизведены и описаны оттенки кожи всех танцовщиков труппы. Иногда различие было поразительным – например, между Тироном, чернокожим американцем, и японцем Суицугу, – но интереснее всего мне показалось различие между людьми, оттенки кожи которых я считал более или менее одинаковыми. Джулия показала мне образец оттенка моей кожи, потом, на следующей странице, образец кожи Марселя, французского танцовщика. «Вы оба белые, но такие разные. У Марселя преобладает розовый пигмент в окрасе кожи, видишь? А здесь, на этой странице, Форг, почти желтый…»
Тогда я рассматривал ее заметки почти как метафору, свидетельство индивидуальности, уникальности каждого из нас – настолько точное и четкое, что по нему легко можно отличить одного человека от другого. Однако, лежа в постели с двумя медсестрами, я взглянул на это с другой стороны. Подобные наблюдения могут послужить практической цели, когда ищешь кого-то, быть использованными для установления личности.
Перед тем как встретиться с Джаннин в четверг, я чувствовал себя очень неловко. Помимо секса, мне пришлось избегать любых личных отношений, а в отличие от других мужчин, по крайней мере тех, с которыми я на подобную тему говорил, для меня это было трудно. По иронии судьбы я сам начал напоминать себе этих мужчин. Однажды, на той же неделе, я сидел в кафе и рассматривал студенток медицинского факультета, расположенного напротив, которые входили и выходили из здания. В какой-то момент взгляд мой упал на двух рабочих, сидевших за соседним столиком. Они занимались точно тем же, что и я. Тут я понял, что для стороннего наблюдателя я выгляжу так же, как и эти парни в грязных обвислых джинсах, с цементной пылью в волосах. Я смотрелся просто как мужчина, глазеющий на женщин. И так же, как и они, я готов был идти дальше. С Джаннин вышло как-то неловко. То, что с нами произошло на вечеринке, носило привкус запретного плода. Мы оба были слишком возбуждены. И я, наверное, дал ей повод думать, что у меня к ней есть какие-то чувства. Но я не мог себе позволить никаких сантиментов. У меня на это не было ни сил, ни времени. Я шел к ресторану, зная, что этот вечер будет трудным.
Я увидел ее раньше, чем она заметила меня. Она сидела напротив, у темно-желтой стены. На ней были коричневая футболка с длинными рукавами и джинсы. Бледное лицо с чистой гладкой кожей. Волосы забраны в пучок. Я почувствовал, что она для меня чужая. Мы никогда раньше не встречались. У меня не было с ней ничего общего. Мне нечего было здесь делать.
Я присел. Она слабо улыбнулась мне. Мы не поцеловались. Я заказал графин красного вина и маслины. В ресторане было шумно, официанты громко кричали и размахивали руками, словно прокладывая себе локтями дорогу сквозь клубы дыма, отливающего золотистой подсветкой. За соседним столиком сидела испанская пара: величественная черноволосая женщина средних лет и мужчина в облегающем светло-сером костюме. Мужчина почти вплотную склонился к женщине – похоже, говорил ей что-то очень личное либо очень важное. Время от времени он резко замолкал и крутил перстень на мизинце. Я сделал глоток вина, которое оказалось кислым, и посмотрел на Джаннин. Она курила. Я не имел ни малейшего понятия, что ей говорить.
Затушив сигарету, она спросила, как мне понравилась Южная Америка.
– Что, вся Южная Америка? – спросил я. И мы вдруг вместе рассмеялись.
После этого стало легче. У нее было острое чувство юмора и самоироничность, что довольно редко встречается в Амстердаме. Она рассказывала разные случаи, подсмеиваясь над собой и в то же время не вызывая ни жалости, ни насмешки. Наоборот, производила впечатление человека, который может выжить в любой ситуации. Возможно, под воздействием вина она постепенно стала чувствовать себя увереннее, так что, когда мы отвязывали велосипеды на стоянке у ресторана, даже игриво бросила:
– К тебе или ко мне?
Мы поехали на Принсенграхт, что было ближе. Ночь была прохладной, и от воды поднялся туман, окутав деревья серым облаком. Когда мы вошли в дом, было уже девять часов, и, хотя из-под двери Стефана пробивалась полоска света, мы решили не беспокоить его. И молча поднялись в мою квартиру на мансарде. Пока Джаннин была в ванной комнате, я быстро разделся и юркнул в кровать. Она появилась через несколько минут, одетая в белую майку и трусики. Спросила, потушить ли. Я покачал головой.
– Я хочу тебя видеть, – ответил я.
Она забралась ко мне в постель. Ее кожа была холодной на ощупь. Она поцеловала меня в губы, потом, подперев голову руками, посмотрела на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30