Зубатый соглашался и с законниками, и со службой безопасности, но никому не верил и все время жалел о том, что послушал Хамзата и не повел Сашу на раненого хищника.
Он снял кепку, собрал с железной крыши вольера мокрые снежные крохи, растер лицо, голову и встряхнулся. Девятиэтажку действительно было видно со двора, но другую, пролетарскую, крупноблочную и в заречной части города, совсем не похожую на ту, что стояла на кирпичной Серебряной улице. И никаких сумасшедших старух здесь нет и быть не может!
Стиснув кулаки и зубы, он пошел к дому и увидел на парадном крыльце жену. Катя была тихая, трезвая, с чистым, не заплаканным лицом и единственным неестественным для нее предметом — дымящейся сигаретой между длинных, тонких пальцев.
— Что ты бродишь? — спросила как ни в чем не бывало. — Иди домой.
— Маше звонила? — Он сел на мокрые ступени.
— Она звонила сама…
Зубатый отнял сигарету у жены, затянулся и швырнул в лужу.
— У нее все в порядке?
— Какой там порядок, если погиб брат? — В голосе жены сразу послышались слезы и, пожалуй, впервые за последнее время он почувствовал к ней жалость.
Дочь отправили к мужу в Коуволу чуть ли не насильно, после похорон Саши они с женой ревели с утра до ночи, беспрестанно заводя друг друга, и этот траурный тандем пришлось разорвать на третьи сутки, чтоб не сошли с ума. Возле «горячего» финского парня со слоновьим спокойствием Маше было бы лучше, чем с матерью-неврастеничкой.
— Давай позвоним, — мирно предложил Зубатый и принес из передней телефонную трубку.
— Зачем? Там уже ночь!
— Мне просто хочется поговорить с ней.
— Возможно, Маша уснула. Не нужно будить и напоминать!
— Тогда поговорю с Арвием.
— Ты никогда не разговаривал с ним…
— А сейчас хочу! — не сдержался он: — Ты что, запрещаешь говорить с зятем?
— Не запрещаю, пожалуйста, — Катя уже заводилась на слезы. — Но он не говорит по-русски!
Зять принципиально не учил языка, не понимал ни слова, хотя два года занимался бизнесом в России, и, когда приходил в гости, сидел, как чурка, хлопая остекленевшими глазами. Но оставалось легкое подозрение, что Арвий многое понимает и хитрит, прикидывается, чтобы послушать, как о нем будут говорить в семье Маши, особенно ее высокопоставленный отец, ибо стоило ему открыть рот, как зять начинал прислушиваться.
— Успокойся! — буркнул он. — Звонить не будем.
— Погоди! — спохватилась Катя. — Почему тебе вдруг приспичило звонить? Ты что-нибудь слышал? Знаешь?
У него уже не было настроения рассказывать ей о ненормальной старухе, хотя на мгновение захотелось поделиться с женой и обсудить, почему совершенно незнакомый человек бросил ему малопонятные и страшные обвинения.
— Ничего я не слышал, — отмахнулся Зубатый. — Пойдем ужинать, выпьем по рюмке…
— Толя, ты что-то не договариваешь! О чем ты хотел говорить с Машей?
— Да ни о чем!
— Тогда почему спрашиваешь, все ли в порядке? У нее должно что-то случиться?
— Ну с чего ты взяла?! С чего?
Она ответила текстом из какой-то пьесы:
— Материнское сердце не обманешь…
— Сегодня на Серебряной подошла какая-то старуха, — неожиданно для себя признался он. — И напророчила… В общем, все это ерунда.
— Постой, что она напророчила?
— Да она больная, сумасшедшая! Не стоит обращать внимания…
— Заикнулся — досказывай! Что ты скрываешь от меня? О Маше говорила?
— Нам нужно беречь ее…
— От чего?
— Толком не понял. Несла какой-то бред…
— Найди эту старуху и спроси! Неужели не понимаешь, как это важно?
— Хорошо, найду и спрошу! — рассердился он. — Хватит об этом!
— Почему ты на мне срываешь зло? Почему все время кричишь на меня?
Зубатый промолчал, а Катя вновь стала плаксивой и жалкой.
— Я теперь стану думать о твоих словах… Как бы с Машей ничего не случилось.
— Думай! — бросил он, отворяя двери. — Мне уже отсекли правую руку…
У Зубатого язык бы не повернулся впрямую обвинить ее в чем-то или хотя бы высказать претензии, однако он считал жену виновной в том, что произошло, и считал так давно, еще до гибели Саши, когда она втянула сына в театральную богемную жизнь и отняла последнюю возможность пробудить в нем мужской характер. Да, здесь медвежью услугу оказал знаменитый Ал. Михайлов; одной матери вряд ли бы удалось согнуть упрямого, себе на уме, сына, а этот респектабельный, всемогущий барин и органичный актер играючи убедил парня, что у него явный талант лицедея. Просто мужик приехал в провинцию, расслабился, а тут еще встретил свою ученицу, вспомнил что-то из молодости, и ему захотелось побыть немного широким и благородным. Разумеется, Катя цвела и пахла от радости, а Саша сдал карабин и почти перестал разговаривать с отцом, и однажды, когда Зубатый собирался на охоту, открыл дверь к нему в кабинет, понаблюдал, прислонясь к косяку, и обронил фразу, почти скопированную у режиссера:
— Убивать для развлечения — средневековье, папа.
Потом он много раз жалел, что взвинтился и сразу заговорил грубо, по-мужски, полагая, что никто не слышит, но сдержаться не мог, ибо не терпел лицемерия, тем паче зазвучавшего из сыновьих уст.
— Ты мясо ешь? — спросил.
— Да, я плотоядный, — дерзковато признался Саша.
— Значит, кто-то должен убить животное, а ты только есть? Кто-то режет горло, сдирает шкуру, пачкает руки в крови, а ты аккуратненько вилочкой ковыряешь жареную котлету. И остаешься гуманистом? Ты чист и безгрешен?
— Это демагогия, папа.
— Если это демагогия — ешь морковку и траву!
У сына уже тогда была мешанина в голове, хотя он только начал учиться в студий, причем мешанина с ярко выраженным юношеским максимализмом и откровенными атавизмами детства. Когда-то таких называли просто и емко — недоросль.
— Я бы с удовольствием стал вегетарианцем, — как-то вдруг беспомощно признался Саша. — Но для работы мозга нужен животный белок. И для роста мышц тоже…
— В таком случае соси титьку! — в сердцах посоветовал он, и тут из-за спины Саши вывернулась Катя.
— Ты как разговариваешь с сыном?…
Тут и случилась их первая, не связанная с театром, семейная крупная ссора, еще больше испортившая отношения с Сашей, а вернее, отдалившая его от отца. Внешне это почти не проявлялось, и через несколько дней все утряслось, сгладилось, но не само собой, а с помощью челночной дипломатии Маши, которая будто бы тайно бегала от отца к матери, затем к Саше и обратно. У нее был дар международного политика, умеющего сглаживать углы, находить компромиссы и предотвращать войны. Но вот что она нашла в этом финском бизнесмене, обликом и характером напоминающего туповатого, но способного пролезть в любую нору, фокстерьера? Как-то не хотелось верить, что только деньги и жизнь в благополучной и тихой стране Суоми…
После того, как сын отказался от охоты, неожиданный интерес к ней проявил сам Ал. Михайлов.
Однажды он пришел, когда Зубатый собирался на открытие весенней охоты и был в хорошем расположении духа. Для каждого мужчины, когда-то испытавшего охотничью судьбу и чувства ловца, добытчика, те самые чувства, что отличают его от женщины, сама охота начинается намного раньше, чем выход в поле — со сборов, поскольку они становятся чуть ли не религиозным ритуалом. И вот понаблюдав, как губернатор священнодействует с одеждой, боеприпасами и оружием, этот светский лев вдруг пожелал съездить с Зубатым хоть разок, без ружья, и лишь посмотреть, что же такого магического есть в древнем занятии и чем оно притягивает людей.
Безоружный Ал. Михайлов едва выдержал полчаса, и будучи человеком артистичным, творческим, не смог безучастно наблюдать, как невысоко над головой, с треском и шелестом крыльев летят стаи гусей и вдруг падают от удачных выстрелов. Он выхватил у егеря ружье и с мальчишеской страстью, забыв о своей известной персоне, упиваясь неведомой и диковатой радостью, открыл пальбу.
Режиссер не сбил ни одной птицы, да и без опыта сбить не мог в принципе, но один из егерей, желая ему потрафить, сдублировал выстрел, и когда матерый гуменник рухнул под ноги, Ал. Михайлов превратился в охотника. Впоследствии он купил несколько дорогих и редких ружей, позанимался стендовой и пулевой стрельбой, после чего стал приезжать на открытие каждого сезона. Охотился на все, что шевелится, бил кабанов, медведей и лосей, однако с особой хладнокровной страстью стрелял по гусям и валил их десятками, что в самом деле напоминало убийство…
…В парадной зале, где предыдущий губернатор устраивал балы, Зубатый увидел на зеленом карточном столике большую храмовую икону, горящие перед ней церковные свечи в старинном канделябре. Показалось, в воздухе витает запах ладана.
Это что-то было новенькое в поисках утешения жены: она всегда подчеркивала свои атеистические убеждения и скептически относилась к истовым новообращенным христианам-актерам. Видимо, смерть Саши встряхнула ее, поскольку сама пошла к владыке и договорилась, чтобы покойного отпели в кафедральном соборе, ибо своенравный настоятель отказался соборовать самоубийцу, а сам Зубатый старался не вмешиваться в тонкости православных традиций. Однако после этого в церковь больше не ходила, заливая горе валерьянкой и коньяком, не поддаваясь ни на какие уговоры, что лучше первое время быть на людях, заняться каким-то делом и не оставаться в одиночестве.
Когда-то Катя работала в ТЮЗе очередным режиссером, ставила детские спектакли с зайчиками, мышками и была почти счастлива. Как только Зубатого назначили тогда еще главой администрации области, ушла на «вольные хлеба», подыскивала себе пьесы и делала один спектакль в год. Но всегда оставалась недовольной своим творчеством, хотя премьеры проходили с полным аншлагом, местная пресса нахваливала и отвешивала комплименты, а причина тут была одна — жена губернатора. И потому недовольство часто оборачивалось против мужа, который находил спонсоров или выкраивал бюджетные деньги на постановки и помощь театрам, таким образом неожиданно завоевывая себе славу покровителя искусства.
То есть получался обратный эффект: рассчитывал помочь жене, чтобы избежать домашних обид и разборок, а помогал себе и тем самым вызывал еще больше упреков. В последнее время, когда Катя стала руководителем студии при драмтеатре, круг этот разорвался, однако после смерти Саши жена категорически отказалась выходить на работу, мол, ей все там будет напоминать о сыне, и теперь Зубатый не знал, чем ее занять. Ко всему прочему, в театре началась отвратительная и мерзкая возня за вакантное место, и к покровителю, уже не имеющему официальной власти, втайне зачастили ведущие актеры и режиссеры, вроде бы с соболезнованиями, а на самом деле с доносами друг на друга. И если в прошлом их фантазии ограничивались в основном взаимными обвинениями в антисоветизме и антипартийности, то сейчас те же люди, разве немного постаревшие, уличали друг друга в голубизне, лесбиянстве и педофилии.
Икона и свечи несколько вдохновили: может, здесь она найдет отдушину и пристанище для своей мятущейся души? И только так подумал, как жена вошла в зал, молча и бездумно прикурила от свечи и дохнула дымом.
— Я на кладбище была. Потом владыка заезжал, с отцом Михаилом… Молебен отслужили в храме. Сегодня сороковой день…

2

Полномочия он сложил сразу же, как только узнал разгромный счет и теперь, согласно областному закону, ходил на работу вроде бы для подготовки хозяйства к сдаче вновь избранному губернатору, а на самом деле по привычке и еще потому, что надо было ждать из Москвы приказа о новом назначении — скорее всего, генеральным директором Химкомбината.
Да и тяжело было оставаться дома и смотреть, как жена постепенно сходит с ума.
Его обязанности исполнял первый заместитель, приземистый, тучный молдаванин Марусь, прошедший с ним всю дорогу от комсомола и потому в узком кругу носивший прозвище Мамалыга. Несмотря на вес и неповоротливость, человеком он был деятельным, энергичным, подкованным во всех хозяйственных вопросах, так что Зубатый был спокоен. Но сам Марусь, привыкший всю жизнь ходить под ним, бегал советоваться по каждому поводу, и в администрации считали, что управляет по-прежнему Зубатый. Несколько раз он публично, при большом стечении чиновников, а потом и журналистов, опровергал все слухи, говорил, что после сдачи дел и инаугурации поздравит нового губернатора и уйдет с высоко поднятой головой, и ему вроде бы верили, но за десять лет привыкли и не хотели расставаться, с опаской поглядывая на молодого, бойкого реформатора Крюкова — как-то еще будет?
Сам не зная, зачем, Зубатый считал дни до инаугурации, и каждое утро то с облегчением, а то со странной тревожной печалью отнимал один день. Оставалось еще четыре.
Как всегда с утра он зашел в вольер, потрепал холки обрадованных лаек, пощупал носы и, снова вспомнив, как достались ему любимые собаки, решился в один момент — взял на сдвоенный поводок, вывел и посадил в машину.
— Мы куда, Анатолий Алексеевич? — спросил телохранитель Леша.
— В охотхозяйство. — обронил он и потом молчал всю дорогу.
В избирательную кампанию это хозяйство стало одним из аргументов Крюкова: как только не изощрялись журналисты-наемники, какие только картинки не рисовали местные карикатуристы относительно царских увлечений губернатора и расходовании бюджетных средств. На самом деле на обустройство базы и содержание охотугодий не ушло ни единой бюджетной копейки: спонсоров, желающих вложить какие-то деньги в возможность поохотиться с губернатором, а заодно решить свои вопросы, можно было в очередь выстраивать. Однако все они скромно промолчали, когда в прессе пошла лавина вранья, никому не хотелось признаваться в угодничестве, которое еще недавно выдавалось за радение о природе, и теперь судьба охотхозяйства висела в воздухе —
1 2 3 4 5 6 7