Карин Фоссум
Глаз Эвы



Фоссум Карин
Глаз Эвы

Посвящается отцу

***

Это был настоящий кукольный домик.

Крохотный домик с красными оконными рамами и кружевными занавесками на окнах. Он остановился, немного не доходя, но ничего не услышал – только собаку, которая тяжело дышала рядом, и легкий шелест в кронах старых яблонь. Он постоял еще немного, чувствуя, как ботинки пропитываются влагой на мокрой траве. Еще он чувствовал, что сердце все еще не может вернуться к обычному ритму – после той «гонки с преследованием» в саду. Собака смотрела на него и ждала. Из огромной пасти шел пар, она принюхивалась к чему-то в темноте, уши подрагивали – возможно, она различала какие-то звуки, не слышные ему. Он обернулся и посмотрел на особняк за спиной, где горел свет, где было так тепло и уютно. Их никто не слышал, даже собаку, когда она лаяла. Машину он оставил чуть дальше, на дороге – двумя колесами на тротуаре и с открытой дверью.
Она боится собак, подумал он удивленно. Он наклонился и ухватил пса за ошейник, а потом медленно пошел к двери. В таком крохотном домике явно не может быть черного хода, даже наверняка и замка в двери нет. Очевидно, сейчас, когда дверь захлопнулась, до нее дошло, что она угодила в ловушку. Выхода нет. У нее нет ни единого шанса.

***

Здание суда было бетонное, семиэтажное. Оно как бы заслоняло главную улицу города, принимая на себя порывы холодного ветра с реки. За зданием суда, в глубине, стояли в укрытии новые корпуса; зимой это было настоящее божье благословение, но летом они просто плавились в неподвижном воздухе. Фасад здания суда был украшен крайне современным изображением госпожи Юстиции над входом. Если смотреть издалека – например, встать чуть пониже, у заправки «Статойл», – она гораздо больше походила на ведьму на метле. Полиции и Окружной тюрьме принадлежали три верхних этажа здания суда, да еще эти новые корпуса.
Дверь распахнулась с жалобным стоном. Фру Бреннинген вздрогнула и заложила книгу пальцем – на фразе «перевес вероятных доказательств». В приемную вошли инспектор полиции Сейер и с ним женщина. Выглядела она неважно: на подбородке – рана, плащ и юбка порваны, изо рта бежит струйка крови. Вообще-то фру Бреннинген не имела обыкновения пялиться на людей. В комнатке дежурного в здании суда она сидела уже 17 лет, и кого ей только не доводилось видеть, но сейчас она просто не могла удержаться. Она даже захлопнула свою книгу, заложив старым автобусным билетиком. Сейер взял женщину под руку и ввел ее в лифт. Она шла, опустив голову. Двери лифта захлопнулись за ними.
Лицо у Сейера было непроницаемое, никогда нельзя было угадать, о чем он думает. Поэтому выглядел он сурово, хотя на самом деле просто был сдержанным человеком. За маской суровости скрывался человек, в общем-то, довольно дружелюбный. Не сказать, чтобы он расточал улыбки направо и налево, – нет, он улыбался, только когда хотел расположить к себе собеседника. А хвалил кого-то еще реже.
Сейер закрыл дверь и кивнул на стул, потом вытянул полметра бумажных полотенец из сушки над раковиной, смочил их теплой водой и протянул женщине. Она вытерла рот и огляделась. Кабинет выглядел довольно голым, но она продолжала исследовать его и увидела детские рисунки на стенах и маленькую фигурку тролля из соленого теста на письменном столе. Все это явно свидетельствовало о том, что у инспектора есть еще какая-то жизнь за пределами этой неуютной комнаты. Фигурка изображала полицейского в фиолетовой униформе, сильно ссутулившегося, с животом на коленках и в слишком больших башмаках. Полицейский из теста был не слишком похож на того, кто послужил для него моделью; этот человек сейчас сидел напротив нее, рассматривая серьезными серыми глазами.
На столе стояли кассетник и компьютер «СотраС». Женщина украдкой взглянула на них и спрятала лицо в комке мокрой бумаги. Полицейский не мешал ей. Поискал и нашел кассету, написал на белом прямоугольничке: «Эва Мария Магнус».
– Вы боитесь собак? – спросил он дружелюбно.
Она подняла на него глаза.
– Может быть, раньше. Сейчас уже не боюсь. – Она скомкала бумагу, получился шар. – Раньше я всего боялась. А теперь ничего не боюсь.

***

Река, пенясь, с ревом неслась по холодному городу, разрывая его на два дрожащих от холода серых полотнища. Был апрель. Холодный апрель. А в центре города, примерно у Центральной больницы, река начинала бурлить еще больше, течение становилось все стремительнее, как будто ей досаждали шум машин и грохот, доносящийся с фабрик, как будто река испытывала от всего этого настоящий стресс. Она извивалась, течение убыстрялось тем сильнее, чем глубже в город она проникала. Мимо старого театра и Народного дома, вдоль железнодорожных путей и дальше, мимо рыночной площади, к старой Бирже, переделанной теперь в «Макдоналдс», потом вниз, к пивоварне, выкрашенной в красивый пастельно-серый цвет и к тому же самой старой в стране, к гипермаркету «Cash&Carry», автомобильному мосту, большой промзоне, где было много автомагазинов, и, наконец, к старому придорожному кафе. Там река могла перевести дух, прежде чем стать частью моря.
Было довольно поздно, солнце уже село; пройдет совсем немного времени, и пивоварня из скучного гигантского здания превратится в сказочный чертог, тысячи огней которого будут отражаться в реке. Этот город становился красивым только с наступлением темноты.
Эва следила глазами за девочкой, бегающей вдоль берега реки. Их разделяло примерно метров десять, и она старалась, чтобы это расстояние не увеличивалось. День был серый, народу на пешеходных дорожках было совсем немного, с реки дул порывистый ветер. Эва следила, не идет ли к ним кто-нибудь с собакой, и увидев кого-нибудь, особенно если собака была без поводка, она вся съеживалась и успокаивалась только после того, как он проходил мимо. Сейчас она никого не видела. Юбка развевалась, ветер проникал под вязаный свитер, поэтому она шла, зябко обхватив себя обеими руками. Эмма, довольная, семенила дальше, не слишком грациозно – для этого она была полновата. Толстая девочка с большим ртом и грубоватыми чертами лица. Волосы у нее были рыжие, они трепались на ветру и били ее по лицу и шее; воздух был очень влажный, поэтому волосы выглядели неопрятно. Ее никак нельзя было назвать хорошенькой или миленькой девчушкой, но сама она об этом не подозревала, поэтому шла, беззаботно подпрыгивая – при полном отсутствии изящества, но с тем невероятным аппетитом к жизни, который присущ только детям. Четыре месяца до начала занятий в школе, подумала Эва. В один прекрасный день она увидит свое отражение в критических взглядах сверстников на школьном дворе, впервые поймет, насколько она нехороша. Но если она сильная девочка, если она похожа на своего отца, который нашел себе другую, сложил вещички и съехал, то она даже и думать об этом не будет. Вот о чем думала Эва Магнус. Об этом, а еще о плаще, который висел на крючке в коридоре у нее дома.
Эва знала каждую выбоину на пешеходной дорожке, потому что они часто здесь гуляли. А все Эмма – она приставала к ней, и клянчила, и никак не хотела отказаться от этой старой привычки – гулять вдоль берега реки. Эва вполне могла обойтись без этих прогулок. Девочка то и дело подбегала к самой кромке воды, потому что ей все время попадалось на глаза что-нибудь, что она хотела рассмотреть получше. Эва следила за ней, как коршун. Если Эмма свалится в воду, спасать ее придется ей самой – больше некому. Река была своенравная, вода – ледяная, а девочка – весьма увесистая. Эве даже зябко стало от мысли о том, что – не дай бог! – придется лезть в воду.
Сейчас Эмма обнаружила гладкую плиту у воды и принялась махать и кричать, звать мать. Эва спустилась к ней. Места там было достаточно, чтобы усесться вдвоем.
– Мы не будем здесь сидеть, она мокрая. Можно подхватить воспаление мочевого пузыря.
– А это опасно?
– Нет, но больно. Жжет, и все время хочется писать.
Но они все равно уселись на плиту. Обе следили глазами за маленькими водоворотиками на воде и удивлялись, как они получаются.
– А почему река течет? – спросила Эмма.
– Ой, господи, откуда я знаю?! Может, это как-то связано с тем, что на дне… Я вообще мало что знаю. Вот пойдешь в школу, и там тебе расскажут обо всем.
– Ты всегда начинаешь говорить про школу, когда не знаешь, что ответить.
– Да, что поделаешь. Во всяком случае, сможешь спросить у учительницы. Учительница в школе знает гораздо больше, чем я.
– Не думаю…
Мимо по течению пронеслась пластиковая канистра.
– Ой, она мне так нужна! Достань!
– Нет уж, уволь! Пусть себе плывет. Это же мусор, Эмма! И вообще, я замерзла. Может, пойдем домой?
– Ну, еще немножечко!
Эмма уселась поудобнее, подтянула коленки к подбородку, заправила волосы за уши, но они были непослушные и все равно выбивались.
– А там глубоко? – Она кивнула на середину реки.
– Да нет, не особо, – ответила Эва. – Метров восемь или девять – не больше.
– Но это же глубоко!
– Нет. Самое глубокое место в мире находится в Тихом океане, – произнесла она задумчиво. – Это такая впадина. Ее глубина одиннадцать тысяч метров. Вот это, я понимаю, глубоко.
– Не хотелось бы мне там купаться. Ты все знаешь, мамочка, я не думаю, что учительница знает про эту… впадину. Я хочу розовый рюкзак! – неожиданно выпалила она.
Эва замерла.
– М-м-м, – нерешительно сказала она. – Он симпатичный. Но, видишь ли, он ужасно быстро пачкается. Мне больше нравятся коричневые. Я хочу сказать – рюкзаки для школы. Ты видела? Я имею в виду – такие, с какими ходят взрослые ребята.
– Но я ведь еще не взрослая. Я же только в первый класс пойду.
– Да, верно, но ты растешь, а я не смогу покупать тебе новый рюкзак каждый год.
– Но ведь у нас сейчас больше денег, правда?
Эва не ответила. Услышав вопрос, она быстро обернулась, чтобы посмотреть, не идет ли кто-то за ними. Такая у нее появилась привычка. Эмма подняла палочку и сунула ее в воду.
– А почему в воде пена? – продолжала она. – Такая желтая, противная… – Она била по воде палочкой. – Что, опять в школе спросить?
Эва по-прежнему молчала. Она тоже сидела, подтянув колени к подбородку. Мысли ее были далеко-далеко. Глаза затуманились, фигурка Эммы размылась. Река напомнила ей о чем-то. Теперь она видела там, в черной воде, лицо, круглое, с узкими глазами и черными бровями.

– Ложись на кровать, Эва!
– Что? Зачем?
– Делай, что говорю! Ложись на кровать!

– А можно в «Макдоналдс»? – спросила Эмма.
– Что?! Да, конечно. Пошли в «Макдоналдс», там, по крайней мере, тепло.
Эва встала, все еще пребывая в некоторой отключке, и взяла дочь за руку. Покачала головой и посмотрела на реку. Лицо пропало, но она знала, что оно вернется; может быть, это лицо будет преследовать ее до конца жизни. Они снова вскарабкались на пешеходную тропинку и медленно побрели назад в город. Больше на тропинке никого не было.
Эве казалось, что ее мысли живут как бы отдельно от нее, разбредаются, идут каждая своим путем, задерживаясь на том, о чем она предпочла бы забыть. Река бурлила, Эве все время чудилось, что на поверхности появляются какие-то неясные, причудливые фигуры. Когда же они, наконец, исчезнут? Когда же она обретет покой? А время шло… Один день, потом другой, потом еще один – вот и шесть месяцев прошло.
– А можно мне гамбургер с детским подарком? Он стоит тридцать семь крон, ведь у меня нет Аладдина!
– Хорошо.
– А ты что будешь, мама? Курицу?
– Пока не знаю.
Она не могла оторвать взгляда от черной воды, при мысли о еде ее даже затошнило. Она вообще никогда не думала о еде. Сейчас она смотрела, как река то поднимается, то снова опускается – вся в хлопьях серо-желтой пены.
– Ведь у нас же сейчас больше денег? Да, мамочка? Можем есть, что захотим, правда?
Эва не ответила. Она вдруг остановилась и крепко зажмурилась. Прямо на поверхности воды болталось что-то серо-белое. Оно слабо качалось на воде, прибитое к берегу сильным течением. Она не могла отвести от этого глаз и совсем позабыла про девочку, которая тоже остановилась и которая видела гораздо лучше матери.
– Там… человек! – прокричала Эмма осипшим голосом. Она вцепилась в материнскую руку, глаза ее широко раскрылись от изумления. Несколько секунд они стояли, как приклеенные, и, не отрываясь, смотрели на бесформенную, очевидно полуразложившуюся фигуру, качающуюся среди камней ногами к берегу. Человек лежал на животе.
На затылке у него волос было совсем мало, они видели пятнышко-плешь. Эва даже не заметила, как пальцы впились в кожу, расцарапав ее до крови через свитер, она смотрела на этот серо-белый труп со светлыми спутанными волосами и не могла вспомнить, где она видела его раньше. Но кроссовки – сине-белые, высокие, полосатые кроссовки… Внезапно она ощутила во рту вкус крови.
– Там человек, – снова сказала Эмма, уже тише.
Эве хотелось закричать. В горле что-то клокотало, но она не могла произнести ни звука.
– Он утонул. Бедняга. Утонул, Эмма!
– А почему он такой страшный? Он же, как желе!
– Потому что, – она запнулась, – потому что прошло много времени.
Она закусила губу так сильно, что губа треснула. Опять вкус крови. Она пошатнулась.
– Давай его перевернем!
– Ты что, с ума сошла? Это дело полиции.
– А ты им позвонишь?
Эва обхватила дочь рукой за пухлые плечики и подтолкнула по направлению к дороге. Она посмотрела через плечо, как будто ожидая внезапного нападения и не зная, с какой стороны оно последует. При въезде на мост стояла телефонная будка; Эва тащила дочку к ней и одновременно шарила по карманам в поисках мелочи. Наконец она нашла пятикроновую монетку. Полуразложившийся труп так и стоял у нее перед глазами, как дурное предзнаменование. Она только-только успокоилась, время как бы покрыло все ужасные воспоминания слоем пыли, кошмар слегка поблек. Но сейчас сердце ее под свитером громко стучало, она почти потеряла контроль над собой. Эмма молчала. Испуганными серыми глазами она смотрела на мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35