Все-таки он не так и глуп! Я поглядел на солнце. Восемь часов! Уже опоздал.
— Суд приговорит их к штрафу, — кивнул я. — Десять нидерландских дукатов.
— Двадцать, — тут же отозвался он. Наглость, как известно, второе счастье. Но не чрезмерная. Я отвязал от пояса кошель, чуть подбросил на ладони.
— Шестнадцать. И чтоб через минуту я вас здесь не видел! Кошель исчез мгновенно. Если этот олух с такой же резвостью рубит врагов, то я им не завидую.
* * *
— Синьор! Синьор!
Мне опять мешали уйти. Площадь Цветов явно не хотела меня отпускать. Не иначе — соскучилась. Все-таки двадцать лет не виделись!
Синьор!
Я обернулся. Правая щека Коломбины пылала как маков цвет — ударили ее, похоже, от всей души. В темных глазах — слезы, но губы уже улыбались.
— Синьор, я должна…
— Мне? — как можно суше перебил я. — Мне вы ничего не должны, синьорина. А ваше глумление над духовным саном я нахожу попросту глупым!..
— Я заметила, — поспешно кивнула девушка. — Вы же стояли в первом ряду и ни разу не улыбнулись. Да, это было очень глупо, и я, как капокомико, виновата в первую очередь…
— Вы? — поразился я. — Вы руководите труппой? Она развела руками и вновь улыбнулась — на этот раз виновато.
— Да, синьор. И, к сожалению, я не смогла отговорить Лючано. Он уверял, что это поднимет сборы. Мы давно не были в Риме…
Теперь понятно. Где-нибудь во Флоренции или в Марселе такое вполне могло сойти с рук. Но не здесь.
— Надеюсь, в следующий раз сьер Лючано поведет себя умнее. Извините, синьорина капокомико, я спешу. Она быстро кивнула, маленькие губы сжались.
— Мы должны вам деньги, синьор Неулыбчивый. Сколько вы заплатили этому мерзавцу?
Проще всего было не отвечать. Илочечонк, сын ягуара, никогда не считал золотые кругляши. Но последние слова Коломбины меня изрядно задели.
— Мерзавец? Этот человек не мерзавец, синьорина. Он лишь выполнял свой долг — в меру собственного разумения. А ваша труппа должна мне шестнадцать дукатов.
— Всего? — удивилась она. — Я думала…
Она думала — и напрасно. У нее «синьор дженерале» не взял бы и сотню. Точнее, взял бы — и отправил всю их компанию в монастырь Санта Мария сопра Минерва вместе с половиной денег. И все остались бы довольны.
— Сейчас мы не можем вам отдать эту сумму. Приходите сегодня вечером на постоялый двор у ворот Святого Лаврентия. Договорились?
— Хорошо.
Спорить я не собирался — как и приходить за деньгами. К тому же я спешил, а к Святой Минерве не принято опаздывать.
От капюшона несло гнилью, и я уже успел трижды пожалеть, что согласился напялить на себя эту хламиду. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а обитель Святой Минервы не из тех, что позволяет нарушать порядки. Капюшон скрывает лицо, особенно если вокруг полутьма, а единственная масляная лампа поставлена так, чтобы освещать собеседника, но отнюдь не меня.
Я оглянулся. Низкий потолок, осклизлые, влажные стены, ни единого окошка. А в придачу — плащ с капюшоном, в котором я сразу же почувствовал себя мортусом. И сходство было не только внешним…
Маленький человечек в таком же плаще нерешительно остановился на пороге.
— Давайте второго, — кивнул я и пододвинул лампу поближе, пытаясь разглядеть изощренную писарскую вязь. Итак, номер два. Гарсиласио де ла Риверо, двадцати пяти лет, уроженец славного города Толедо, магистр семи свободных искусств, римский доктор богословия.
Авось повезет. Номер первый меня совершенно не устраивал, а номера третьего найти не удалось. Ни в Риме, ни во всей честной Италии. А искать где-нибудь еще попросту не было времени.
Когда я наконец дочитал абзац, касавшийся упомянутого сьера де ла Риверо, он уже стоял в дверях. Лица я не разглядел, а что касаемо всего остального…
…Невысок, худощав, узок в плечах, слегка сутулится. Если рост — от Бога и от родителей, то все остальное наглядно свидетельствовало о том, что сьеру магистру не приходилось особо утруждать себя трудами телесными. И еще вдобавок — сутулость. Значит, зрение уже пошаливает — и это в двадцать пять лет! Ох уж эти книги! Не иначе на свечи деньги жалел!
— Садитесь.
Он дернул плечами и присел на прикрепленный к полу табурет. Так-так, а мы, кажется, с характером! Неудивительно, ведь его даже не пытали. Рискуя испортить зрение, я покосился на лежавший передо мной документ. Что там? «Увещевание, предъявление известных орудий и принадлежностей…» Не пытали. Тому, кто был здесь перед ним, повезло меньше.
Оставалось взглянуть на сьера де ла Риверо поближе. Я пододвинул лампу.
— Не надо!
Он привстал, закрываясь ладонью. Вначале я удивился — свет был совсем неярок. Но тут же понял. В здешнем узилище нет окон. Нескольких дней в темноте хватит, чтобы даже огонек лучины резал глаза.
Наконец он опустил руку и вновь присел на стул, растерянно мигая. В этот миг лицо сьера Гарсиласио показалось мне совсем юным, почти детским. Длинный нос с горбинкой, большие темные глаза, тонкие яркие губы. Красивый мальчишка, из тех, кто бешено нравится пожилым дамам. Впрочем, не только пожилым. И занесло же этого красавчика сюда!
— Мне сказали, что я должен ответить на ваши вопросы. Но я не понимаю… Я уже сказал все. Все, что мог.
Голос тоже был совсем мальчишеский, высокий, срывающийся на петушиный крик. Петушиный крик с явственным испанским акцентом. Везет мне сегодня на испанцев!
— Этого недостаточно, сьер де ла Риверо, — заметил я самым невозмутимым тоном. — Вы должны сказать не то, что можете, а то, что знаете.
— Знаю? — Он попытался рассмеяться, и вновь мне почудилось, что под этими мрачными сводами прокричал молодой петух. — С вашими-то соглядатаями, святой отец! Да вы знаете больше, чем я!
Это была правда. Трибунал узнал более чем достаточно еще до ареста этого горе-еретика. В деле, экстракт из которого лежал передо мной, имелось все. И записи бесед с друзьями — такими же болтунами, как он сам, и рукопись его нелепой книги, именовавшейся «Ущемление Истины». Он что, спутал истину с грыжей?
— Я сказал следователю все, что мог и что знал, святой отец! И я раскаялся! Слышите! Я раскаялся!
Он даже привстал с табурета. Узкая худая ладонь поднялась вверх, словно сьер Гарсиласио пытался принести присягу. Отвечать я не стал, хотя сказать было что. Он, конечно, и не думал о раскаянии. Обычный прием, чтобы избежать суровой кары, особенно когда попадаешь в Трибунал в первый раз. Джулио Ванини каялся три раза. А нас еще обвиняют в жестокости и непримиримости!
Я вновь поглядел на неровные строчки документа. Не мое дело выводить на чистую воду этого болтуна. Но он мне нужен.
И не только мне.
— Во-первых, не зовите меня святым отцом. Обращение «сьер» нас обоих вполне устроит. А во-вторых… Год назад, сьер Гарсиласио, вы защитили диссертацию и получили степень римского доктора богословия. Ваша диссертация, посвященная вопросу о свободе воли, была написана полностью в духе догматов Святой Католической Церкви…
Он попытался что-то сказать, но я предостерегающе поднял руку:
— Не спешите! Итак, вы пишете вполне ортодоксальную диссертацию и одновременно работаете над книгой, отрицающей основные догматы Церкви. Вас арестовывают, и вы тут же каетесь. Поясните мне, в каком случае вы были искренни: в первом, втором или третьем?
Он молчал, да я и не ждал ответа.
— К тому же вы каетесь, обращаясь к Церкви, к ее власти и авторитету. А в книге, напротив, отрицаете и то и другое. Значит, с этих позиций ваше раскаяние не имеет никакого веса, ведь нельзя каяться перед тем, чего не признаешь!
Он чуть подался вперед, темные глаза блеснули вызовом:
Не каясь, он прощенным быть не мог,
А каяться, грешить желая все же,
Нельзя: в таком сужденье есть порок.

— А ты не думал, что я логик тоже? — невозмутимо согласился я. — Итак?
— Что вы хотите, сьер Черный Херувим? — усмехнулся он. — Следствие уже закончено, я все подписал…
— Не закончено, сьер римский доктор. Я приказал продолжить его.
Он осекся, замолчал, а я все ждал, не зная, на что решиться. Лучше всего поговорить с этим парнем по-хорошему. Лучше — но не правильней. Он нас ненавидит. Ненавидит — и предаст, как только покинет эти стены. Ненавидят сильные, значит, этому мальчику кажется, что он сильнее нас.
— Вы знаете, что ваш отец арестован?
Он вздрогнул. Отвернулся. Плечи дернулись, опустились.
— Если знаете, то, наверное, имеете представление о предъявленных ему обвинениях.
Я ждал, что он снова вспыхнет, но ответ прозвучал глухо, словно сьер Гарсиласио за миг постарел сразу на двадцать лег.
— Это недоразумение. Мой отец не разделял моих взглядов. И даже не знал о них.
— Верно, — подхватил я. — Не знал и не разделял. Однако двадцать семь лет назад ему пришлось бежать из Толедо. Вы знаете почему?
Теперь я ждал ответа. Не исключено, что не знал. Ведь все это случилось слишком давно, еще до рождения этого парня.
— Он марран. Но разве это преступление?
Выходит, знал! Ну что ж, так даже проще.
— Быть марраном не преступление, сьер Гарсиласио. А вот тайно исповедовать иудаизм, перейдя в католичество, — дело совсем иное. Когда вас арестовали. Трибунал решил узнать все о вашей семье. В Толедо вашего отца давно ждут…
— Сволочь!
Я перехватил его руку, рванул, завернул за спину, отбросил обмякшее тело.
— Сидеть!
Кажется, я слегка перестарался. Пришлось ждать, пока он перестанет стонать и вновь поднимет голову. Смотреть на парня было неприятно.
— О вашем отце мы еще переговорим — попозже. Сначала о вас, сьер Гарсиласио. Мне нужна от вас прежде всего искренность. Но пока еще вы не готовы к разговору.
— Не дождетесь!
В его глазах вновь горел вызов. Да, по-хорошему не выйдет. Зря!
— Не нужно много смелости, чтобы за бочонком кьянти ругать инквизицию, отправившую на костер Бруно Ноланца и затравившую мессера Галилея. А вот чтобы отвечать за это, смелость как раз требуется.
— Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю!
Я едва удержался, чтобы не поморщиться. Петушиный фальцет резал уши.
— Не сравнивайте себя с Ноланцем, юноша. Вы не выдержите то, что выдержал он. И дело не только в этом. Бруно был гений, а вот вы…
— Гений?!
Его изумление мне понравилось.
— А разве вы думаете иначе? Я ведь читал вашу книгу. Не читал, конечно. Но некоторые разделы все же проглядел.
— На это вы меня не поймаете, — подумав, ответил он. — Сначала — разговор по душам, затем — «вторичное впадение в ересь». Знаю! А что касаемо моей книги, то я действительно отзывался о Бруно положительно, как о продолжателе дела великого Николая Коперника. В чем сейчас и раскаиваюсь. И хватит об этом!
— Отчего же хватит? — усмехнулся я. — Хвалить Бруно как продолжателя дела Коперника, конечно, нехорошо, хотя тут особых заслуг у Ноланца я не вижу. Торунский Каноник был неплохим математиком, не более. Гелиоцентрическое учение было разработано Аристархом Самосским еще полторы тысячи лет назад, а все основные идеи Коперник позаимствовал у своего учителя Юрия Дрогобыча. Не слыхали о таком?
Не слыхал, конечно. И мало кто об этом знает. А вся вина Дрогобыча-Котермака в том, что он не дожил и до сорока, не успев закончить труд своей жизни. Копернику понадобилось полвека, чтобы завершить работу учителя.
— Бруно велик, но не этим. В отличие от Коперника он был философом и как философ высказал несколько действительно невероятных идей. Настолько невероятных, что они похожи на истину…
Я заставил себя замолчать. Нет смысла говорить с этим мальчишкой о Ноланце. Сейчас ему не до философии. Как и мне самому. А жаль! Кажется, посещение площади Цветов не прошло бесследно.
— Так, значит, именно за гениальность вы сожгли Бруно и Ванини, унизили Галилея, пытали Фому Колокольца!..
Он снова задирался, начисто забыл о своем «раскаянии». Спорить не имело смысла, тем более свой выбор я уже сделал, но удержаться было трудно:
— Для римского доктора вы удивительно безграмотны, сьер Гарсиласио! Чтение амстердамских и виттенбергских пасквилей вредно не только для вашей бессмертной души, но и для истины. И прежде чем мы позаботимся и о том и о другом, хочу напомнить о вещах очевидных…
— Для вас! — резко бросил он, но я лишь улыбнулся.
— Для всех. Прежде всего выкинем из приведенного вами мартиролога сьера Джулио Ванини. Этому недоучке там нечего делать. Его «Диалоги» свидетельствуют лишь о том, что автор не озаботился прочитать в подлиннике не только Аристотеля вкупе с Отцами Церкви, но и книги Священного Писания. На костер его отправили не мы, как вы изволили выразиться, а Тулузский парламент. Кстати, Церковь спасла этого богохульника, когда нечто подобное грозило ему в Лондоне несколькими годами ранее…
Теперь он уже не пытался перебивать, и в его глазах я заметил явный интерес. И действительно, где еще можно услыхать лекцию по ересиологии?
— О Фоме Колокольце тоже не поминайте всуе. Он провел тридцать лет в испанской, а не в церковной тюрьме, откуда быв освобожден по негласной просьбе из Рима. Будь он еретик, то ему бы не доверили должность главного цензора в Ватикане, а позже не рекомендовали бы на должность придворного астролога при Людовике Французском…
— Испанцы судили его за ересь, — негромко проговорил сьер Гарсиласио и отвернулся. — Какая разница, ваша ли инквизиция или испанская!
Прежде чем ответить, я вдруг сообразил, что за двадцать минут добился того, чего не смогли следователи за полгода. Этот парень заговорил со мной откровенно. На свою глупую молодую голову, конечно. Иногда искренность стоит очень дорого. Мессеру римскому доктору крупно повезло, что он мне нужен, так сказать, in corpora. In corpora, и желательно в сыром виде.
— Ересь Фомы Колокольца заключалась в том, что он хотел призвать в Калабрию турок для борьбы с испанцами. Он всегда был реалистом, чем и велик. Смелость в политике ведет к победе. Ему просто не повезло…
И вновь я с трудом заставил себя остановиться. Не время. Может, если мы договоримся, еще будет предлог поговорить о Колокольце.
— Что касаемо мессера Галилея, то тут все просто. Папа Урбан постарел, и возле его престола началась обычная грызня.
1 2 3 4 5 6 7 8