– Поблагодарите его величество за сострадание, – с иронией отвечала господарша, – но мы в нем не нуждаемся; мы продержались два месяца, продержимся и еще два, если то будет необходимо. Гетман уже близко; татарские войска тоже на полпути, и нам странно, что его величество считает нас такими малодушными.
Пан Маховский собирался возражать.
– Проводите посла, аудиенция кончена! – приказала господарша, обращаясь к окружавшей ее свите.
Не дав послу даже откланяться, господарша покинула зал и удалилась во внутренние покои.
Переговоры с послом отняли время, предназначенное для вылазки, ее отложили до следующего дня.
Пан Доброшевский внимательно следил за своим приятелем и видел, как вечером к нему подбежал какой-то черномазый мальчишка с клочком бумажки.
Пан Кутнарский быстро пробежал глазами написанное на клочке, затем высек огня и старательно сжег бумагу. Все это происходило шагах в двадцати от пана Доброшевского, следившего из-за угла. «Плохо дело, – подумал про себя Доброшевский, – он что-нибудь затевает».
На следующую ночь состоялась вылазка. Тихо, неслышно, как кошки, крались казаки, перелезая через вал, пробираясь во рву между густым кустарником и ползком извиваясь в густой траве. Немного поодаль, по самому краю оврага, тихо ползли две тени одна за другой, причем ползший впереди постоянно удалялся от общей линии, а следовавший за ним старался, по-видимому, не быть замеченным первым и держался от него шагах в тридцати. Вдруг на самом краю рва, где ров соприкасался с небольшим болотом, послышалось ржание коней. Ползший впереди вскочил на ноги и бросился к группе деревьев, стоявших у самого болота. В ту же минуту следовавший за ним по пятам тоже вскочил, в несколько прыжков настиг беглеца и схватил его за ворот.
– Предатель, изменник! – крикнул он ему. – Я знал, что ты задумал бежать!..
Но с паном Кутнарским нелегко было справиться. Изворотливый, как кошка, он в одну секунду отстегнул застежку кунтуша, сбросил его и, убегая от растерявшегося Дорошевского, на ходу выстрелил в него. Пуля попала в левую руку, но Доброшевский, не обращая внимания на боль, все-таки еще некоторое время пытался догнать перебежчика. Не тут-то было: он только издали увидел, как тот вскочил на коня и помчался к неприятельскому лагерю, описывая широкую дугу. В ту же минуту послышались выстрелы и крики с противоположной стороны. Казаки напали на сонный неприятельский лагерь: второпях заклепали они пушки, прихватили, что могли, из обоза, перерезали и перестреляли попавшихся на пути и теперь, отстреливаясь, отступали к крепости, где уже для них спустили подъемный мост и отворили ворота. Кое-как зажав свою рану, пан Доброшевский бегом пустился в крепость, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули.
– Какой я неудачник! – шептал он про себя. – Один раз в жизни хотел сделать доброе дело, и то не удалось, только самого себя изуродовал...
– Гей, пане писарь! – крикнул ему Тимош, стоявший за воротами и распоряжавшийся спуском моста. – Тебя откуда несет? Ты как попал сюда?
Пан Доброшевский только замахал головой и показал на рану.
– Да ты никак в схватке был, – пошутил Тимош. – Молодец! Ей-ей, молодец! Ну, беги до лекаря да ложись, выздоравливай. Мне теперь писать, пожалуй, и нечего.
Пан Доброшевский поспешно отправился к лекарю; рана оказалась легкой, пуля пробила рукав и только скользнула по телу, причинив легкую царапину. Пану сделали перевязку и уложили его в постель, а вечером господарша с Тимошем пришли его проведать.
Доброшевский рассказал все, что с ним случилось. Подозревая Кутнарского в измене, он зорко следил за ним, и когда тот, пользуясь темнотой, проскользнул за казаками, он, как тень, последовал за ним до самого оврага, где тот и выскользнул у него из рук.
– Не добре! – качая головою, проговорил Тимош.
– Он предаст нас, – заметила господарша. – Надо удвоить стражу и установить такой надзор, чтобы ни одна мышь не могла проскользнуть в крепость.
– Мышь не проскользнет, а птица перелетит, – многозначительно вставил Доброшевский.
– Что пан хочет сказать? – спросил Тимош.
– Я подозреваю голубиную почту, вместо пантофельной. Я не могу себе объяснить иначе, откуда пан Кутнарский получил вчера эту бумажку. Ведь очевидно, что бегство было условлено заранее. Иначе откуда бы взяться коню.
– Но кто же может тут заведовать такою почтою? – в раздумье спросил Тимош.
– А жиды! – воскликнул Доброшевский. – Велите схватить Иохеля, Янкелева сына, да допросите построже Янкеля, быть может, что-нибудь и узнаете.
Тимош послушался совета Доброшевского и приказал тотчас же схватить Иохеля и его отца, но ни того, ни другого нигде не оказалось. Вся семья Янкеля сгинула и пропала, и никто не мог сказать точно, когда именно. Может быть, они воспользовались вылазкой и ночью ушли незамеченными, может быть, они бежали и раньше. Достоверно было только то, что лачужка Янкеля стояла пустая, и ни хозяина, ни хозяйки в ней не было.
Казацкий лагерь был расположен у самого вала внутри крепости на обширном майдане, тянувшемся параллельно главной улице. Палатка Тимоша стояла на противоположном крае майдана в некотором отдалении от прочих и ничем не была защищена от неприятельских выстрелов. Как истый казак, Тимош привык чувствовать себя под неприятельскими пулями как дома и ни за что не хотел переселиться в замок, хотя полковники и уговаривали его принять предложение господарши, обещавшей устроить его в замке со всеми удобствами.
XII
Смерть
Прошло несколько дней. Как-то утром Тимош вышел из палатки и сел на деревянный ящик, служивший ему скамейкой. Он спокойно курил люльку, наблюдая, как мало-помалу оживал лагерь. Потом мысли его перенеслись к Локсандре, он думал, что-то она делает, вспоминает ли в эту минуту о нем, не плачет ли.
Утро стояло холодное, почти морозное, но ясное. Первые лучи солнца ярко-красным светом обливали и палатки, и фигуру сидевшего Тимоша, и только что проснувшийся лагерь. Казаки грелись у костров, варили саламату, шутили, смеялись, перебрасывались остротами.
Вдруг какой-то свист с визгом пронесся над лагерем, что-то тяжелое шлепнулось подле Тимоша; в ту же минуту послышался треск; Тимош, ящик, палатка – все исчезло в густом облаке дыма...
– Ратуйте, братове! – пронеслось по лагерю. – В батька бомба попала!..
Все бросились к Тимошу; он лежал на земле бледный, окровавленный, тяжело дыша.
– Ничего, ничего, товарищи! – шептал он. – Я жив, я только ранен, несите меня скорее в замок!
Десятки дюжих рук устроили носилки, Тимоша положили на бурку и перенесли в замок. Весь лагерь опустел, остались только сторожевые цепи. Казаки столпились перед замком молча, неподвижно, с непокрытыми головами. На многих суровых лицах показались слезы.
– Батько наш! Батько наш! Неужели ты нас оставишь! – шептали они.
Господарша бросилась навстречу. Эта железная женщина, никогда не терявшая присутствия духа, едва не лишилась чувств при виде окровавленного Тимоша.
Тимош, взглянув на ее искаженное от ужаса лицо, замахал руками и едва прошептал:
– Ничего, ничего! Я жив... скорее лекаря...
Бросились за лекарем. Привели нескольких: еврея, молдаванина, знахарку и двоих-троих армян.
Все они осмотрели раны. Один из армян взялся их обмывать и перевязывать. Одна рана в голову была не опасна, она произошла от ушиба, когда бомбой разорвало ящик и стоявшую рядом телегу; но рана В бедро с торчащим из нее осколком дерева оказалась очень серьезной. Осколок попал глубоко, расщепился, так что его пришлось вынимать по частям. По-видимому, все щепки устранили, а Тимош все жаловался, что чувствует колючую боль в ране. К ней приложили какого-то снадобья и забинтовали ногу, но уже часа через два с ним сделалась лихорадка, он потерял сознание и начал бредить.
Господарша осталась при нем и просила Федоренка принять команду над войском. В тот же вечер она отправила пана Доброшевского к гетману донести о случившемся.
* * *
В польском лагере в это время готовились к наступлению. Князь Дмитрий имел продолжительный разговор с Кутнарским, после чего собрали военный совет. Предводители поляков Кондрацкий и Денгов советовали сделать нападение тотчас; но Януш Кимени, храбрый начальник венгерского отряда, находил, что следовало сперва узнать, действительно ли бомба, брошенная по направлению Тимошевой палатки, произвела какое-нибудь действие.
– Наверно произвела! – настаивал Вишневецкий. – Прибывший из крепости перебежчик – человек, которого я давно знаю; он не раз оказывал мне услуги, на него можно вполне положиться.
– Но казацкий атаман мог не быть в палатке, когда последовал взрыв, – возражал Кимени.
– На таком расстоянии я не могу утверждать, что видел все ясно, но Кутнарский указал мне на сидевшую у палатки фигуру, и по общему очертанию, это был Тимош. Затем поднялось в лагере смятение, все побежали, засуетились... по всей вероятности, если он не убит, то ранен...
– Все-таки нам нельзя перейти в наступление сегодня же, – возражал Кимени, – надо выработать план действия, подготовить войско, отдать приказы, все это займет по крайней мере три дня.
– А если мы упустим удобную минуту и казаки предупредят нас? – говорил Кондрацкий.
– Мы встретим их здесь и дадим приличный отпор.
Таким образом, решено было отложить приступ еще на два дня.
* * *
Бедному раненому становилось все хуже и хуже; нога опухла, рана почернела; он стонал и метался в бреду, корчась от невыносимой боли.
Господарша как будто застыла в немом отчаянии. Бледная, с неподвижным взором, со сжатыми губами ходила она за больным, предупреждала малейшие его желания и ни на минуту не уходила от его постели. К больному входил только Федоренко; ему казаки безусловно доверяли. На третий день больной притих и пришел в себя; лицо у него побледнело и вытянулось, нос обострился, и только глаза лихорадочно горели; в них, казалось, сосредоточилась вся жизнь. Вошел Федоренко. Господарша встала и уступила место у кровати больного, а сама присела в ногах на постель.
Тимош быстро взглянул на угрюмое лицо своего боевого товарища, и слабая улыбка промелькнула по безжизненному лицу.
– Прощай, друже! – сказал он ему. – Вот моя песенка и спета...
– Что ты, что ты, батько! – с испугом проговорил тот. – Грешно так говорить; тебе сегодня полегчало, Бог даст, скоро и выздоровеешь.
– Хорошо бы выздороветь... – произнес Тимош со вздохом. Казалось, весь остаток жизненных сил прилил к его остывавшему сердцу.
– Ах, как бы хорошо! Сильно не хочется умирать... И Локсандру жалко... и... – заикнулся он, взглянув на господаршу, – все вы такие ко мне добрые... Ну да, видно, Богу не угодно... чую смерть у себя за плечами... Прости, товарищ, – прибавил он, протягивая свою руку, – если в чем перед тобою виноват. А ты, княгиня, не поминай лихом, – проговорил он, обращаясь к господарше и протягивая ей другую руку, левую... – Левая рука идет от сердца, – прибавил он шутливо, слабо пожимая холодную руку господарши. – Не жалей обо мне. Локсандре скажите, что я о ней каждую минуту вспоминаю... и на том свете помнить буду, если только смерть память не отшибет... А батька успокойте, скажите, что умер я, как добрый казак и добрый христианин... Теперь зовите попа... – докончил он усталым голосом, – может, я скоро и языком ворочать перестану...
Господарша тихо вышла из комнаты и послала за своим духовником, жившим в замке.
Через четверть часа высокий, худой, изможденный старик-священник вошел в комнату больного. Все вышли. Началась исповедь, потом больного причастили, в комнате были только господарша и Федоренко. Когда священник вышел, Тимош попросил, чтобы ему дали заснуть.
Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Господарша встала, схватилась за грудь, стараясь задушить рыдания, и села у кровати. Федоренко тоже присел на лавку у задней стены. Верная Марианка, исполнявшая роль помощницы сиделки, заглянула в дверь, так как было время переменять повязки, но господарша махнула рукой, и она скрылась.
Прошло полчаса томительного молчания.
На дворе стояла осенняя вьюга. Дождь пополам со снегом хлестал в окно, а в комнате жужжали последние мухи, собираясь заснуть. Время от времени тишина нарушалась каким-нибудь звуком. Господарша вздрагивала и устремляла взор на больного.
Вдруг больной задрожал всем телом, выпрямился и широко открыл глаза.
– Вот! Вот она! Смерть! – вскрикнул он полным голосом, сел на кровати, протянул куда-то руки и потом беспомощно, как подкошенный, снова упал на подушки.
Господарша вскрикнула, вскочила, приложила руку к груди больного, но сердце его уже больше не билось...
XIII
Отцовское горе
Отпустив Тимоша в Молдавию, Богдан почувствовал какую-то особенную пустоту; ему всюду недоставало сына. За последнее время сын развился в мужественного, энергичного казака, в нем сказался недюжинный ум, смешанный, правда, с излишним простодушием и юношескою самонадеянностью; но ум отважный, смелый, готовый на всякое рискованное предприятие. Богдан гордился этой отвагой и уже втайне видел на голове Тимоша валашскую корону. Тем не менее что-то щемило и сосало его сердце; он с нетерпением ждал гонца из Молдавии. В длинные осенние вечера, когда все семейство собиралось за пряжей, Богдан уходил к себе или же отправлялся к кому-нибудь из полковников.
У Локсандры только что родились двое слабых хилых близнецов. В помощь ей взяли кормилицу-казачку, но она и сама непременно желала кормить. Эти маленькие зыбкие колыбельки заменили ей весь мир, по временам заставляли даже забывать Тимоша.
– Брось ты их мамке! – часто говорила ей Ганна, видя, как слабая, не вполне еще оправившаяся Локсандра возится с беспокойными детьми. – Она баба опытная, гораздо лучше тебя с ними управится. Вишь, какие они хилые да тощие, плохие казаки.
Локсандра сердито посматривала на гетманшу и ничего не отвечала. Скоро все домашние махнули на нее рукой и привыкли к ее постоянному отсутствию.
Как-то поздно вечером у гетманши собралось общество молодых казачек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25