— Помогите мне! — крикнул он перепуганным слугам. — У вашего хозяина апоплексический удар. Надо отвезти его домой. — И, решительно усевшись в богатую гондолу, он пристроил голову больного к себе на колени. — Везите его домой! — приказал он. — Где он живет?
— Во дворце Брагадино. Это сам сенатор.
— Ну, так во дворец Брагадино. И поживее!
Через несколько минут он сам отнес бесчувственного старика в постель и послал за врачом, в ожидании которого уселся у изголовья больного, который явно все больше его интересовал.
Врач явился, налепил на грудь сенатору, который тем временем успел прийти в себя, ртутный пластырь и удалился, заверив, что больному немедленно станет лучше. Но ничего подобного не произошло, совсем напротив: казалось, старику, вцепившемуся в руку добровольного санитара, с каждой минутой становится хуже.
— Я задыхаюсь, — хрипел он. — Я сейчас совсем задохнусь! Ты так милосердно помог мне, неужели ты не можешь ничего для меня сделать?
Казанова колебался лишь мгновение. Припарка, сделанная лекарем, совершенно ему не нравилась. Ртуть должна была слишком большой тяжестью лечь на и без того стесненную грудь. Он сорвал пластырь, послал за оливковым маслом, сделал несколько легких втираний и, вспомнив одно из снадобий Серафины, велел приготовить отвар и сам напоил им сенатора.
Лекарство подействовало магическим образом. Брагадино, которому тотчас стало легче, прижал Казанову к сердцу, назвал своим сыном, а целителя, когда тот пришел узнать, помогло ли его лечение, выгнал вон из дома.
— Этот молодой скрипач понимает больше, чем все городские врачи, вместе взятые, — сказал он лекарю. — Отныне он всегда будет при мне.
Эта внезапно вспыхнувшая привязанность перешла всякие границы, когда юноша рассказал своему новому покровителю, что он весьма сведущ в магии и каббалистической науке.
— Мне известен, — признался Казанова, — некий числовой расчет, благодаря которому я могу, в ответ на записанный и превращенный в цифры вопрос, получить ответ, который также будет записан в виде цифр и в котором будет содержаться все, что я пожелаю узнать. Меня научил этому один отшельник.
Брагадино тотчас снова прижал его к сердцу, объявил, что усыновляет его, и представил двоим своим ближайшим друзьям, сенаторам Дандоло и Барбаро, тоже увлекавшимся магией. И все трое, с общего согласия, решили позаботиться о том, чтобы такой чудесный юноша отныне ни в чем не нуждался.
— Если хочешь стать моим сыном, — сказал ему Брагадино, — тебе надо всего лишь признать меня твоим отцом. Квартира для тебя готова. Вели перенести туда твои вещи. У тебя будет слуга, будет гондола и десять цехинов в месяц на всякие приятные шалости.
Райская жизнь, о которой Казанова еще совсем недавно не мог и мечтать!
Джакомо, не теряя ни минуты, бросился в самую гущу золотой венецианской молодежи. Его видели одетым как вельможа — в широком черном плаще, табарро, белой маске с птичьим клювом и треуголке с перьями — в самых шикарных игорных домах и в обществе самых знаменитых куртизанок. Он танцевал ночи напролет, пил как сапожник, ел соответственно, но эти пиршества нисколько не сказывались на его фигуре.
К несчастью, он, кроме того, очень усердно посещал магов-каббалистов, таившихся в своих логовах по всей Венеции, присутствовал на сеансах черной магии и занимался некромантией. И при этом, разумеется, не переставал коллекционировать победы и менял любовниц не реже, чем рубашки.
Между тем всем было известно, что в Венеции не стоит связываться с оккультными науками. Пасть каменного льва, служившего почтовым ящиком для тайных доносов, адресованных Совету Десяти, проглотила несколько ядовитых писем, брошенных туда, должно быть, покинутыми Казановой красотками. Страшная тайная полиция этого не менее, если не более, тайного трибунала начала работать, но, к счастью для Казановы, у сенатора Брагадино были длинные руки и немалые связи. Он пронюхал о том, что готовилось, и, всполошившись, предупредил об этом приемного сына.
— Ты должен уехать, Джакомо! Сегодня же ночью моя гондола отвезет тебя на материк. У меня сердце обливается кровью при мысли о разлуке с тобой, но лучше тебе уехать, потому что твоя жизнь в опасности.
Старик был искренне расстроен, но сам Казанова был совсем не прочь уехать. Он еще не утолил свою страсть к путешествиям; к тому же Брагадино, проявив щедрость, достойную родного отца, только что вручил ему «на дорогу» туго набитый кошелек и пару переводных векселей. Но куда же ему направиться?
Решение подсказал Антонио Балетти, один из самых давних его друзей. Антонио был внуком Фраголетты и сыном Сильвии Балетти, очень известной в те годы певицы, выступавшей на сцене Итальянской комедии в Париже.
— Давай поедем во Францию! — предложил он. — Моя мать говорит, что это чудесная страна. Мама нас и приютит.
Предложение было дельным. Казанова решил последовать совету и вместе с Антонио занял место в гондоле. В ней они переправились на материк, где их ждала зафрахтованная Брагадино фелука, которая должна была увезти их подальше от Венеции.
Несколько дней спустя они высадились в Пезаро, маленьком адриатическом порту, где можно было уже не опасаться Совета Десяти. Там друзья раздобыли лошадей и приготовились совершить насколько возможно приятное путешествие. Им предстояло пересечь всю Италию, чтобы добраться до французской границы… Но на самом деле Казанова не так уж и стремился к ней приблизиться. Дело было в том, что однажды вечером, остановившись в лучшей гостинице маленького городка Чезена, он заметил странную пару: старого и явно очень богатого венгерского офицера и красивого молодого брюнета, которого тот называл Анри. У этого красивого молодого человека были восхитительные ноги, самое прелестное в мире лицо и совершенно удивительное для юноши телосложение.
Казанова всегда любил тайны. И потом, спешить было некуда. Он решил на время остаться в Чезене, хотя бы для того, чтобы самому выяснить, что именно облегает — и очень тесно! — бархатный наряд юного Анри.
3. Марсельская красавица
Гостиница «Золотой лев», стоявшая на пьяцца-дель-Пополо в Чезене, была отделана с большим вкусом. Чистая, прекрасно оборудованная, она, со своей отменной кухней и удобными комнатами, привлекала всех знатных проезжающих. Венгерский дворянин и его юный спутник, так сильно возбудившие любопытство Казановы, занимали там две великолепные комнаты на втором этаже и, похоже, нисколько не торопились покинуть столь приятное жилище. Джакомо и его друг Антонио Балетти поселились в комнате, соседней с той, где жил юный Анри; впрочем, Антонио это не так уж и нравилось.
— Городок прелестный, гостиница превосходная… И этот молоденький мальчик слишком уж красив для мальчика, готов признать. Но неужели мы должны из-за этого задерживаться здесь? Мы, кажется, собирались во Францию?
— Скажем, теперь мы торопимся туда несколько меньше. Я уверен, что этот мальчик — женщина, и женщина слишком обольстительная для того, чтобы довольствоваться таким старикашкой, как этот венгр. Я хочу знать, что они делают вместе.
— А что им, по-твоему, делать? Может быть, она его дочь…
— Ты глуп или глух. Она француженка, это бросается в глаза и лезет в уши, а он — настоящий венгр. Он не говорит ни на одном известном языке… разве что на латыни. Но если тебе не терпится, можешь двигаться дальше. Я тебя догоню…
— Если ты за три дня не образумишься, я так и сделаю, — проворчал Антонио.
Разумеется, через три дня он уехал один, предоставив Казанове наслаждаться предпринятой им по всем правилам осадой, которая, впрочем, обещала оказаться не из легких. Венгр и Анри с поразительным упорством уклонялись от знакомства. Самое большее, чего смог добиться венецианец, — обменяться с ними несколькими латинскими или французскими словами за столом, поверх ломтя хлеба или тарелки спагетти.
И все же по тем взглядам, которые лже-юноша — Джакомо все больше убеждался в том, что истинная его природа женская, — порой бросал на него украдкой, пока венгр поглощал пишу в неимоверных количествах или опорожнял бесчисленные кувшины вина, он пришел к выводу, что это прелестное, немного раздражающее и обаятельное двуполое создание не вполне к нему равнодушно.
Поскольку их спальни располагались по соседству, ему нетрудно было убедиться в том, что между Анри и венгром не существовало никаких интимных отношений. Последний, как только ложился в постель, начинал храпеть так, что дом едва не рушился, и он никогда не переступал порога комнаты своего «секретаря».
И вот как-то ночью Казанова, который, как всякий венецианец, еще не разбитый подагрой, умел лазить по веревочным лестницам и забираться в окна и на балконы, спокойно перебрался с собственного подоконника на подоконник таинственного соседа, как только убедился, что Анри после ужина вернулся к себе.
Пьяцца-дель-Пополо была пуста. Ночь случилась темная, и наш ухватившийся за балюстраду повеса мог не опасаться, что его заметит какой-нибудь запоздалый прохожий. Убедившись в том, что нужное ему окно не заперто, а только притворено, Казанова благословил бога влюбленных. Конечно, занавеси были задернуты, но Джакомо не составило ни малейшего труда чуть-чуть раздвинуть полотнища. Совсем чуть-чуть, но этого оказалось достаточно для того, чтобы ему открылось зрелище, от которого он пришел в восхищение… и едва не свалился на площадь: Анри, стоя перед зеркалом, как раз начал раздеваться…
Бархатный камзол уже лежал на полу, и Анри, сбросив длинный жилет из красного муара, который носил под камзолом, отправил его туда же. Теперь, оставшись только в сорочке и коротких штанах, он сел, чтобы снять башмаки и чулки, снова встал, стащил штаны, расстегнул жабо и сорочку, сорвал с себя тесную широкую повязку, которую носил под одеждой, и выпустил на волю… пару весьма вызывающих грудей. Рубашка, в свою очередь, была сдернута с достойной фокусника ловкостью, и восхищенный Казанова смог любоваться самым женственным и самым прелестным телом, какое ему когда-либо доводилось видеть.
Впрочем, и Анри, должно быть, разделял его мнение, поскольку долго стоял перед зеркалом, распуская черную ленту, которая безжалостно стягивала его волосы на затылке. Освобожденные, они окутали Анри роскошным черным блестящим и шелковистым плащом, в который он, высоко подняв руки, зарылся пальцами.
Теплый отсвет свечей мягко ложился на золотистую кожу, скользил по безупречным линиям юного тела, и Казанова вспыхнул, словно охапка соломы. Шагнув через подоконник и резко распахнув створки окна, он упал к ногам искусительницы, не переставая при этом бормотать довольно-таки бессвязные, но полные страсти слова. Он приготовился получить пару звонких пощечин, услышать крик ужаса, увидеть отчаянное бегство в альков или за ширму; вместо всего этого раздался взрыв юного, звонкого, веселого смеха.
— Ну вот! Долго же вы заставили себя ждать, друг мой! Я уже сомневалась, решитесь ли вы когда-нибудь расстаться с этим окном. Но ведь вам, наверное, было там не слишком удобно?..
Ему оставалось лишь раскрыть объятия, а его уже обволакивали мягкие тени постели…
Только гораздо позже, глубокой ночью, Анриетта — потому что на самом деле ее, разумеется, звали Анриеттой! — рассказала ему свою историю.
— Я родом из Прованса, моя семья живет в Марселе, только не спрашивай, кто они, я все равно тебе не скажу. Тебе достаточно знать, что я принадлежу к одной из лучших семей города и что год назад меня по расчету выдали за человека, который по возрасту годился мне не только что в отцы, но даже в деды…
Это был мерзкий старик, — продолжала она, — и в первую же ночь я поняла, что мне противно к нему прикоснуться. Назавтра, не в силах снова подвергнуться этой пытке, я с помощью верной служанки усыпила своего супруга и, пока он мирно храпел всю долгую ночь, поспешила в порт, где еще раньше за огромные деньги купила себе место на отплывающем торговом судне, капитан которого был не слишком любопытен, любил золото и не испытывал отвращения к женщинам. И когда рассвело, я была уже далеко от берега…
Путешествие Анриетты закончилось в Риме, где она нашла приют у родственницы, которая была замужем за римским вельможей. К сожалению, ее родным в Марселе не составило никакого труда напасть на ее след. Мать, взбешенная побегом, который мог поссорить их с человеком, которого они выбрали в мужья для дочери из-за его богатства и щедрости, послала в погоню собственного супруга, и в одно прекрасное утро отчим Анриетты прибыл в Рим.
Анриетту вовремя предупредили, и она в последнюю минуту сумела ускользнуть от охотившейся за ней папской полиции; девушку собирались на то время, пока будет решаться ее судьба, заточить в монастырь.
— Вот тогда-то, — рассказывала дальше Анриетта, — я и встретила Ференца. Я выбилась из сил, едва дышала и спряталась в церкви. Он меня там увидел, его разжалобили мои слезы и мой затравленный вид, он посадил меня в свою карету и увез к себе домой.
По правде сказать, нам нелегко было с ним договориться: я не знаю его языка, он — моего, как ты сам мог видеть, мы кое-как управляемся при помощи латыни; но он все же понял, что мне легче умереть, чем вернуться к мужу, и тогда он принес мне вот эту мужскую одежду, велел заложить карету, и той же ночью мы уехали из Рима в Неаполь.
С тех пор мы и странствуем, как ему заблагорассудится. Он очень добр и великодушен ко мне, и тем не менее с ним я умираю от скуки…
— Ну а я-то, — заметил Джакомо, целуя новую возлюбленную, — конечно, куда забавнее.
— Ты?.. Ты — мужчина, которого я люблю… полюбила с первого взгляда. Я знала, что ты сможешь сделать меня счастливой. Интуиция меня не подвела. Люби меня! Люби меня, насколько хватит сил…
Ей не пришлось повторять приглашение дважды, и рассвет едва не застал нашего соблазнителя в объятиях Анриетты, что сильно затруднило бы акробатическое возвращение через окно…
Но, конечно же, страсть, в которой только что открылись друг другу молодые люди, уже не могла довольствоваться тайной жизнью и несколькими крадеными часами ночи за спиной Ференца.
1 2 3 4 5