Антонин Петрович Ладинский
Голубь над Понтом



Антонин Петрович Ладинский
Голубь над Понтом

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Отечественному читателю, несомненно, известно имя писателя, автора исторических романов Антонина Петровича Ладинского(1896-1961).
Судьба А. Ладинского достаточно драматична. В 1921 году подпоручик Ладинский с отступавшими частями белой армии покинул родину и более тридцати лет – до 1955 года – жил на чужбине. Жил – и писал. Писал много: романы, рассказы, очерки, стихи... Стал одним из наиболее известных писателей русского зарубежья. И вот парадокс: обширное и многообразное наследие Ладинского-изгнанника доныне не собрано, не издано и, проще говоря, забыто...
В нашей стране широкое признание получили лишь те романы, которые были написаны и опубликованы уже после возвращения на родину: «Когда пал Херсонес», «Ярославна – королева Франции», «Последний путь Владимира Мономаха».
Книга, Которую издательство предлагает вниманию читателей, – первая в нашей стране попытка исправить эту несправедливость. Составители ее стремились представить эмигрантское творчество Ладинского как можно шире и многообразнее. Здесь роман «XV легион» (1937) об упадке Рима в III веке до нашей эры, второй роман, «Голубь над Понтом» (1938), о Византии и России в X веке. К романам органически примыкает цикл рассказов, которые удалось найти в труднодоступных, сохранившихся в небольшом количестве журналах: «Воля России» (Прага), «Иллюстрированная Россия» (Париж), «Новоселье» (Нью-Йорк), «Русские записки» (Париж), «Современные записки» (Париж), «Числа» (Париж), а также в парижской газете «Последние новости». С прозаическими произведениями перекликается и поэзия Ладинского, в частности, его главная книга – «Стихи о Европе», тоже включенная в настоящий сборник. Наконец, помещены в книге и два очень ценных отзыва о творениях Ладинского и его жизни в изгнании; их авторы – русский философ Георгий Федотов и поэт Юрий Терапиано, хорошо знавшие Ладинского и разделявшие с ним тяготы жизни в чужой стране.
Таким образом, творчество Ладинского в эмигрантский период жизни представлено в данной книге с полнотой, близкой к максимальной. Публикуя неизвестные на родине произведения А. Ладинского, издательство делает попытку ввести их в современный круг чтения. С такой надеждой трудились и составители, разыскивая в архивах и библиотеках преданные забвению сочинения соотечественника, сумевшего сделать столь многое вдали от России и по возвращении на родину.

О романах Ант. Ладинского «XV легион» и «Голубь над Понтом»

Вот книга, о которой, прежде всякой эстетической оценки, хотелось бы говорить как о культурном подвиге. Роман из истории Рима III века, написанный поэтом с неожиданной и необязательной для него эрудицией, которой могли бы позавидовать специалисты и, само собою разумеется, написанный в наших беженских условиях, урывками, между делом, между очередными фельетонами – есть, прежде всего, трудовой подвиг, заслуга перед Россией. Такая книга не удивила бы нас в предвоенные годы. Но, то были годы духовной и всяческой роскоши, объедения. Книга Ладинского зачата и выношена в бедности, в романтической мечте. «Каирский сапожник» – дорогой автору образ – вытачал изумительные туфельки для своей воображаемой красавицы.
Кто будет носить их? Нужны ли сейчас кому-нибудь такие роскошные вещи, когда «всякий раздет, разут»? Думаю, что нужны и долго будут нужны. Россия не провалилась в тартарары, и в ее огромном и сложном духовном хозяйстве будет надобность и в этом . Даже Сталин восстанавливает латынь. Пройдя через легкую экспургацию Экспургация (лат.) – чистка.

, ad usum delphini Для пользования дофина (лат.). В переносном смысле – издание с исправленным по цензурным мотивам авторским текстом. – (Прим. ред.)

– прошу прощения у автора, которого я обижаю такой перспективой, – книга Ладинского способна будет выдержать десятки педагогических изданий; на ней могут изучать римскую историю целые поколения русских школьников, как в давно прошедшие времена изучали ее по Беккеровскому Галлу. И с гораздо большим удовольствием, конечно.
Но, признавая всю культурную ценность «XV легиона», можно все же спросить себя: что нового дает книга Ладинского после стольких классических изображений Рима – от Пушкина до Брюсова? Новое в ней то, что от личного опыта, личной судьбы, и чего не заменит блестящая эрудиция. Читая сцены походной жизни римского легиона, мы чувствуем, что автор вносит в нее свой опыт войны, казармы, лагеря. Комната опустившегося римского поэта напоминает мансарду Парижа, а беседы христиан и платоников – религиозные диспуты наших дней. Даже наши экономические кризисы отразились, пожалуй, на несколько необычном (на мой взгляд, даже преувеличенном) внимании автора к торговым операциям. Все это не простая модернизация. Автор подошел к своему сюжету не только как археолог и не только как романтик, предпринявший экзотическое путешествие в глубь истории. Третий век Рима заворожил его своей – действительной или мнимой – близостью к нашей эпохе. Автора прельщает в нем хрупкость и обреченность, предчувствие близкого конца. Это ощущение – беззащитной и обреченной человечности – составляет душу книги, спасает ее от археологического омертвления и ставит ее в ряд – хотя, быть может, и не на одной высоте – с прекрасными стихами автора, посвященными гибели Европы.
Конечно, как и во всех исторических романах, в «XV легионе» порой не хватает воздуха. Слишком много вещей, занимательных, красивых или редкостных, которые заслоняют человеческую судьбу. Это закон жанра. Ноя сказал бы, что благодаря элементу личного опыта в книге Ладинского несравненно больше воздуха, чем, например, в «Алтаре Победы». Превосходны лагерные сцены. Подлинным зноем пустыни дышит Сирия. Нигде вообще читателя не покидает ощущение земли и неба («Черное и голубое»). Последние страницы, посвященные болезни и смерти Делии, вообще свободны от условностей исторического романа. Их полное дыхание, пронзительная грусть говорят о том, что в них мы имеем ключ к основной интуиции поэта: гибнущая красота – Делия – Европа – наш мир.
Невозможно изобразить крушение античного мира вне спора язычества и христианства. И невозможно изображать этот спор, не занимая позиции. Позицию Ладинского по отношению к христианству можно было бы назвать сочувственной и скептической одновременно. Он изображает христианство как явление внутри древней культуры, – в сущности, мало отличное от нее. Думаю, что для бытовой живописи, для массовых характеристик эта точка зрения имеет свои преимущества: она спасает от сусальностей «Quo vadis» Здесь имеется в виду роман Г. Сенкевича «Камо грядеши» (Прим. ред.).

. Но она никак не может объяснить победу новой силы – всего великого будущего, которым она чревата. Христиане Ладинского не лучше и не хуже своих сограждан. Для изображения духовной силы выбран Тертуллиан-фанатик. Чрезвычайно трудно изобразить – и даже увидеть извне – духовную силу, которая была бы свободна от сентиментальности и фанатизма. Охотно признаем это. Но тогда всякое изображение этой силы и ее проявления в жизни осуждено на неудачу. Другими словами, Ладинский превосходно изобразил смерть старого мира, но оставляет нас в недоумении о природе того мира, который идет на смену...

Юбилейный, или полуюбилейный, год 950-летия со дня крещения Руси принес нам вместо исторических исследовании – исторический роман, в котором князю Владимиру уделено почетное место. Вероятно, это первый роман о кн. Владимире – во всяком случае, единственный, который останется. А он, несомненно, останется и войдет в русскую воспитательную национально-историческую библиотеку.
Роман о кн. Владимире – из эпохи, от которой нам ничего не осталось, кроме легенд, – кажется дерзким предприятием. Автор с большим тактом разрешил свою задачу. Он подошел к загадочной варяго-славянской Руси от Византии и описывает события в Херсонесе и на Днепре словами патриота-ромея, их очевидца и участника. Не Русь, а Византия заполняет главное поле романа, и о победах Владимира рассказывает нам его враг и соперник Ираклий Метафраст, влюбленный в царевну Анну. Этот прием дает автору право смело набросать портрет грубого варварского вождя, не смягчая жестоких красок, и в то же время дать почувствовать будущий образ если не святого, то светлого князя, сливающегося для нас с образом России. Византия дана с необычайным богатством археологических деталей. От императорского дворца до рынка и лупанара, с главным вниманием на военно-морском быте. Может быть, специалист найдет кое-какие неточности в обилии всех этих исторических деталей. Не будучи византинистом, я не могу их указать. Нельзя не удивляться лишь тому, что археологический груз не давит романа, почти лишенного фабулы в обычном смысле слова. Мы читаем его с глубоким вниманием, переживая в нем нашу собственную трагедию – трагедию культуры.
Ладинский подошел к Византии с тем же основным интересом, с каким он изучал Рим III века. Для него это исторические отражения нашего жестокого времени с основной темой: гибель Запада, или, точнее, мужественная борьба за последние дни жизни великой, но уже пережившей себя культуры. «Стихи о Европе» – вероятно, лучшее из всего, что написал Ладинский, – дают ключ к его историческим романам. Они пронизаны острым романтизмом умирающего Рима, неотразимым для людей довоенного поколения, но совершенно несозвучным нашему времени Созвучен ли он Византии X века? В этом главный вопрос историка поэту. Восстановить вполне убедительно лицо Византии за всей внешней оболочкой ее культуры – задача нелегкая, доселе никем не испробованная. Ладинский волен предложить свою интерпретацию: Византия – это Рим, запоздавший со своей смертью на тысячелетие. Но, признаюсь, мне плохо верится в такие длительные переживания. Византия представляется скорее типом окончательно нашедшей себя, в себе до конца уверенной, самодовлеющей культуры. В ее тяжелом великолепии, в абсолютной ортодоксальности как будто вовсе нет места романтизму. Не случайно она не оставила нам ни одного поэта. Даже ее литургическая поэзия закончилась к X веку – эпохе ее апогея. Ее искусство – особенно иконописное – непререкаемо. Но есть ли в нем хоть капля романтизма или душевности? Я сомневаюсь. Сравнение с утонченной культурой Китая напрашивается само собой.
Ираклий Метафраст – римлянин IV века, заблудившийся в Х-ом, – или, что одно и то же, поэт XX века, перенесший себя в век македонской династии. В конце концов, это право поэта. Но поэт чувствует себя воином. Для него нет образа более волнующего, чем вековые дубы в степях, – все равно Паннонии или Скифии. С гибелью Византии он примиряется, глядя на бревенчатые стены Киева. Торжествующее варварство несет для него не одну тоску, а образ встающей России. И мы чувствуем: в гибели нашей Европы для него не все потеряно. Образ грядущей России утешает его мужественную и нежную музу.
Георгий Федотов.
Париж, 1937-1939 гг.

«Голубь, пролетающий над Понтом...» Эти слова взяты из гимна Димитрия Ангела, ромейского Ромеи (т. е. римляне) – так называли себя византийцы по официальному наименованию государства – Восточная Римская Империя.

стихотворца. Под Понтом он разумел – мир, житейское море; голубь в его стихах – человеческая душа, моя душа и душа Анны, голубка, пролетевшая над стихией грехов и страданий.
Моя душа посетила мир в жестокое и страшное время. Может быть, ангелы говорили ей, когда она покидала небеса:
– Почему ты оставляешь райскую обитель?
– Мне суждено некоторое время жить на земле, – отвечала душа.
– О, как там холодно и темно! – вздыхали херувимы и серафимы.
– Я слетаю на землю не для того, чтобы резвиться на лужайках, а трудиться и страдать...
Земная деятельность Ираклия Метафраста, патриция и друнгария ромейских кораблей, началась разговором с ангелами, а закончилась в мизийских Мизия – провинция в Малой Азии.

ущельях, где благочестивый ослепил пятнадцать тысяч болгарских воинов.
Душа слетела на землю и в изумлении открыла глаза. Она легко могла бы погибнуть в хаосе человеческих грехов или в минуту слабости продать свою небесную сущность за временные и бренные блага. Говоря простым языком, как в разговоре с приятелем, без метафор и украшений, я мог бы заплыть жиром и сытое существование предпочесть очищающим нас страданиям. Я мог бы, как многие другие, добиваться земного благополучия, пресмыкаться, ползать на брюхе, льстить сильным мира сего, откладывать в глиняный горшок милиарисий за милиарисием и приобретать имения. Но во мраке земной ночи меня вел свет неразделенной любви. Она спасла меня от ничтожных устремлений, от чревоугодия и грубого смеха. Какая польза была мне в богатстве, если то, к чему я стремился, нельзя было приобрести и за все богатства мира? Небесная голубка не захотела променять небеса на курятник.
Любовь наполнила все мое существование. Руководимый ею, я пересекал житейское море, как ромейские корабли пересекают в бурю черный Понт, равнодушно взирая на опасности и кипение пучин.
Я не хочу обелять себя, как тот фарисей, что с такой самоуверенностью обращался к Богу. Я последний из христиан. Проливал человеческую кровь, и язык мой изрыгал злобу и хулу на людей. Как часто, предаваясь бессмысленному гневу, я презирал их, хотя сам, может быть, был хуже всех. Сколько раз я видел, как они метались, спасая свою жизнь и жалкое достояние, и мое сердце оставалось холодным и недоступным для жалости. Люди полагают, что весь мировой порядок существует только для того, чтобы жить в тепле и довольстве, и не хотят помыслить о высоком. «Пусть гибнут в смятении, – думал я, – какая от них польза?»
Только отдающий свою душу за других заслуживает сожаления и слез. Только погибающий ради высокой цели достоин бессмертия. Люди копошатся среди своих маленьких дел, трусливо прячутся от непогоды, закрывают уши от шума бурь.
1 2 3 4