Этот последний переход продолжался безостановочно с одиннадцати утра до часу ночи. С вершины отряд попал в тесное и глубокое ущелье, по дну которого протекала пенившаяся от дождя река. Ночь застала русских в Девечумигатанской долине, и здесь усталым людям был дан отдых до утра. Но что это был за отдых, что за ночлег! Проливной дождь, было стихший, под вечер пошел опять с такой силой, что горная река быстро вышла из берегов и в несколько часов наводнила всю окрестность. Солдаты до утра простояли в воде, не смыкая глаз и не имея возможности отдохнуть.
Зато утро наступило теплое и ясное. Появилось солнце, обливая миллионами искр снеговые вершины; река смирилась и вновь вошла в свои берега. Солдаты могли обогреться и обсушиться. Теперь до Дербента было рукой подать. Бой за Железную Дверь входил в свою решающую фазу.
5
Неудача 3 мая сильно поколебала уверенность русских в успехе открытого штурма. Стены Дербента казались несокрушимыми для полевой артиллерии, которая только и имелась в корпусе Зубова.
– Нешто из двенадцатифунтовиков эдакую толщу пробить? – переговаривались батарейцы Ермолова. – Неужели придется уйти ни с чем?!
Большинство солдат чувствовали, что слава Кавказского корпуса висит на волоске. Уже больше полусотни ядер было выпущено из русских орудий, а на дербентской стене сбит один-единственный зубец. Бомбардирование оказалось явно неудачным. Приверженцы Шейх-Али-хана вывели на стены всех своих людей, и было видно, как дербентцы глумились над бесполезностью пальбы по крепости. Более того, несостоятельным оказался план Зубова обложить Дербент, а следовательно, не имели смысла ни трудный переход через Табасаранский хребет, ни жертвы, понесенные отрядом Булгакова: оставленные им близ урочища Девечумигатан две гренадерские роты были вырезаны казикумцами, а обоз разграблен.
– Кажется, есть только один выход, – сказал Ермолов Бакунину, обозрев с охотниками каспийскую твердыню. – Собрать всю имеющуюся артиллерию воедино и попытаться огнем в одну точку все-таки пробить брешь…
К этой же мысли склонялись и опытные генералы. По их совету Зубов приказал стянуть пушки против стены главного замка – Нарын-Кале. Бомбардирский батальон Ермолова был переправлен на судах в расположение основных сил.
Но прежде чем начать массированный обстрел, необходимо было во что бы то ни стало овладеть передовой башней. Повторный ее штурм Зубов назначил на 7 мая, причем в состав атакующих колонн определил те же две гренадерские роты и батальон Воронежского полка.
Топтание на одном месте настолько наскучило солдатам, что весть о новом штурме радостью отозвалась в их сердцах.
– Счастливцы! – завидовали остальные воины воронежцам.
– Теперь-то они маху не дадут – выбьют!
– Как не взять! В прошлый-то раз осрамились, теперь поправить надо.
– Возьмут! Полковник Кравцов головную колонну ведет…
– Да ведь он при первом штурме ранен!
– Оправился, на ноги встал… Что, не кавказец разве?
– Ему поручика Чекрыжова в товарищи дали.
– С этим возьмут. Орлы!..
Утром 7 мая в русском лагере воцарилась мертвая тишина. Притихли и засевшие в передовой башне дербентцы. И они почувствовали, что решительный момент недалек. Ровно в восемь с той стороны, где стояла палатка Зубова, громыхнул одинокий пушечный выстрел, и сейчас же по всему отряду пронеслось:
– Главнокомандующий!
На довольно высоком кургане, позади батарей, появился граф Валериан Александрович, разодетый в парадную форму, блиставшую золотым шитьем и бриллиантами: унизанный бриллиантами портрет государыни в петлице, бриллиантовый вензель на шляпе, перстень с огромным солитером. За Зубовым следовала свита: толстый граф Апраксин; казачьи генералы – бородатый, слегка кривоногий Савельев и высокий смуглолицый красавец Платов; начальники регулярных войск – Булгаков, Беннигсен, Цицианов. У всех лица сумрачны, и оживления почти не было заметно. Затею главнокомандующего – штурмовать защитную башню, не пробив в ней предварительно брешь, – большинство считали нелепой. Ведь новый приступ должен был происходить при тех же условиях, что и первый, то есть без лестниц, и генералы были убеждены, что гренадеры и егеря посылаются Зубовым на верную смерть.
Из расположения шестипушечной батареи Ермолова все происходившее было видно как на ладони. Вот Римский-Корсаков, получив от командующего разрешение начать шурм, дал шпоры коню и помчался к колоннам, замершим в ожидании приказаний.
– Братцы! Товарищи! – воскликнул генерал, сняв треуголку. – Пришло время послужить матушке-государыне… Взять эту башню нужно… Непременно… Так не посрамим своей былой славы!
Смутный гул пронесся по рядам.
– Веди, веди нас! – раздались отдельные голоса. – Умрем все до единого, а не отступим!
Генерал надел шляпу и сказал тише:
– Верю вам, ребята. – И взмахнул перчаткой: – Коли так – вперед!
Громоподобное «ура!» ответило Римскому-Корсакову. Тот отъехал в сторону и пустил вперед штурмующие колонны.
Путь воронежцев и егерей лежал как раз мимо холма, где расположился со своей свитой Зубов. Во ронежские гренадеры шли, выдерживая равнение, как на параде.
Зубов размахивал треуголкой и, напрягая молодое лицо, кричал:
– Не посрамите, ребята, русской славы!
– Ты увидишь нас! – грянули в ответ гренадеры и кинулись, уже не держа фронта, к башне.
– Эх и встретят их сейчас! – сумрачно бросил толстый батареец и почти искательно спросил: – Господин фейерверкер, а что сегодняшний день обозначает?
Горский, который при приближении огневого дела сразу стал важным и всем своим видом показывал солдатам, что он хоть и небольшой, да командир, строго ответил:
– Седьмое мая – день праведного Иова Многострадального. Иова-горошника, росника… Будут кидать свинцовый горох, и распустятся кровавые росы…
В этот момент и из бойниц башни и со стен Дербента, сплошь унизанных его защитниками, загремели выстрелы. С батареи было видно, как десятки фигурок закувыркались, сраженные пулями, в то время как остальные, не обращая на это никакого внимания, бежали к окутанной пороховым дымом башне. Эти, казалось, обреченные на смерть солдаты даже не кричали: они берегли свое грозное «ура!» для решительного момента.
Ермолов нетерпеливо переминался с ноги на ногу, вглядываясь в картину далекого боя. Как ему хотелось сейчас быть там, среди атакующих, или хотя бы помочь им отвлекающим противника пушечным огнем! Но не оставалось ничего другого, как беспомощно взирать на отчаянную попытку товарищей по оружию взять открытым штурмом передовую башню…
Наконец раздалось мощное «ура!» – это гренадеры, не обращая внимания на сыпавшийся град пуль, окружили башню.
– Боже праведный, да что это? – вскрикнул толстый бомбардир.
– Ишь ты! Ловко! Важно! – восхитился фейерверкер.
Поручик Чекрыжов взобрался на плечи гренадера и начал карабкаться по камням, подымаясь все выше и выше. Миг – и его примеру последовали десятка два солдат. Они втыкали штыки в расщелины между камнями кладки и в несколько секунд очутились на крыше башни. Завязалось горячее дело.
Одни из удальцов работали штыками, другие ломали кровлю, чтобы проникнуть в средний этаж. В дело шло все, что попадалось под руку. Вдруг кровля рухнула, увлекая за собой и трупы павших, и продолжавших бой живых. Тела, камни, доски полетели на головы защитников башни, которые растерялись и были переколоты.
Пока гренадеры сражались внутри башни, подоспевшие егеря кинулись на прикрытие: из крепости спешила подмога. В отчаянном бою русские дрались штыками, дербентцы кидались на них со своими кривыми саблями. Бой длился беззвучно, слышались только стоны раненых, хрип умирающих да лязг оружия. Но вот вспыхнуло, как вспыхивает огонь, «ура!», а в ответ раздались отчаянные крики «алла!». Дербентцы не выдержали натиска и отступили к стенам города. Егеря преследовали их под огнем до самого Дербента. Только вогнав неприятеля в ворота, они отошли к башне.
Полдень еще не наступил, а оплот Дербента был уже в руках русских. Теперь можно было без помех готовиться к штурму самой крепости.
6
Огромный шатер графа Валериана Александровича едва вмещал всех приглашенных.
Глядя вокруг, Ермолов невольно думал о временах светлейшего князя Потемкина, которые, казалось, снова воскресли. За две тысячи верст от Петербурга искусством архитекторов, живописцев, поваров, тафельдекеров, музыкантов, дансоров юный капитан был перенесен, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи», в обстановку столичного дворца. Боевые генералы и офицеры в скромных мундирах чувствовали себя неуютно, впрочем, как и изъявившие покорность российскому трону дагестанские вожди с газырями на груди и при великолепном оружии. Совсем по-иному вела себя многочисленная свита графа Валериана – гвардейские офицеры, носившие вне службы бархатные кафтаны, атласные камзолы, кружевные жабо и манжеты, во главе с бригадиром графом Апраксиным. Этот человек, назначенный на должность дежурного генерала при главнокомандующем и награжденный четырьмя орденами, не нюхал пороха и проявлял свои способности всего более во время празднеств, кутежей и амуров.
А женщины прекрасным ожерельем окружали Зубова и его свиту. Тут были и петербургские прелестницы, последовавшие на край света за братом любимца Екатерины II; и хорошенькие француженки – актрисы, танцовщицы, певицы; и пугливые девушки, присланные в дар Золотой Ноге султанами, кадиями и шамхалами; и крепкие краснощекие казачки. Граф Валериан отличался женолюбием не менее светлейшего князя Потемкина. Недаром, когда восемнадцатилетний Зубов отправился на турецкий театр военных действий, царица писала, что в городе все красавицы без него похудели.
Да он и сам был красавцем, превосходившим телесной приятностью брата: лицо необычайной белизны с нежным румянцем, точеные черты, большие светлые глаза. Екатерина II не скрывала своей симпатии к Валериану и в минуты нежности именовала юношу в письмах «резвуша моя», «любезный мальчик», отмечая его пылкий нрав, подвижность и жизнерадостность. Она и позволяла ему почти то же, что и своему избраннику Платону: граф Валериан, играя в фараон, ставил на карту по тридцать тысяч золотом.
Чрезвычайно высоко ценила престарелая императрица, уже растерявшая изрядную долю природной своей проницательности, и человеческие качества Валериана Зубова, большей частью мнимые. Окружавшая графа свита вспоминала, что в письмах на Кавказ, которые Зубов своим ближним зачитывал вслух, Екатерина II называла его «прекрасной и доброй душой», «героем во всей силе слова», «храбрым воином», «вежливым и благородным рыцарем». Очень пухлый, несмотря на молодость, граф Апраксин, похожий на младенца-переростка, достаточно громко, чтобы слышал Зубов, занятый француженкой-дансоркой, говорил:
– Всемилостивейшая матушка-государыня наша изволила так отозваться о способностях и военных подвигах его сиятельства Валериана Александровича: «Блистательная младость таковая обещает вам век благополучия и всего доброго, чего только человек желать может…»
Ермолов заметил, как с неудовольствием наморщил свое смуглое красивое лицо Матвей Иванович Платов, как с плохо скрытой неприязнью поглядывает на придворных трутней боевой артиллерист Богданов. Он слышал, что царица серьезно почитает Зубова чуть ли не лучшим полководцем Европы, забывая генералов Репнина, Гудовича, Каменского. «Как неуместно хвалить военные способности графа Валериана Александровича, если существует сам бог войны – великий Суворов!..» – подумал Ермолов, невольно разделяя общее ощущение воинов-кавказцев. Очевидно, и Зубов почувствовал неловкость от возникшей невидимой стены между свитой и приглашенными армейскими начальниками.
– Господа! – крикнул он, отвлекаясь от быстрого и приятного французского разговора. – Прошу всех за столы, причем господ генералов приглашаю за стол ближний… – Он поискал в военной толпе Ермолова и добавил: – Алексей Петрович, ты сядешь со мною…
Первый тост был поднят за ее величество государыню-императрицу, «милости которой равномерно простираются на всех ее подданных». Ермолов слышал, что Екатерина II оказывала такое благоволение графу Валериану Александровичу, что даже фаворит одно время видел в брате опасного конкурента. Увлечение младшего Зубова прекрасной графиней Потоцкой положило конец их соперничеству. С тех пор между братьями установились самые добрые отношения, причем в своих письмах Валериан именовал Платона «любимым другом, братом и отцом».
Понемногу военные, разгоряченные вином, завладели разговором, переводя его на трудности предстоящего взятия Дербента. Корсаков, Беннигсен, Цицианов, Платов говорили о невозможности открытого штурма и настойчиво рекомендовали главнокомандующему употребить все усилия, чтобы пробить в крепостной стене брешь. Зубов рассеянно кивал головой, внимая им вполуха, но затем повернулся к Ермолову и тихо сказал:
– Десятого приступ… И ты, Алексей Петрович, будешь командовать центральной брешь-батареею…
7
Едва забрезжило утро 10 мая, как все имевшиеся в корпусе Зубова орудия начали обстрел Нарын-Кале. Батареи были расставлены веерообразно, с таким расчетом, чтобы удары ядер приходились по одному и тому же месту в стене замка.
В эти минуты фейерверкер Горский преобразился. Куда подевались его прибауточки и смешочки, суетливость и празднословие! Быстро и четко командовал он расчетом своего орудия – бронзовой, старинного литья, пушки, – сам подхватывая его за колеса после выстрела и вывинчивая для новой наводки винты.
Ермолов, перебегавший от одного орудия к другому, после каждого залпа выскакивал вперед и из-под руки глядел на стену Нарын-Кале, в которую с каменными брызгами ударялись ядра.
– Молодец, фейерверкер! – кричал он, видя, как точно в цель летят ядра.
– Рад стараться, ваше благородие! – весело отвечал фейерверкер и с преувеличенной строгостью бросался к прислуге:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10