ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ХРОНИКА НАЧАЛА ОСЕНИ
Время, когда мы на ощупь
Растем, немилосердно...
Р.Рождественский
ПРЕДИСЛОВИЕ
Признаться, автор не рассчитывал возвращаться после «Лабиринта» к героям древнегреческих мифов. Но чем больше погружаешься в сказания Эллады, тем больше обнаруживаешь там проблем, выходящих далеко за узкие пространственно-временные рамки.
Хотелось бы предупредить читателя о следующем. Первое: «Провинциальная хроника начала осени» никоим образом не является продолжением «Лабиринта», и рассматривать ее следует так, словно «Лабиринта» не существовало. Второе: Тезей из «Лабиринта» и Тезей из «Хроники» – абсолютно разные люди, два варианта человеческой судьбы. Третье: как и предыдущая повесть, «Хроника» – не более чем измышление автора. Ничего подобного в действительности не происходило.
Впрочем, как знать...
1. Старый корабль на берегу
Был месяц пюанепсион, месяц начала осени, ожидания дождей и смутных предчувствий каких-то перемен. Неясные надежды порой питают многих при смене времен года, заставляют верить в то, что вслед за полосой неудач обязательно приходит успех, что существует где-то сияющая и непреложная высшая справедливость и ее преданные, неподкупные служители, оделяющие каждого счастьем или горем сообразно делам и помыслам. И нужно лишь подождать, когда в вышине, в непостижимом отдалении от будней и несовершенства рода человеческого, скрипнет стилос, колыхнется чаша весов и настанет твоя очередь на долю удачи, радости и счастья, будет указан путь и убраны с дороги колючие кусты.
Плохо только, что в обычной жизни довольно быстро убеждаешься – высшая сила отнюдь не торопится вмешиваться в жизнь и никак не напоминает о себе: при вдумчивом рассмотрении становится ясно, что ее роль выполняют твои и чужие поступки, слова, дела. Майон привык к своим мыслям, они давно уже не пугали. Впрочем, сейчас для философствования просто-напросто не оставалось времени: в двух шагах отсюда дышало море, и песок не потерял еще дневного тепла, и небо было в крупных белых звездах, и маленькая теплая ладонь Ниды замерла в его руке. Он мог, да и должен был отрешиться от всех дневных забот и дел. Забыть, что сплошь и рядом ты, как слагатель стихов, поэт, рапсод, аэд (сколько выдумали слов, и ни одно, если разобраться, не исчерпывает всего и не проникает в сущность!), не принадлежишь самому себе. Ты должен делать что-то, чего зачастую не хочешь, обязан поступить так, а не иначе, ты – не только ты, есть еще и двойник, существующий как бы отдельно и независимо от тебя. И ты постепенно смиряешься с этим, ты знаешь, что иначе нельзя, но это не означает, что такое положение не волнует, не беспокоит, не мучает.
Но не сегодня. Сегодня были теплый песок, Нида и звезды. А впереди, кормой к морю, в каких-нибудь трех шагах от воды, лежал на песке старый корабль. Три шага – невеликое расстояние, но не всегда его можно преодолеть, тем более кораблю, которому не помогают люди. Волны прибоя более десяти лет убегали и убегали назад в море, так и не коснувшись кормы и расколотого рулевого весла.
Корабль лежал сильно накренившись на правый борт, так что на палубе, взберись туда кто-нибудь, стоять все равно было нельзя. Пролом в правом борту, зиявший от киля до палубы, был проделан явно не подводными скалами, их и не имелось в этих местах, происхождение его оставалось загадкой, которую, правда, никто никогда и не рвался разгадать. Борт выглядел так, словно кто-то упорный и одержимый яростью рубил его, пока не сломал топора. Но это никому было не интересно. В мире происходят и более удивительные и достойные внимания события.
Корабль лежал на берегу так долго, что мальчишкам давно прискучило лазить по нему, мальчишки выросли (Майон был из их числа), а новые и не приближались к развалине, которую и ломать-то лень. Никому не было дела до того, что одиннадцатый год на побережье, неподалеку от Афин, гнил корабль, на котором герои вернулись домой из разрушенной Трои.
Двое остановились. Корабль нависал над ними, заслоняя крупные белые звезды. Тянуло острой морской свежестью и едва уловимым, непонятным запахом – то ли источенных древоточцем корабельных досок, то ли Времени. Майон протянул руку, коснулся щербатого осколка шпангоута, и его край подался под пальцами, неслышно осыпался пылью.
– Это чуточку грустно, – сказала Нида. – Да нет, какое там чуточку... Очень грустно. Такой гордый корабль, такие люди были когда-то, такая война! Неужели все погружается в Лету – подвиги и слава, честь и доблесть? Что ты молчишь? Ведь это как раз для тебя. Троя – плач времени и века, гордость Эллады...
Она говорила что-то еще. Майон не слышал, он ничего сейчас не слышал, мир уплывал вдаль, гасли редкие ночные звуки и звезды, ничто не доходило извне, Вселенная состояла лишь из него самого – накатывало знакомое, проклятое и сладостное, ощущение, предчувствие волшебного мига, мучительного и прекрасного труда, когда неразличимый шум и смутные образы слагаются в слова, слова сливаются в строки, строки превращаются в стихи, и эти стихи – как солнце над головой, и ты чувствуешь себя равным богам.
Почему за десять лет никто и строчки не написал о Троянской войне, самых славных, самых кровавых, самых долгих и самых доблестных сражениях нашего времени? То, что поют аэды-самоучки из увечных воинов, поэзией считаться никак не может – их творчеству никогда не подняться над уровнем солдатских побасенок. К тому же каждый из них описывает лишь свой крохотный кусочек целого, лишь то, что видел со своего места в рядах сражающихся или в лагере, где у него не было ни времени, ни возможности беспристрастно наблюдать. А меж тем здесь необходим именно взгляд с высоты птичьего полета.
Может быть, судьба как раз ему и предназначила стать прославителем Троянской войны? В этом не было избыточного самомнения: он знал, что создает талантливое и нужное людям, но его звездный час еще впереди. Стало быть, самое время – пока живы свидетели и участники, пока не все ветераны ушли в Тартар. Он обретал цель, мир становился желанным и ясным, и, спеша поделиться радостью, Майон сказал:
– Нида, я решил. Я это сделаю. Это будет правдивый рассказ о небывалой войне.
– Сделай это, пожалуйста, – сказала Нида. – Ты у меня талантливый, я горжусь тобой, но хочу гордиться еще больше.
– Может, мне лучше было быть воином из-под Трои? – улыбнулся он.
– Нет, – сказала Нида. – Каждому свое. Они сражались, а ты призван сохранить их деяния для тех, кто будет жить после. Так что не завидуй им, у тебя есть другое.
– Я и не завидую, – сказал Майон. – Но ты?
– Майон, милый, мне неловко, но что тут сделаешь, – сказала она. – Да не я одна – так думают многие девушки, хотя не все признаются. Да, я завидую Елене Прекрасной – из-за ее красоты вспыхнула такая война. Война очень часто несправедливость и зло, но Троянская война была справедливой и благородной!
Майон и сам об этом думал.
Где-то неподалеку раздались несвойственные тихой ночи звуки: стук копыт, крики – злые, пронзительные и громкие. Скорее всего, записные гуляки никак не могли угомониться – повод для веселья они ухитрялись отыскать всегда.
Смеясь, Нида увлекла Майона в недра пережившего своих капитанов корабля. Они уверенно находили путь среди торчащих досок и ветхих перегородок – здесь было их место, заповедное и любимое. Возможно, в другие ночи корабль служил прибежищем для иных влюбленных пар, хотя их никто ни разу не потревожил и они ни разу никому не помешали.
Крики и топот отдалились.
Час пробил. История понеслась вскачь.
2. Дориец и другие
С оглядкой, промеж своих, за глаза его называли Дорийцем, наивно полагая, что он об этом и не догадывался. А Гилл, конечно же, знал и в глубине души не имел ничего против, даже приятно было чуточку, что его причисляют к воинственному народу, против которого с незапамятных времен стояли мощные укрепления на Истме, на севере Эллады. К тому же была в прозвище и известная доля истины – текла в его жилах капля дорийской крови, доставшаяся то ли от прабабки, то ли от деда. Но мало ли что скрывается в глубине души! Для окружающих – никакого панибратства, ни тени улыбки, означающей, что ты все знаешь и подсмеиваешься над наивной попыткой подчиненных скрыть от тебя данное ими прозвище. Для окружающих отстраненность и холодность. И вот наступает золотисто-розовое утро, и мимо караульных, скрывающих под хитонами тонкие панцири и кинжалы, мимо караульных в отдаленном уголке дворца проходит суровый, молчаливый, неулыбчивый Гилл. Гилл, за глаза – Дориец, начальник тайной службы царя Аттики Тезея Эгеида. Молодой, по мнению некоторых старцев, прямо-таки до неприличия. Человек, втайне гордящийся тем, что его служба выгодно отличается от других, где умеют лишь шпионить за сановниками, ловить воров и бить плетьми уличенных в распускании роняющих достоинство властелина побасенок. Задачи своей службы Гилл понимал по-иному: знать обо всем едва ли не до того, как событие совершится. Пусть карают другие – на это есть судьи.
Он прошел мимо часовых, согласно заведенному порядку приветствовавших его лишь почти незаметным склонением головы. Вошел в свою комнату, чистую и скудно обставленную, сел за стол. Бесшумно вошел дежуривший ночью Пандарей. Свиток развернулся с привычным шуршанием.
– Преступлений совершено немного, – сказал Пандарей со всегдашним, переставшим уже удивлять или смешить оттенком гордости – как будто была в этом его заслуга. – В кабаке «Петух и Луна» схвачен Амбарник.
– "Петуха и Луну" давно пора закрыть, грехов на хозяине достаточно, сказал Гилл. – Приготовь документ для суда. Что еще?
– "Гарпии" снова шатались ночью по улицам, словесно нарушая тишину. Ночными дозорами не было принято никаких мер, кроме напоминания о необходимости не нарушать ночной покой афинян.
– Правильно, – сказал Гилл. – Мы не можем арестовывать людей только за то, что они навешивают на грудь изображение гарпии и собираются в кучки послушать известного болтуна. Ох уж мне эти «дети богинь вихря»! Все это пока только слова. Разумеется, если будут поступки... Но ничего не случилось пока.
– Пока...
– Хвала богам, мы не Спарта и не Микены, – сказал Гилл. – Это там рубят головы по одному лишь подозрению. Если удастся доказать, что именно «гарпии» ограбили оружейный склад, с ними поступят по всей строгости. Но пока ты этого не доказал. Что еще?
Обычно за этим вопросом следовало пожатие плечами, означавшее, что все случившееся ночью не выходит за рамки неизбежной рутины, не требующей личного вмешательства Гилла. Но сегодня Пандарей замешкался. Гилл поднял глаза.
– Совершено преступление из тех, что классифицируются как необычные.
Вот это уже было гораздо хуже. Преступление, которое принято считать необычным, как правило, влечет за собой долгие хлопоты, означает клубки неизвестных дотоле интриг и заговоров, с которыми возиться и возиться. Новые сложности, новые подлости, новые противники. И нужно стараться, чтобы не было новых поражений... Чтобы поражений не было вообще.
– Итак?
– По всей видимости, произошло это после полуночи. – Как обычно, читая донесение, Пандарей перешел на невыносимо нудный тон. – На окраине Афин, именуемой жителями Кошачьей Околицей, группа неизвестных лиц неустановленного количества с неизвестными целями совершила нападение на неизвестных прохожих, человека и кентавра, нанеся последним ножевые и иные ранения, преждевременно отправившие их в Тартар. Ночной дозор задержать неизвестных не сумел ввиду их исчезновения в неизвестном направлении за несколько минут до прибытия дозора. Посему было возбуждено дознание согласно пункту...
– Хватит, – сказал Гилл. У него возникли вопросы, но не к Пандарею. Зови сыщиков.
Они возникали из воздуха, честное слово, неуловимо и беззвучно. Коротко кланялись и выстраивались у стены – гении неприметности, церберы и аргусы, знавшие о людях больше, чем те сами о себе знали. Первое время Гилл даже путал их, пока не привык. Имен у них словно бы и не было – вернее, они сами от них отказывались, заменив буквами алфавита.
– Ну, начнем, – сказал Гилл. – Из чего следует, что преступление подпадает под категорию необычных?
– У обоих убитых не взяты деньги, у обоих оставлены драгоценные запястья, и серебряный пояс – у человека, – сказал сыщик Альфа. – Однако рядом с трупами, вернее под телом человека, найдена лямка от сумки, которую, по всей видимости, сорвали у него с плеча. Лямку он сжимал рукой, мы так и не смогли разжать кулак.
– Следовательно, то, что в ней лежало, настолько ценное, что он защищался одной рукой, – сказал Гилл. – Кто они, установлено?
Сыщик Бета беззвучно отделился от стены:
– Пряжки на сандалиях человека, запястья и пояс – микенской работы. Хитон – микенского покроя. Кинжал – микенский. Деньги – микенские, спартанские и аттические. Кентавр: запястье микенской работы, деньги микенские, спартанские и аттические. Делаю вывод: человек явно микенец, прибывший к нам через Спарту. То же с большой степенью вероятности можно сказать и о кентавре: у него не обнаружено монет или вещей, которые позволяли бы думать, что он шел через Микены и Спарту из самой Фессалии.
– Может быть, он приплыл из Фессалии на корабле, – сказал сыщик Эпсилон.
– Кентавры терпеть не могут плавания на корабле, – сказал сыщик Бета. В Афинах он не прожил и дня – те, кто присматривают за кентаврами, его не знают. Кентавр все же более заметен, чем человек.
– Из чего следует, что они были вместе? – сказал Гилл.
– Мы прочесали всю Кошачью Околицу, – сказал сыщик Гамма. – Всегда найдется мающийся от бессонницы, крадущийся по закоулкам любовник, парочки в укромных местах или просто старая мегера, которая и во сне подглядывает за соседями. Четверо свидетелей видели, как человек и кентавр, мирно беседуя, прошли по улицам. К сожалению, нападение произошло на морском берегу, вдали от домов. Мы можем лишь по следам судить о том, что убегали шестеро или семеро, унося двоих.
1 2 3