То было бриллиантовое кольцо, присланное ему Марией Бургундской в знак ее верности и с призывом на помощь после смерти ее отца.
Сам сэр Казимир не сохранил залога своего несчастного брака. В этом безвыходном положении император, схватив свой кинжал, стал вынимать им некоторые кольца из массивной цепи его охотничьего рога.
– Вот, – сказал он, – маленькой невесте это будет наверное впору; а что касается вас, барон, то вот и побольше для вас. Золотых дел мастер отделает и увеличит их, смотря по надобности. А теперь, отец игумен, начнем во имя св. Губерта.
Тотчас же началась божественная служба. Благодаря религиозному воспитанию, латинских молитв и присутствия священника было достаточно для сосредоточения мыслей Теклы.
Странное было венчание, совершаемое в этой высокой комнате, между этим бледным молодым человеком с серьезным выражением лица, и этой маленькой девочкой, поставленной на табурет рядом с ним.
По окончании обряда были составлены два акта о бракосочетании Эбергарда, барона Адлерштейнского с Теклой, баронессой Адлерштейн-Вильдшлосс-Фельзенбахской, и подписаны аббатом, императором, графом Данкварт, отцом и матерью молодых супругов. Один экземпляр вручили аббату, а другой должен быль храниться в архивах дома Адлерштейнского.
Потом, как бы в довершение обряда, император нагнулся к маленькой новобрачной, чтобы поцеловать ее; но Текла, как избалованный ребенок, ускользнула от царской ласки и подняла руку, будто приготовлялась нанести удар.
Максимилиан засмеялся и сказал с иронической важностью:
– Приберегите эту милость для вашего супруга, сударыня! Прощайте, любезный барон! Желаю, чтобы эта маленькая ручка была всегда так же нежна и мила, как теперь, и не вооружалась бы когтями медвежьей лапы.
После этого, в первый раз услышали об императоре, и снова заговорили о нем, когда он прислал итальянских книг для барона Эбергарда и огромный пакет для маленькой баронессы; в пакете этом была великолепная медвежья шкура с головой и лапами, с рубинами, вместо глаз, и с позолоченными когтями.
ГЛАВА XXVII
Старое железо и новая сталь
Блестящее солнце раннего лета скрывалось за пригорком, и золотистый ручеек Браунвассера весело подпрыгивал по своему каменистому руслу, извивался между скалами и под громадной аркой моста, переброшенного через него и красовавшегося во всем своем архитектурном величии.
Немного подальше прогалина, расположенная у подошвы горы, открывала вид на некоторые избушки и представляла взорам толпу работников, занятых постройкой мельницы, вероятно для того, чтобы воспользоваться водопадом, стремящимся с соседней горы. На левом берегу виднелись стены маленькой церкви; шум колотушки и долота повторился горным эхом.
Посреди моста стоял пилигрим, легко узнаваемый по его шляпе, сумке и длинной палке, на которую он тяжело опирался, как человек, удрученный заботами и усталостью; он с удивлением озирался то на древний замок, построенный на откосе горы, с возвышающимся над ним флагом, цвета и девиз которого скрывались в его длинных складках, то на золотистые скалы, поднимающиеся уступами до самой вершины Орлиного Гнезда и озаряемые в эту минуту волнами багрового света.
Глаза пилигрима блеснули при виде этой картины; но когда он перенес взгляд на мост, на церковь, на проложенные дороги, то чело его омрачилось и поступь стала тяжелей и неуверенней.
На противоположной стороне, близ ограды строящейся церкви, стоял коренастый старик и держал за повод двух лошадей: старую кобылу, белую, как снег, и маленького вороного пони с дамским седлом. На берегу ручейка играла маленькая девочка лет семи, в кружевной шапочке, капюшон из голубого шелка, свалившийся на плечи, открывал ее миловидное личико, обрамленное белокурыми волосами. Она углубилась в постройку собственного изобретения, сделанную из речных булыжников и извести, утащенных ею у работников, к немалой порче ее маленьких розовых пальчиков.
Пилигрим глядел, незамеченный ею, и, казалось, хотел заговорить, но вдруг отвернулся с каким-то странным отвращением, дотащился до церковной паперти, уселся на каменную ступень и стал рассматривать внутренность храма.
Ничто не было окончено, одна лишь часовня, расположенная прямо против паперти и, более доконченная, чем все остальное, содержала в себе два памятника: один только начатый, – был облик воина, держащего щит, на котором извивался змей, наскоро набросанный мелом; другой, почти готовый и доканчиваемый ваятелем, изображал молодого человека, почти юношу: руки его были скрещены на груди, а самый шлем и щит украшены орлом, под сводом, поддерживающим алтарь, виднелись гербы с изображением орлов и голубей.
Но, удивительнее всего было то, что молодой рыцарь, над обликом которого трудился ваятель-художник, сам сидел перед ваятелем: это было тоже лицо, под тем же шлемом, с той только разницей, что кипучая молодая жизнь заменяла холодный мрамор.
Молодой человек был одет в серое суконное платье с черным шарфом, перекинутым через плечо и придерживаемый поясом. Волосы его были скрыты под шлемом, но приподнятое забрало давало возможность любоваться его прекрасными черными глазами, смотрящими задумчиво и печально.
– Послушайте, Лука, – сказал он, обращаясь к художнику, – я боюсь, что вы не отчеканите довольно тщательно. Помните, что очертание лица должно быть круглее, мягче моего, а главное – избегайте печального выражения. Сохраните выражение святой радости и надежды, как будто он видит зарю нового дня сквозь опущенные ресницы, и снова готов запеть свои хвалебные гимны.
– Правду говоря, господин барон, – сходство уже так велико, что ваше присутствие скорее мешает мне, чем способствует успеху работы.
– Да я и сижу в последний раз. Через неделю я уезжаю в Геную. Если не получу до тех пор писем от императора, то сам отправлюсь к нему, чтобы убедить его, что моя рана совсем зажила, и что нет более препятствия к моему путешествию.
Пилигрим провел рукой по лбу, как бы желая разогнать печальные сновидения; но, видя в то время подбегающую к нему девочку, раскрасневшуюся и перепачканную в глине, сказал:
– Скажите мне, маленькая барышня, это ли Спорный Брод?
– Нет, теперь это – мост Дружбы, – ответил ребенок.
Пилигрим вздрогнул, как пораженный печальным воспоминанием.
– А как называется этот замок? – спросил он.
– Замок Адлерштейн, – гордо ответила маленькая девочка.
– А вы, вероятно, маленькая баронесса Адлерштейн-Вильдшлосская?
– Да, – ответила она, и, ободрившись, прибавила:
– А вы, святой пилигрим, приходите в замок поужинать и отдохнуть.
С этими словами, ока подбежала к молодому рыцарю и сказала:
– Барон Эббо, вот бедный пилигрим, сведем его к матери.
– Не принял ли он тебя за странствующую волшебницу? – спросил молодой человек, поправляя, с отеческой заботливостью, капюшон девочки, напрасно стараясь уложить в него ее роскошные волосы. Затем, подойдя к путешественнику, он прибавил:
– Не нуждаешься ли ты в ночлеге, святой отец? Мать моя примет тебя с радостью, если пожелаешь придти в замок.
Пилигрим понурил голову и, вместо того, чтобы ответить, спросил нетерпеливо:
– Что, это герб Шлангенвальдов, что я вижу там?
– Да, замок Шлангенвальд недалеко отсюда, всего одна миля, ты найдешь и там хороший прием, если пожелаешь отправиться туда.
– А чья эта могила? Не графа ли Вольфганга? – с оживлением допрашивал пилигрим.
Эббо кивнул утвердительно головой.
– Какой он умер смертью? – спросил старик.
– Он был убит на поединке.
– Кем?
– Мной.
– А! – и пилигрим поглядел с изумлением на молодого человека; затем, не сказав ни слова, он взял свой посох и вышел из церкви, но не направился к Шлангенвальду.
Спустя четверть часа он был настигнут рыцарем и его молодой спутницей; оба ехали верхом.
В том месте, где новая дорога, ведущая к замку, отделялась от старой у Орлиной лестницы молодой человек остановил свою лошадь, видя, что старик едва передвигает ноги.
– Итак, – сказал он, – ты не идешь в Шлангенвальд?
– Нет, не прогневайтесь, господин барон, но я предпочитаю деревню, я иду в часовню св. Фридмунда.
– Ты не дойдешь туда раньше двенадцати часов ночи, идя таким тихим шагом, тем более, что весь путь устлан острыми камнями. Текла, езжай вперед и предупреди мать, что я везу ей святого пилигрима. А ты, святой отец, сядь на мою старую кобылу; не бойся, она спокойна на ходу, и привыкла носить, за это последнее время, хворого наездника. А! да ты, я вижу, хороший ездок…
В средние века считалось величайшим делом смирения уступить свою лошадь усталому пилигриму и идти самому пешком. Пилигримы никогда не отказывались от подобного предложения: так и этот удовольствовался тем, что пробормотал несколько признательных слов, и сел на лошадь, а молодой человек пошел рядом с ним.
– Что я вижу! – вскричал он почти со скорбью – Новая дорога ведет к замку!
– Да, мы находим ее весьма удобной. Ты, вероятно, из здешних окрестностей? – прибавил рыцарь.
– Я служил оруженосцем у барона, – сказал он странным голосом.
– Как! у моего деда?
– Нет, – круто проговорил пилигрим, – у старого барона Эбергарда; я никогда не имел дела с шайкой Вильдшлоссов!
– Да ведь я не Вильдшлосс, я внук барона Эбергарда. – Был ли ты с моим отцом, когда на него напали в гостинице? – вскричал Эббо, глядя на незнакомца.
Но пилигрим, надвинув шляпу с широкими полами на лоб, пробормотал глухим голосом:
– Сын Христины! – и, придя во внезапный восторг, спросил: – Значит, вы отомстили Шлангенвальдам! Когда, где, как?
– Прошлым летом, у Спорного Брода, – ответил Эббо, неспособный говорить об этой схватке без волнения. – Это была встреча на полном скаку, обе стороны поломали копья и обменялись ударами меча; я был ранен вот тут, но мой меч пронзил его грудь!
– Славно, молодцевато! – сказал пилигрим. – Не этим ли мечом?
– Да! Разве ты знаешь его? – сказал Эббо, вынимая меч из ножен, и передавая его старику, схватившему его на минуту почти с любовью; потом, отдавая меч Эббо, он сказал с глубоким вздохом:
– Хорошо! Это лезвие выплатило старый долг! А теперь, дай мне сойти с лошади: я знаю дорогу в скит.
– Что это значит? Разве ты не нуждаешься в пище? Скит пуст и не годен для жилья. Не лишай мою мать утешения исцелить твои больные ноги.
– Ах нет, пусти меня. Не принес бы я вам всем несчастья. Там я могу молиться и спасти свою душу, но тут я не могу решиться видеть все…
– Видеть что? – спросил Эббо, пытаясь внимательно взглянуть в лицо незнакомца. – Могли произойти многие перемены, но старый слуга моего отца найдет всегда радушный прием.
– Но не тогда, когда жена его вышла за другого! – глухо проговорил незнакомец. – Особенно, если этот другой, Вильдшлосс! Молодой человек, я мог бы простить, все, кроме этого!
– Да кто вы такой, что толкуете о прощении моей святой матери? Она не вышла и не выйдет за другого, несмотря на все предложения, а теперь, когда Шлангенвальд признался перед смертью, что он не убил моего отца, а продал его туркам, теперь я только жду выздоровления, чтобы отправиться на поиски за ним.
– Так кто же эта маленькая девочка, назвавшая себя Вильдшлосс?
– Эта девочка, – сказал Эббо, улыбаясь и краснея в то же время, – эта девочка – моя жена, дочь Вильдшлосса, который умолил меня жениться на ней, чтобы она была воспитана моей матерью!
Тем временем они достигли двора замка; пилигрим оглядывался с удивлением. Он был так слаб, что Эббо должен был помочь ему подняться по большой лестнице до залы, где его мать ожидала своего гостя. Оставив его у дверей, Эббо подошел к матери и сказал:
– Этот пилигрим один из старых ландскнехтов моего деда. Желал бы я знать, узнаете ли вы его, ты или Гейнц?
– А ты всю дорогу шел пешком? – испуганно сказала Христина, глядя на неуверенную поступь сына.
– Я скоро отдохну, – сказал Эббо, садясь на табурет у печки; но, в этот же момент, странный глухой крик матери заставил его вздрогнуть.
Она стояла, со скрещенными руками, взволнованная, растерявшаяся: пилигрим стоял с обнаженной головой, пожирая ее глазами, и шептал:
– Все та же, все та же!
– Что это значит? – крикнул молодой барон громовым голосом. – Что вы делаете с матерью?
– Тише, тише, Эббо! – воскликнула Христина. – Он твой отец! На колени! Отец твой вернулся к нам! Это наш сын! О, поцелуйте его! На колени, Эббо! – прибавила она, почти не владея собой.
– Стойте, матушка, – сказал Эббо, обняв мать и притягивая ее к себе, несмотря на ее сопротивление. Он питал некоторые сомнения, вспоминая встречу с незнакомцем, и смущенный тем, что Гейнц не узнал его. – Уверены ли вы, что он мой отец?
– О, Эббо! – вскрикнула бедная Христина почти вне себя. – Как же мне не быть уверенной? Простите его, барон! Но он так любит меня. Разве ты не видишь, что это твой отец, Эббо!
– Молодой человек прав, – медленно проговорил незнакомец, – я готов ответить на все его вопросы.
– Простите меня, – проговорил Эббо в смущении опускаясь на колени. Но он только услышал возглас пилигрима:
– О, моя Христина! Ты одна и все та же!
Подняв взор, он увидел, что лицо матери спрятано на груди пилигрима. Наконец, она подняла голову и сказала, рыдая:
– Дорогие дети! Мой сын, – сын наш, погляди на него, друг мой!
Пилигрим обратился к Эббо, продолжавшему на коленях просить благословения; положив руку на голову молодого человека, пилигрим сказал:
– Встань! Победителю Шлангенвальда не подобает стоять на коленях! Ах, дорогая Христина, я знал, какая ты у меня умница! Но я не знал, что ты вырастишь мне сына, способного отомстить Вольфгангу! И такой еще слабый юноша! А, Шнейдерлейн, старый слуга, я узнал тебя! – сказал он, протягивая руку Гейнцу. – Итак, ты вернулся в замок жив и невредим?
– Да, господин барон; но я был так уверен, что оставил вас мертвым, что никогда более не решусь сказать о ком бы то ни было, что он умер.
– Но от этого мне не было легче, – ответил барон Эбергард. У него был все тот же немного грубоватый и веселый голос, черты его, хотя смягченные временем, походили на черты его отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35