Владимир Личутин
Миледи Ротман
Глава первая
Иван Жуков, что из поморской деревни Жуковой, решил стать евреем. Это странное желание внезапно обожгло мужика, когда впервые он увидел в телевизоре Горбачева с кровавым пятном на покатом лбу, похожим на кенгуру. Не бестия пришел во власть, не прожженный делец, не прохиндей, каких не сыскать во всем белом свете, не ловелас, что ради бабьей юбки готов променять отчизну, но самый-то заурядный человеченко с дьявольской метою на лице, продавший душу свою за тридцать сребреников, пред которым сам бы Иуда стал святой невинной простотою. Обитатели коммуналки, коротавшие вечер у экрана, отупели от карамельной улыбки генсека, его сытых похохатываний, от намасленного лба и отлакированных глаз, в которых читалась бездна. И этот лицедей, скоро окутав несчастных в кокон вязких словес, показался таким свойским, рубахой-парнем, таким любушкой, почти кумом и сватом, у которого всякое слово непременно обернется манною небесной, что люди одурели от свалившегося на них счастия. И жар-птица, о которой так мечталось с революционной поры, внезапно прилетела из-за синего моря, нырнула в их домашний курятник и, погомозившись, растолкав сонных хозяек, прочно уселась на ночевую. Вот уж будет отныне на Руси золотых яичек, не перекокать их, не перекатать и не перекрасить. Нет, пришел к власти не профурсетка какой, не самозванец из-за горы, не хрен с чужой яишнею, не ловыга и не чернильная душа, окаменевшая за суконным столом, безъязыкая, как великий немой, но такой ловкий на язык, речистый, с прихаханьками хозяин, с каким станет уютно и весело, как за каменной стеной. И все сидящие обрадели, вспотели от нагрянувшей благодати, размечтались, какая вольготная жизнь наступит, и каждому-то станет по крыше над головою. Ах, мечты-мечты коммунального бедолаги, покорного, как трава летошняя под бревном, коего уж объели комодные шашели, кухонные тараканы и мышки-домоседки, вечные обитательницы угрюмого коридора, пропахшего капустой и котами. Жильцы по-детски обрадовались, словно удачно уселись в сумку кенгуру; они искренне смеялись, будто их щекотали в носу лебяжьим перышком. И надоедно бы, но приятно! Жуков отчужденно, почти ненавистно взглянул на соседей по квартире, и ему почудилось, что на шеи несчастных, опоенных дурман-травою, ловко так натягивают намыленные петли, а люди всхлипывают от счастия, еще не сознавая, что за ними уже пришла смерть.
«Какой он милый, этот Миша. Он просто обаяшка, какая прелесть. И как говорит, без бумажки, уж не запнется. Наш он, наш человек, и образованный», – шепелявила беззубая бабуля, бывшая учителка, и ее желтые, как слюда, обычно блеклые глаза по-за круглыми очочками источали голубое пронзительное сияние. Старбеня поймала на себе чужой догляд, взглянула на Жукова как на врага; Жуков услышал жалящий укол шпаги куда-то в мозжечок и на мгновение потерял разум. Иль ему почудилось лишь? Побарывая дурноту, он приткнулся к приоткрытой форточке, чтобы хватить свежего воздуха. Но его окатило прогорклой терпкой гарью: внизу ровно, ошалело гундело Садовое кольцо, погребая в своем удушливом тумане всякое доброе чувство.
С экрана вещал Горбачев: «Жизнь переменится к лучшему, если переменится человек. Оттого, переменится-нет человек, и будут перемены».
«Все верно… На месяц две бутылки выдали, а он за один присест выжорал, прорва. Нет, Горбачев из вас людей исделает, он не даст вам передышки. – Тетя Нюра устало пихнула высокого костистого скобаря в плечо. Майка сползла, обнажив ледащие мяса с синими жгутами жил. – Посмотрите, на кого похож! – воззвала в пространство уже тысячный, наверное, раз. – Огоряи, пьянь, им бы только кишки нажечь, там хоть трава не рость. У, ско-ти-на, – снова толкнула в бок мстительным кулачком, увядшие губы стянулись в сморщенную гузку. – В чем душа только, одна шкура. Лопнет шкура, и душа вон. Не ест, глот. Хоть бы война началася, что ли, дак забрали бы и убили. Слушай, тебе на добро человек толкует. Взять бы все вино да слить бы куда ли в одну дыру, и всех вас вместе связать веревкой, да туда же, в тартары, Господи, прости дуру…»
На бабу зашикали: мешала внимать вещие слова и посулы. Боль в затылке схлынула, как наваждение, и тут Иван Жуков впервые туманно подумал, подсмеиваясь над собою, неудачником: «Коли сынок Люцифера велит перемениться, так извольте-с. А не стать ли мне, братцы, евреем? Никакие перемены не страшны, никто не гнетет, сам себе пан. На любом навозе – роза. Счастливый же народ, куда-то стремится без угомону, пусть и бестии продувные, но лаптем щей не хлебают, мимо уса не пронесут. Веселый народ. Всякую личную затею скоро ставят на государственный лад, а общее дело сворачивают на себя. Они мне не дадут пропасть. Только щелку найди да пропехнись, и лады, Ванька. Осталось с печи прыгнуть да подпоясаться… А что Москва? Москва меня не держит. Не медом намазана. Одна видимость жизни. Опухоль, истекающая гноем, поедаемая червием. И сколько трутней вьется, за ними и пчел не видать. Огромный шнек мясорубки, вроде бы движется, без устали перемалывает уйму свежих прибылых сил, а все остальное – в труху, в отходы. Только видимость, что движется. И я в труху, если промедлю. Бежать! Сюда хорошо въезжать на белом коне… Миша молодец, он дал верное направление мысли. Поветерь мне в спину, и да здравствует воля».
Сбегая по лестнице, Иван Жуков мурлыкал: «Мадам Сю-Сю, я вас просю, убейте вшу на моем плешу». Пожалуй, эту вошь ногтем не возьмешь.
* * *
Может, на роду было написано Ивану Жукову мучиться? Может, не под той звездою зачала его матушка, в неурочный час прислонился к ней папенька, и вот итоги: в тридцать лет ума нет – и не будет, в сорок лет денег нет – и не будет. В одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на цепи. Где, в какой неурочный час промахнулся, не в ту лузу метнул шар, не на ту карту поставил и всплошную продулся на мизере, промотался в пух? А складывалось-то вроде бы по наезженной колее, без проволочек и препон. В ковбойке из материных юбок, сшитой ночами у керосиновой лампешки, Иван Жуков после школы уехал в Архангельск, там пять лет грыз науки, правда, не особенно прилежно, но институт огоревал и с дипломом механика ушел на лесозавод в технадзор. Потом забрали в армию на год, и там, в казарме, душа вдруг взыграла, запросила стихов; короче, заболел Жуков хворью девочек-подростков, близких к восковой спелости. «Сижу на печке в теплых валенках, а на душе так холодно». Одна лишь строчка и уцелела в памяти. Иль еще читал в солдатской компании: «Обоз, как дроги похоронные, ползет, размеренно скрипя, лишь сном березы опьяненные, ухабов сотая верста». «Не хуже, чем у Пушкина», – похвалил молдаванин, сосед по койке.
И никакого тут чуда не сыскать, ибо стояли на дворе золотые советские времена! Безо всяких хлопот и натуги, без чаевых и дорожных, без посул и лести, как промасленный патрон в обойму, влетел Иван Жуков в Московский университет, и еще пять лет размотались в дым и в пух меж картами и кутежами; но одолел парень науки и вышел в мир с голубым ромбиком на лацкане и с надеждами на будущее, однако скоро потухшими. Как водится, природа свое берет, еще в студентах втюрился Иван по уши, ослеп «от карих глаз и пунцовых губок», предложил столичной профурсетке руку и сердце. Эх, Ваня-Ванятка, не дал Бог ума, не даст и разума; сослепу-то уселся в чужие сани, принакрыл ноги волчьей полостью и только угрелся, а тут посреди дороги и пехни его судьба рожею в сугроб… Когда возвращались из загса, невеста возьми и спроси капризно ржавым голосом повелителя: «Ваня, ты меня любишь?» – «Как пес сахарную косточку», – пошутил. «Ну тогда вознеси меня на руках». А квартира на одиннадцатом этаже, а невеста дебелая, не кочерга в лоскуте, три пуда мяса, два – костей, да шуба зимняя, да весь сряд. И не откажись ведь, свадебщики засмеют, скажут: раззявил рот не по куску. Вспрыгнула любимая в объятия и в милых-то руках нарочно сомлела, обвисла, как жилое тесто. А такую куда тяже вздымать, но так легко поймать грыжу, по-простому килу. Уже на седьмом этаже почувствовал Иван, как что-то екнуло у него в животе, оборвалось и опустилось к коленкам. Вот тебе – ни кобылке утехи, ни жеребцу погони. В свадебную ночь лежал в кровати, как вполымени, черти поджаривали на сковороде нашего Ивана; в другой комнате плясали гости и веселились, а наш жених шарился ногами в постели, не ведая найти спокоя, и тихо, обреченно скулил, кусая подушку.
Подлечили Ивана, но в тещином дому, в примаках жизнь его не заладилась, обломилась в колесе спица, и заковыляла наша телега кой-как, наперекосяк, с кочки на кочку. Долго, однако, станет перебирать его злоключения, как жена Ивана из столицы выгоняла, не пускала в дом на ночевую, а после подговорила дюжих знакомцев, и те, в подпитии, наставили Жукову синий рог, рассекли лоб, и с той поры осталось носить шрам на лице, как недобрую память о несчастливой женитьбе. Эх, знать бы, где упасть, так и газетку подстелил бы. Скитался наш несчастный по друзьям, по ночлежкам, многажды сыпывал на вокзалах, подстелив под бок ту жиденькую газетенку, в которую пописывал под фамилией Янин.
… И вот, застегнутый на все пуговицы, как-то стемневший обличьем, вернулся Жуков в Слободу, крохотный провинциальный городишко, совершенно беззатейный и сонный, стоящий о край тундры, от родного печища верстах в пятидесяти. Ах ты, Боже: где гриб родился, там и пригодился; встречай, родина, блудного сына, непутевого бобыля. Нашпилил Иван на лацкан черного сюртука два ромба и отправился наниматься в «районку»; бойкое перо везде нужно, тем более столичная штучка прикатила, много чего мудреного понахваталась в Москве. Интересный мужчина направлялся по делу – лобастый, чуть кривоногий, с острой черной бородкой клинышком, лицом смуглый, как арап, выбритый до синевы. И, не дойдя до редакции, приминая штиблетами скрипучие предательские половицы мостков, Жуков вдруг понял, что лучше быть копылом в санях, чем полозом в барской карете, и куда душевнее быть первым в захудалом городишке, чем последним в столице. А туда-то он вернется, обязательно въедет на белом коне. Тут дорогу пересекла девица, волосы над головою сияли золотой короною. Она играючи, упруго вспрыгнула с травяной межи на мосток и, зная, что за нею досматривают, победно встряхнула гривою – и тут же шпилькой туфли угодила в коварную щель. Ах эти северные тротуары, спасители от разливов грязи, скоро ветшающие, однако ставящие всякие ловушки ротозеям и старухам. Иная доска норовит под ступнею утонуть одним концом, а другим сыграть по лбу, иль извернуться хитро, иль лопнуть под ногою мечтателя. Вот так и в обыденке часто бывает: иной человек в красе и славе, и никаких затейных препон впереди, накатанная дорога, только поспешай к заветной благодати, а тут возьми и подвернись под стопу самая-то замыленная арбузная корка, и наш победитель хрясь подушками ко всеобщему позору, и успех от него сразу прочь, как утренний, скоро иссякающий сизый туманец.
Девица как-то увяла от досады, сникла, потеряла победительный вид, стараясь выскочить из оплошки без потрат, ведь туфли-то последние, а прибытку особенного ждать неоткуда. И тут-то в помощь сам Господь послал ей Жукова. Иван, ой бабник ретивый, с налету приосмотрел горожаночку, схватил взглядом крутоватые бедра, полноватые ноги бутылечками, пережимистую талию. Попавшая в оказию девица испуганно оглянулась. У нее на лице все было как-то в разладицу: зеленые кошачьи глаза с просверком, толстые губы, крупный, с горбинкою нос. С лица вроде бы ничего примечательного в бабенке, и все же было такое приманивающее, завораживающее, от чего Жуков сразу взыграл. Ну, кобелина, тебе ли, в твоем крайне стесненном положении, подметки рвать.
– Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана… Беда нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…
Пропев, Жуков галантно опустился на колено, не боясь испачкать последние вельветовые штаны, уже полысевшие на сгибах, достал туфлю. «Ножка не детская, прямо сказать, размер тридцать восьмой», – он без цели, машинально подумал об обувке, возвращая лодочку девице. Еще заметил, что тугие икры густо присыпаны персиковым пушком и на подзагоревшей коже нет ни проточины, ни язвы.
– Как зовут нашу страдалицу? – спросил высокопарно, держа затеянную случайную игру на высоте.
– Мила… – Голос оказался хрипловатый, но с приятностью.
Миледи, значит. Милая леди…
Хотел добавить в наигранном тоне: «Моя милка, как кобылка…» Но вовремя прикусил язык.
Девушка зарделась, вспыхнула: учительница музыки из начальной школы, оказывается, прочитывала чужие мысли. Не попрощавшись, она, властно куя каблучками, зашагала в верхний конец проспекта и скоро пропала. И не диво, коли весь городишко просматривался насквозь.
– Миледи! – крикнул Жуков, мечтая кинуться вдогонку. Но слева по ходу виднелась редакция, и, безнадежно вздохнув, Иван переключился на деловой лад.
А на воле стояла меженная июльская пора, когда даже самый распоследний лопух самодовольно, жирно пыщился из подзаборных сумерек, зазывно, горделиво тянул свою розовую шишкастую голову: де, поглядите на меня, сколь я хорош. Уличная грязь заскорузла, изгладилась под колесами машин и даже слегка походила на асфальт, с заречных лугов и поскотин тянуло травяным духом, а с полуночной стороны от моховин и ягодников наплывал тягучий настой из багульника, разбавленный морошечной тонкой пряностью, словно бы за огородами и солдатскими казармами, притулившимися к задам городишка, нынче расцвели ананасы иль выбраживало редкое по букету вино. Народ спешил на обед, обтекал Ивана, задумчиво застрявшего у дверей будущей службы, и никто не признавал в нем земелю. Да и что грустить: двадцать лет минуло, уплыли золотые годочки сквозь пальцы, и не ухватишь. Эх, как время зряшно просандалил. Посеять – посеял, а урожая не собрал, пустое зернецо-то, головня да клещевина. «Да ничто, какие мои годы», – усмехнулся Жуков, подавил в себе мимолетное колебание и вступил в прохладный скрипучий коридор, пахнущий типографской краскою, расплавленным гартом, свинцом и близким туалетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10