"Ждите", удалился в соседнюю комнату.
Андрей недоуменно смотрел ему вслед. "Чего ждать-то? - думал он, сказал бы когда подойти - завтра или через неделю..." Но мысль эта даже не успела оформиться, как Годи вернулся в комнату и уселся обратно в кресло.
- Минина Вера Степановна все это устроила, - сообщил он, - известный вам преподаватель фонетики. Зла она к вам не питает, а преследует сугубо практические цели. Осенью у нее из армии приходит сын; аттестат у него слабый, да и вообще - оболтус; а поступать надо. Собирается на рабфак, а значит - надо где-то работать. Вот она и хочет пристроить его на кафедру; и присмотр будет, и шансы возрастут: через год все его будут держать за "своего" и вряд ли станут заваливать. Вот она и освобождает для него место.
...Летов был так ошарашен, что ушел даже не попрощавшись. Просто встал, молча проследовал в коридор, натянул кроссовки и вышел за дверь. Ошарашен он был не столько подлостью Веры Степановны (хотя и этим - тоже), сколько тем, как быстро и исчерпывающе все объяснил Годи. Откуда он вообще знает о существовании Мининой?!
Летов брел по ночной улице, чувствуя себя, пожалуй, еще более подавленным, чем до визита к Годи. А перед внутренним взором его стояли ехидно вытаращенные глазки летучего мыша Джино.
ПРИМЕЧАНИЕ СОСТАВИТЕЛЯ
Приведенный выше эпизод Андрей описал мне достаточно подробно. Однако между ним и тем, что запечатлено в дневнике, есть немалое белое пятно, которое Андрей не заполнил устным рассказом. Но я и без того знаю, что происходило далее и кратко вам это изложу.
Андрей убедился в абсолютной верности того, что сказал ему Годи. И вновь обратился к нему за помощью: как-то нужно было выходить из создавшейся тупиковой ситуации. В результате мудрого вмешательства последнего, Летов остался на кафедре. Однако содеянное Павлом Игнатьевичем так поразило его воображение, что из любопытства он стал частенько захаживать к Годи, мало-помалу становясь сначала верным его поклонником, а затем - помощником и другом. (Хотя, последнее определение, пожалуй, страдает чрезмерной эмоциональной окрашенностью.)
Дальнейшее повествование для удобства читателя разбито мною на три равных по объему части.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДНЕВНИК ВИКИ. 26 ДЕКАБРЯ
Этот Новый год будет самым дебильным Новым годом в моей жизни. Надо же было мне заболеть! Все из-за Вадика с его долбаной любовью. Простояли в моем подъезде часа, наверное, четыре. Даже не целовались. Не знаю, что бы я сделала, если бы он полез. Дала бы по морде или нет? Но все равно он придурок, а не парень. Читал свои стихи. Стихи плохие, это я почувствовала. Но все равно было приятно. Особенно от того, что почти все он сочинял специально для меня. И еще он рассказывал про своего лучшего друга, который от любви разогнался на мацаке и со всей скорости врезался в стену дома. Разбился, конечно, насмерть. Не знаю, врет Вадик или правду говорит. Больше похоже, что врет. Точнее - "фантазирует". А может быть, и нет. Не знаю. Только в подъезде было довольно холодно, и хоть я и стояла, прижавшись спиной к батарее, все-таки простыла. И вот теперь лежу на животе, как камбала. (Мама поставила банки, и спина у меня теперь будет вся в пятнах). Лежу и маюсь от безделья. Вот даже дневник взялась писать. Я уже сто лет мечтала вести дневник, но каждый раз казалось, что начинать уже поздно.
Пришла мама, стала снимать банки, я отвлеклась, а потом перечитала, что написала и убедилась, какая я глупая. Начала с Нового года, а кончила банками. С Новым годом вот что: наш класс уже месяц готовится шикарно его встретить - на лыжно-туристической базе в Ново-Белово (отец Верки Богатовой сделал нам коллективную путевку на пять дней). 29-го туда поедет весь класс, а вернется - 2-го января следующего года. А я телевизор буду, как дура, смотреть. С папочкой и мамочкой.
Главное, я чувствую: буду здорова 31-го или даже 30-го как корова (хотела написать "здорова как бык", но подумала, что про девушку так писать странно, вот и получился детсадовский стишок: "Здорова, как корова"). Но, во-первых, одну меня мама не отпустит, а во-вторых правильно сделает, потому что добраться туда можно только на своей машине. Наших-то автобус повезет (с завода, где Веркин папа работает). Конечно, если бы я наехала на отца, он бы, может быть, и договорился, чтобы меня кто-нибудь отвез, но только я заикнулась об этом, мать сразу: "Куда ты собралась, ты же на ногах еле стоишь!.."
И вот лежу я на животе (то банки, то горчичники, с ума можно сойти), а мне все звонят и сочувствуют. И Вадик - козел - позвонил: "Ой, как жалко, что тебя не будет..." Молчал бы уж. Если такой влюбленный, мог бы тоже не ездить. Из солидарности. Хотела я ему это сказать, но передумала. Зато знаю теперь окончательно, какой он козел.
Почти весь класс звонил. Ведь у нас в классе - я, Верка и Инка самые симпатичные девчонки, и без нас скучно, особенно парням. К тому же мы и самые "компанейские". Плохо только, что у нас с Инкой сейчас немного отношения испортились - из-за Вадика. Он мне на фиг не нужен, а она от него - без ума. А он на нее - ноль внимания. И бегает за мной. Я ей честно все это объясняю (про то, что он мне - на фиг не нужен), а она не верит и ревнует.
Тоже позвонила мне и давай сокрушаться, что я не еду. А я прямо слышу, как она рада: Вадик - в полном ее распоряжении. Вадика-то мне не жалко, а вот то, что она не искренне меня жалеет - обидно. Сколько лет дружили.
Все. Устала писать.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛЕТОВА
Годи хвастлив. Порой - невыносимо. Причем, пользуется он тем, что проверить его невозможно. Во всяком случае, так мне кажется. Когда он в приподнятом расположении духа, он с удовольствием рассказывает разные небылицы. Самое обидное, что у меня нет никаких серьезных оснований утверждать, что это - действительно НЕБЫЛИЦЫ. Ведь ни разу не ловил я его не то что на лжи, на малой неточности. А так хотелось бы. Ведь почти всегда итог его рассказов - унижение, низвержение, втаптывание в грязь самых любимых вами понятий и имен. При этом, сам он словно бы к тому и не стремится, рассказ его вроде бы никого не порочит. Но потом вы почему-то просто уже не ощущаете былого благоговения по поводу подвернувшегося ему под руку очередного вашего кумира.
Подобное же действие "автоматической дискредитации" оказывал занятный прием, которому научил меня мой одноклассник (мы учились тогда в третьем или в четвертом) Саня по прозвищу "Кривой" (от фамилии Кривошеин). Я тогда сильно робел, выходя к доске, буквально терял дар речи, даже если и был прилично подготовлен. В результате - "стаи лебедей" (как выражался наш завуч). Так вот, Кривой посоветовал мне: "Ты перед тем, как выйти к доске, представь училку, как она в сортире на унитазе сидит, и все сразу пройдет". И что вы думаете? Метод действовал без осечек.
Вернемся к Годи. Однажды я взахлеб повествовал ему о достоинствах полифонического метода Достоевского (Федор Михайлович - мой хлеб насущный и моя искренняя любовь; он - тема моей незащищенной пока кандидатской). Годи слушал с интересом, то хмурясь, то неожиданно возбуждаясь и похохатывая, потирая друг о друга узловатые бледные кисти рук. А когда я добрался до "Идиота" - своего конька - он перебил меня нелепым заявлением:
- А ведь страшнее тезиса "Красота мир спасет", человек, пожалуй, ничего не придумал.
Я как-то сразу осекся, а он, выдержав по-актерски эффектную паузу, продолжил - монотонно, полуприкрыв веки и покачиваясь:
- Третья мировая война, унеся 200 миллионов жизней, неожиданно явилась толчком для возрождения всеобщего оптимизма: ядерное оружие так и не было применено. Здравый смысл победил, несмотря на царившую, казалось, бесконтрольную истерию. Только три атомных гриба за два года интенсивнейшей бойни - это вселяло надежду. Обескровленное человечество, зализывая раны, вновь принялось за созидательный труд.
Но разум царил лишь каких-то семь коротких лет, названных позднее "Большим затишьем". Территориальные притязания государств Ислама делали обстановку в мире все более напряженной. И напряжение это однажды лопнуло. То, что случилось, уже не называлось войной. Историки более поздних времен назвали это Великим Крахом. То, от чего человечество удерживало себя столько сложнейших десятилетий, свершилось за какие-то четыре дня. Весь смертоносный ядерный потенциал земного шара за четверо суток был выпущен на волю и превратил планету в бесплодную выжженную глыбу.
Сохранилось не более миллиона человеческих особей, мечущихся в кошмаре радиоактивной пустыни, гибнущих от голода и холода ядерной зимы. И все же рано или поздно "новые варвары" принялись объединяться в племена и создавать некую пародию на былое великое общество. Перед уцелевшими встала задача: возродить человека, как вид, заселить те участки Земли, на которых хоть как-то можно жить, вернуть хоть что-то из уничтоженной цивилизации. И задача эта сдвинула приоритеты. Главным стало - увеличение народонаселения, демографический рост. Но на каждого нормального (во всяком случае - внешне) новорожденного приходилось 2-3 мутанта, врожденных урода. И вот тогда - на жалких мощах усопшего человечества - и возникло то, что позднее было названо "Миром Достоевского". Второй после размножения жизненной установкой обитателей этого мира стало уничтожение детей с отклонениями. А как их определить? Многие мутанты не менее, а порой даже более жизнеспособны, нежели "нормальные" особи. Каковы критерии "нормальности"? Тогда и вспомнили люди определение КРАСОТЫ, как рациональности, то есть - правильности. И беспощадно стали истребляться "некрасивые" люди.
Мало-помалу сложилась довольно жесткая структура: правила новым народом супружеская чета "прекрасных". Основной их обязанностью было осмотр маленьких людей - от пяти- до семилетнего возраста - и вынесение беспристрастного вердикта: "красив" (будет жить) или "некрасив" (будет уничтожен). Убитые "некрасивые" дети пожирались, ибо каннибализм стал нормой жизни столь бедного органикой Мира Достоевского.
Минуло несколько сотен лет, прежде чем тезис "красота мир спасет" не перестал быть единственным законом. Земля (за исключением покрытых застывшей радиоактивной лавой, окончательно пришедших в негодность участков) более или менее равномерно заселилась "красивыми людьми". Но печать каннибализма, прагматизма, жестокости и возведения в идеал правильности формы вне зависимости от содержания останется клеймом на многие тысячелетия. Человечество уже никогда не станет способно произвести и воспринять такие понятия, как "гуманность", "снисхождение", "сострадание" и т.п. И никогда не перестанет оно поклоняться "пророку красоты" Федору Достоевскому...
Так закончил свой рассказ Годи.
- Позвольте, - возмутился я, - он-то ведь совсем другое имел в виду! Красота по Достоевскому - это доброта...
- Вы уверены? Но почему же тогда он так и не выразился: "Доброта мир спасет"? Не спорьте с гением, сударь. Лично я преклоняюсь перед его прозорливостью. В конце концов, он оказался прав: именно красота, как наиболее рациональная ФОРМА и спасла мир. Вернее, спасет, ведь для вас это - будущее. Да и слава Богу.
Я не нашелся что возразить и долго еще после этого разговора не мог заставить себя снять с полки ту или иную книгу Федора Михайловича. Итак, Достоевский - идейный вдохновитель массового убийства и пожирания детей, возведенного в мировую политику... Черт бы побрал этого Годи!
ДНЕВНИК ВИКИ. 2 ЯНВАРЯ
Я уж думала, никогда этот дневник продолжать не буду. О чем писать-то? Но прошла всего неделя, а столько всего случилось, что я снова взялась за ручку.
31-го я подыхала от скуки, потому что все уехали в Ново-Белово, а я, как последняя дура, осталась с родичами. И вот, где-то часов в пять я объявила маме, что пойду на улицу, посмотреть на новогодний город. Она немного поворчала, что я еще кашляла ночью, но я потеплее оделась и все-таки вышла.
Было тоскливо. Мне даже стало казаться, что это я ревную Вадика к Инке. Но я поразмыслила и поняла, что вовсе нет: это просто от скуки. Ведь если бы я была с ними за городом, я наоборот, даже хотела бы, чтобы они были вместе. Раз уж он ей так нравится. А я бы просто пела песни, заигрывала с остальными мальчиками и все такое (хотя - с кем там заигрывать?..). Вина, кстати, запасли много, хотя родители знают только про три бутылки шампанского. А там водки только семь бутылок, и две бутылки коньяка. А вина - бутылок двадцать: целый месяц копили.
Люди носились по улице, как сумасшедшие, - с огромными сумками и коробками тортов. А некоторые - даже с елками. Папа елку еще позавчера поставил. Он тут заикнулся про то, что надоело каждый год елку покупать, лучше купить искусственную, но я ему закатила маленький скандальчик (что попало - терпеть не могу искусственные елки), и он, как миленький, притащил настоящую, пушистую такую, пихточку.
Уже много на улицах было пьяных - тех, кто начал Новый год отмечать с утра, а то и со вчерашнего дня. Я пошла в парк и прокатилась с горки. Получилось довольно грустно. Там были только малыши с родителями.
Пьяным парням я старалась на глаза не попадаться, чтобы не приставали. Хоть меня мама с папой и считают совсем маленькой, но ко мне довольно часто пристают взрослые парни.
Зашла в гастроном и выпила в автомате газировки.
Там, в гастрономе, я и заметила, что на меня пристально смотрит какой-то взрослый мужчина - лет тридцати. Он стоял в очереди в кассу. Мне не понравилось, как он на меня смотрит, и я пошла на улицу, на остановку. Села в автобус и вдруг снова почувствовала, на себе взгляд. Оказывается, этот парень (или мужчина, я не знаю, как правильно говорить о человеке в таком возрасте) тоже сел в этот самый автобус. Я вышла на своей остановке, он вышел тоже и пошел за мной. Я немного испугалась (уже начало темнеть) и пошла быстрее. Когда я уже добралась до своего подъезда, он окликнул меня: "Девушка!"
Тут-то я уже ничего не боялась: если бы он сделал что-нибудь, я бы так заорала, что весь бы дом высыпал, и папа бы ему дал... Поэтому я остановилась.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3