Подростки сидели на полу, не смея занять камень старейшин. В совете присутствовал Люций Тарквиний, но про Арунса все позабыли; никому даже в голову не пришло спросить, отчего нет здесь этого царевича; все привыкли к тому, что Арунс охотнее слушает нянькины сказки, нежели прения о государственных делах.
Не было и Брута.
В охватившем его диком исступлении, чудак убежал домой, на одну из дальних окраин Рима, в ветхую лачужку, похожую больше на хижину рыбака, нежели на дом патриция. Там, при свете тусклого ночника, Брут долго сидел в неподвижной задумчивости, положив на стол локти и вцепившись обеими руками в густые, черные, спутанные волосы. По временам он поднимал голову и глядел на часы, стоявшие на полке около стола, – два стеклянных конуса, соединенные острыми концами, между которыми было крошечное отверстие; сквозь него вода, медленно переливаясь из верхнего конуса в нижний, указывала время по линиям, проведенным на стекле.
Тогда уж водились в мире замысловатые водяные часы, изобретенные греками (клепсидры), – снаряды, украшенные статуями, выливавшими воду из отверстий в глазах, как слезы, или из кувшина, будто поливая цветы.
В Риме же и простая клепсидра еще была не у каждого. В лачужку Брута она попала, лишь как один из немногих остатков его разрушенного благосостояния.
На лице сидевшего патриция теперь не было ни малейшего следа дурацкой вульгарности, какая безобразила его весь день. Ярко мрачным пламенем светились его большие черные глаза, а губы дрожали, тихо произнося клятвы и проклятия.
– Пора! – шепнул он сам с собою, встал с места, накинул плащ темного цвета с капюшоном, подтянул стан ременным поясом и, открыв старый деревянный сундук, стоявший в углу, около его кровати, вынул оттуда маленький, острый кинжал, который поспешно спрятал под тунику за пояс.
– Злодейка!.. злодейка!.. – шептал он при этом угрюмо, – это свидание наше будет первым и последним!..
Выйдя в сени, Брут прислушался, потом заглянул в дверь маленького чулана, похожего скорее на хлев для домашнего скота, чем на людскую спальню.
Там на соломе спали два маленьких сына Брута, трехлетние мальчики – близнецы, лишенные матери, умершей вскоре после их рождения от испуга в тот ужасный день, когда беспощадные палачи, под видом исполнителей правосудия, ворвались в богатый дом Брута, отца его повели в тюрьму, все разграбили, а беззащитных выгнали на улицу.
Здоровым детям хорошо спится и на соломе.
Мальчики спали, сладко улыбаясь. Подле них лежал Виндиций, геркулесовского сложения юноша, единственный невольник Брута, после долгих унизительных просьб оставленный ему притеснителями. Этот сметливый парень, честный и расторопный, несмотря на свою молодость, был в доме всем: и поваром, и дядькой, и сторожем, и шил, и мыл, и стряпал; господин любил его и вполне доверял.
– Бедные сироты! – вздохнул Брут, поглядев на сыновей, – она вас всего лишила. Кто знает? – может быть, завтра и меня у вас возьмут.
Слеза тихо скатилась из глаз молодого человека; неслышными шагами вышел он на улицу и исчез в ночной темноте.

ГЛАВА VI
Это не она!..

В назначенный час под старым развесистым деревом в царском саду сидел Брут, ожидая Туллию на обещанное свидание. Он проник сюда, не виденный никем, потому что этот сад, очень большой и тенистый, не весь был огорожен, по тогдашней простоте римских нравов.
Не поцелуй готовил влюбленный своей подруге; сын готовил месть злодейке за смерть отца; его рука сжимала кинжал; он тревожно прислушивался к малейшему звуку. Много раз Брут сидел тут и прежде, надеясь любовью склонить злую женщину к милосердию; теперь ее милосердие стало не нужно, – жертва ее клеветы погибла, – нужна сделалась месть.
Брут поклялся страшною клятвой. После долгих ожиданий, он увидел вдали аллеи темную фигуру идущей женщины, закутанной с ног до головы. Ее облик ясно рисовался при блеске южных звезд, когда высокая фигура идущей вышла на лужайку перед пестрой, этрусской беседкой, направляясь к рощице. Сердце Брута сильно забилось злобною радостью.
– Минута мести настала!.. – подумал он.
Вдруг в кустах затрещали ветви и раздвинулись; оттуда выскочил высокий, растрепанный, худощавый человек, в котором Брут, несмотря на сумрак, легко узнал Арунса; муж Туллии бросился к подходившей женщине и повалил ее.
– Смерть тебе! – закричал он дико и хрипло, – погибни изменница, злая тиранка!.. – я по праву мужа казню тебя.
В его руках сверкнул длинный, острый меч и трижды пронзил грудь закутанной женщины; та громко вскрикнула и замолкла навеки.
Арунс исчез в кустах, откуда вышел, а Брут под тенистым деревом продолжал сидеть, точно окаменелый, не зная, сон эту или действительность, пока худые костлявые, но в это минуты, от нервного возбуждения, могучие руки не прекратили его оцепенение, схватив сзади за плечи.
– Смерть и тебе, обольститель!.. – кричал Арунс, замахиваясь мечом, – я давно знаю, что жена неверна мне; давно злые языки сплели ее имя с младшим Вулкацием, только я подстеречь не мог, а теперь я убедился, что не внук Фламина, а ты Юний...
Но Брут быстро обернулся, возвращая всегдашнее хладнокровное самообладание, махнул своей неизменною спутницей, суковатой палкой, и меч неловкого «мямли» Арунса далеко отлетел в кусты.
Злобно выругавшись на мнимого соперника, – совместника или помощника Марка Вулкация, к которому он ревновал жену, – Арунс убежал.
Брут осторожно вышел из-под деревьев на лужайку, опасаясь нового коварного нападения впотьмах, но Арунс больше не появлялся. Скоро стало светлее, поднялась луна.
Брут подошел к убитой женщине.
– Кончено! – думал он, – хоть и не от моей руки, но она получила возмездие.
Он тихо наклонился к убитой, поднял ее голову, откинул со лба покрывало, но тотчас в ужасе, с криком отскочил прочь и бросился бежать вон из сада.
– Это не она... не она!..
Не меньше было и удивление Арунса, когда он, совершив казнь по праву мужа, взволнованный, трепещущий пришел домой. Убитая им жена сладко спала на обычном месте.
Арунс в ужасе дотронулся до ее руки... нет, это не призрак; это рука живой Туллии; ее полная, красивая, теплая рука, украшенная множеством браслет и перстней. Кого же убил он?..
Безумно схватив себя за голову, Арунс выбежал снова назад.
Поднявшаяся луна ярко светила.
Труп на лужайке лежал в том же положении, только покрывало было снято с головы.
В убитой Арунс узнал старую, безобразную эфиопку, свою любимую няню. В безнадежном отчаянии он упал на труп, обливаясь слезами, целовал, звал убитую, ласкал; все было напрасно, – меч сделал свое дело. Арунс сел рядом с убитой и проплакал до рассвета.

ГЛАВА VII
Уборная красавицы

Утром рабыни доложили Туллии, что старая Тизба кем-то убита и Арунс над нею плачет. Туллия злая засмеялась; у нее не было в сердце ни малейшего чувства жалости, не было и способности к любви ни в каком виде; она не любила ни отца, ни сестру, ни молодого человека, данного ей в мужья, с которым выросла в одной семье, ни подруги из знатных, ни приятной рабыни: она не могла и влюбиться в чужого мужчину.
Туллия заигрывала с молодыми патрициями, чтобы дразнить своего мужа, дразнить, одурачивать и этих поклонников ее красоты, то не являясь на обещанные свидания, то назначая их в таких местах, где что-нибудь, будто случайное, нарушало уединение ожидающего, делало невозможным ее прибытие, то ею практиковался еще один способ злой шутки, которую она вознамерилась сыграть и с Брутом, дав ему слово.
Брут, как и все другие, одураченные ею, не знал, что молва о бесчисленных любовных увлечениях этой царевны – вздор, распространяемый ею нарочно, чтобы возбудить общий интерес к ее личности.
На самом деле Туллия была холодное существо, коварное, саркастически злое.
Дав слово Бруту, она нарочно выбрала полночное время, зная, что скоро после назначенного часа взойдет луна, и приказав старой Тизбе надеть ее покрывало и разыграть роль, Туллия весь вечер забавлялась мыслью, как будет разочарован чудак «Тупоум», увидев при свете луны эфиопку в своих объятиях.
Это случилось уже не в первый раз, только прежде вместо Брута жертвами сетей ее коварной насмешливости были другие люди.
Ужасная развязка шутки не потрясла Туллию, она давно ждала такого финала своих затей, даже выбрала главной пособницей старую Тизбу именно по своей ненависти к этой эфиопке, потому что ее любил Арунс, высказывал ей с полною откровенностью все свои жалобы на жену, пользовался ее советами, находил у нее утешение.
Не зная, что муж случайно подслушал ее переговоры с Брутом, Туллия предположила, что старуху убил разочарованный поклонник, и это еще сильнее рассмешило ее.
Солнце было уже высоко; сестра этой царевны Туллия добрая и все благородные, хорошие римляне давно встали, занялись с рабынями хозяйством, а Туллия злая еще не окончила своего одевания, во время которого, шутя, расспрашивала рабынь о подробностях трагического происшествия миновавшей ночи.
Прежде всего она села в большую ванну из белого мрамора, а потом, вдоволь наплескавшись в чистой, прохладной воде, поместилась перед маленьким каменным столом на мраморную табуретку и стала любоваться своим красивым лицом в серебряное, гладко отполированное зеркало в темной рамке из коринфской бронзы.
Одна из рабынь принесла и разложила перед гордой госпожой на столике ее драгоценные украшения из бирюзы, жемчуга, рубинов и др. дорогих камней, между которыми в древности не дешево ценились топазы, сердолик, оникс и мн. др., потому что в те времена их добывание было гораздо труднее теперешнего.
Другая рабыня поместила на стульях и скамьях множество различных одежд этрусской и греческой работы: тут были белые разноцветные прозрачные верхние туники-столлы, носимые только замужними женщинами, без рукавов, вышитые по кисее звездочками и кружочками, обшитые пестрой, длинной бахромой: нижние туники из более плотной материи, покроем похожие на сорочки с широкими рукавами, несколько покрывал персидского, египетского и греческого фасона.
На полу поставили до десятка пар обуви: кожаные коричневые, красные, зеленые полусапожки с шнуровкой и кисточками, туфли с вышивками, легкие сандалии, состоявшие из одних подошв, которые привязывали к ноге ремешками с золотом.
Туллия любила, чтобы каждое утро весь ее «mundus muliebris» «Женский мир» – так римляне называли собирательно гардероб, туалет, ювелирные украшения, всякую гарнитуру.

раскладывали перед нею: она долго с наслаждением выбирала каждую вещь.
Причесав волосы со множеством кос и букль, не нуждаясь ни в каких фальшивых накладках, потому что волосы царевны были замечательно длинны и густы, рабыни прикололи ей золотую розу с левой стороны, а поперек косы на затылке воткнули шпильку, украшенную фигуркою Амура из разноцветной эмали.
Кончив прическу, Туллия выбрала себе и приказала надеть на нее темно-синий шерстяной хитон, вышитый золотою гирляндой из блесток, и прозрачный белый плащ палиум с золотою бахромой.
Узнав, что ее муж до сих пор в саду тоскует по убитой няньке, Туллия отворила дверь на широкую террасу с толстыми, каменными колоннами и, облокотясь на перила, стала глядеть в даль.
Солнце ярко освещало ее красивую фигуру в роскошной одежде.
Сладко, спокойно выспавшись, царевна имела беспечный вид, глаза ее искрились от довольства всем окружающим.
Она походила на изящную змею, которая нежится на камне при лучах утреннего солнца.
Все так роскошно: и ее наряд, и дом, непохожий на жилища проч. римлян, и сад с беседками, фонтанами, клумбами полными роз, цветущих круглый год, и Тибр, у берега которого, точно уютная колыбель, покачивается на тихих водах роскошная лодка, – все это так красиво, все тешит взор.
Туллия вполне счастлива и довольна.
Ночью, исполняя ее приказание, случайно погибла одна из верных рабынь, – что ей до этого?! Завяла роза, посадят другую; пропал перстень, она купит себе еще прекраснее и дороже; убили невольницу, – есть кем ее заменить.
Втянув полною грудью освежающий утренний воздух и постояв с наслаждением на террасе, царевна сошла в сад.
Побывав несколько раз в Этрурии гостьей у родных мужа, Туллия пленилась тамошними обычаями, всею культурой более образованной нации, и решила непременно завести нечто подобное у себя наперекор строгим воззрениям римлян.
Она до сих пор не смела отделать свои комнаты с такою роскошью, как бы ей хотелось, в подражание дворцу тетки, жены Лукумона (владетельного князя) в г. Клузиуме, но в ее отделении дома Сервия находилось уже много такой примеси чужестранных аксессуаров жизни, – вещей и приспособлений туалета, – чего не только у ее скромной сестры, но и ни у кого в Риме не было, даже и у таких патрицианок, среди которых кое-кто симпатизировал склонностям этой царевны к иностранщине.
Туллия не смела выходить из дома в роскошных костюмах иноземного покроя: ее осыпал бы упреками суровый Великий Понтифекс, главный жрец Рима, стали бы открыто порицать в глаза жрицы Весты, избираемые из дочерей самых именитых сенаторов.
Наряжаясь, как ей нравилось, и забавляясь, чем угодно дома, Туллия вне его еще соблюдала обычаи народа, сдерживала себя.
Труп убитой старухи был уже давно убран и, втихомолку оплаканный рабынями, без всяких обрядов увезен за город на особое невольничье кладбище, зарыт там; рабов не сжигали, не давали им ни урны, ни гроба; самая смерть не равняла их с господами.
Арунс сидел под роковым лавром в отупении, закрыв лицо руками; мысли его спутались; горе давило сердце; он уже не мог плакать.
Приблизясь к мужу, Туллия грубо отняла его руки от лица и со смехом сказала:
– Господин плачет о рабыне, ха, ха, ха!.. Фи!.. Перестань, Арунс!.. Ты ее любил; я этому верю, потому что ты любишь многое, чего не любят люди образованные, хорошего тона... Но что же о ней плакать? – ведь, не ты убил ее.
– Я, – отозвался молодой человек тоном полной апатии, бессознательно, равнодушно ко всему окружающему, даже не взглянув на жену, вперив мутные глаза в одну точку, как помешанный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13